когда ты на этой стороне, ты всегда на этой стороне.
И нет никакой иной стороны, кроме этой.
Точнее, сторона всегда эта.
Дома муж, решивший немного поспать после этого бесконечного дня, отправился в ванную и зашумел оттуда водой-предательницей, а я быстро отперла дверь шкафа, положила обе руки – левую и правую – (понимаешь ли ты, зачем я это написала? если да, пожалуйста, положи мне на голову обе прямо сейчас, вначале левую, потом правую) на шкатулку с мамиными письмами и почувствовала, как вся вибрирую, будто бледная пирамида из двенадцати котов.
– Я тут подумал про Гарри Гудини, – сказал муж, выбравшись из кошмара и предательства водной процедуры. – Не знаю почему. Может быть, потому что закрыл глаза под душем и задержал воздух – ты же знаешь, что он мог задерживать воздух на три минуты? Или пять?
– Гудини? – испугалась я. – Почему пять? Это в связи с чем? С тем, что он из ящика выбирался? Да? Из ящика?
– Господи, да нет же, – сказал муж. – Не из ящика. Я же не из ящика вышел сейчас, а из душа.
– А я вышла из ящика, да? – тревожно спросила я. – Ты это хотел сказать?
– Да нет, что с тобой такое? Из какого ящика ты вышла? Из гроба, что ли? Ты опять начинаешь?
– Нет, – промямлила я. – Просто накатило что-то. Ну, рассказывай.
– Короче, Гудини. Я вспомнил, что когда-то читал о нем книгу. Теперь уже не нагуглить какую. И вряд ли смогу вспомнить название. Но – сразу говорю, я не дословно это помню – когда он показывал свои штуки, все эти фокусы, в мире была эпидемия спиритуализма. Многим казалось, что Гудини с его трюками тоже помогают духи. Так считал и сэр Артур Конан Дойл, который дружил с Гудини. Точнее, он стал его другом специально, потому что сам был одержим спиритизмом и был уверен, что Гудини помогают духи, просто он это от всех скрывает. Он агрессивно навязывался ему, буквально лип к нему, лез, приставал со своей женой вместе – она была какой-то известный медиум, Леди Дойл, такая демоническая тетка. А у Гудини когда-то давно умерла мама, которую он страшно любил, и они условились, что мама после смерти передаст ему только им двоим известное послание, послание-шифр. Мама ничего не передала, поэтому Гудини с тоской и отчаянием понял: после смерти ничего нет. И очень жестко относился к медиумам и спиритизму. Но без ненависти. А потом, когда на него свалился Конан Дойл, который тогда помешался на феечках – ему было уже не до Шерлока Холмса, он писал про фейковые фото девочек с феечками и сам, кажется, уже видел феечек повсюду – Гудини на минутку поверил. Как бы допустил, что загробный мир все-таки есть и мама может с ним связаться – предположим, через леди Дойл.
– Мама. Связаться. Очень странно. Почему ты это вспомнил?
– Не знаю. Просто оно все целиком промелькнуло в голове – память о прочитанной когда-то книге. Причем я ее не специально читал. У меня была командировка, я ночевал в крошечном отеле в том городке в Вирджинии, ты помнишь, там еще рыжие козы за окном паслись смешные, я присылал фото. И там в холле была библиотека – крошечная, на три полочки. Я взял книжку про Конан Дойла, думал, что там про Шерлока Холмса будет. А это оказалась история про спиритуализм и о том, почему он на этом помешался – у него любимый сын на войне погиб. Причем страшно тупо погиб. Прикинь, его ранило двумя пулями в шею! И он выжил. А в госпитале умер от какой-то дурацкой инфекции или простуды. И, в общем, Конан Дойл, у которого тогда в голове летали только феечки, и его жена-медиум устроили для Гарри Гудини сеанс связи с матерью. В день ее рождения. Но все пошло не так. Призрак вроде как явился: жена Конан Дойла, медиум, начала вся трястись, как было принято в те времена при контакте с духами, ее рука задергалась и начала писать – и в итоге выдала огромную, с вензелями, размашистую записку. Многословную и очень приветливую, книжную такую: что-то такое, типа, дорогой сыночек, не могу передать всей радости по поводу того, что наконец-то рухнули стены и я могу сказать тебе, как горжусь тобой и человечеством, что изобрело способ общаться с миром мертвых. На хорошем английском. При этом, наверное, эта леди-медиум и правда была чем-то одержима, не знаю. Но на Гудини это произвело чудовищное впечатление! Это разрушило его веру в возможность коммуникации после смерти. Потому что его мама не знала английского. Она говорила на венгерском. А еще на листе бумаги жена Конан Дойла начертала крест – но мама Гудини была иудейкой, и она никогда не чертила бы крестов. Ну и еще сеанс был в день ее рождения же, 17 сентября вроде. Или нет. Не помню. Не важно. Короче, она это не упомянула. Гудини понял, что все это шарлатанство и что после смерти и правда ничего нет. Или есть, но связи все-таки нет. Ведь мама так и не передала ему кодовое слово.
– Ты почему это вдруг вспомнил? – снова спросила я.
– После всего, что случилось ночью, после всего, что Лина рассказывала. Вспомнил, что люди всегда хотели коммуницировать с мертвыми. Но что, если, когда началась эта эпоха спиритизма, коммуникация и в самом деле была – но не с мертвыми, а, например, с нами? Через предметы, стук, радиоприемники, электронный голосовой феномен. Может такое быть?
– Да это шарлатанство какое-то, – сказала я. – Просто время было такое. Война, болезни, грипп-испанка, тиф, столько народу умерло, жуткая травма для всего человечества. И хотелось найти утешение, как-то достучаться до тех, кто ушел. Плюс развитие науки. Все так надеялись, что смерти нет. Думали, что наука поможет наконец-то связаться с милыми мертвыми. Но при чем тут мама Гудини?
– Сейчас объясню, – сказал муж. – В общем, после этого неудачного эпизода Гудини больше не общался с Конан Дойлом. При этом Конан Дойл в своих воспоминаниях восторженно писал, что они и правда вызвали маму Гудини и она с ним говорила и передала ему кодовое слово. А сам Гудини писал, что он не чувствовал маму, ее не было там. Потому что во всем происходящем не было того ощущения, которое бывает, когда мама рядом. Ты понимаешь, какая это точная формулировка? Ну и он упомянул, что мама вообще-то плохо знала английский.
– Она могла выучить английский после смерти, – зачем-то сказала я и тут же поняла, какая это глупость.
– Ты мыслишь, как Конан Дойл! – сказал муж. – Потому что он предположил то же самое! Ты могла бы быть Шерлоком Холмсом, расследовать убийства.
– Да? – спросила я. – Серьезно? Как интересно! С какого бы убийства мне начать?
Муж осекся.
– В общем, они больше не общались. А Гудини посвятил всю оставшуюся жизнь тому, чтобы максимально жестоко развенчивать и разоблачать медиумов. Медиумы его ненавидели, постоянно предсказывали ему скорую нелепую смерть, хватали за руку, пророчили ужасное. Всё повторяли: не доживешь до Хеллоуина – и он правда умер в ночь на Хеллоуин, но через три года после предсказания, бывает. И умер правда нелепо, совсем по-дурацки. Перед смертью он договорился с женой: если там что-то есть, он обязательно передаст ей весточку с кодовым словом. На всякий случай договорился.
– И что?
– И ничего. К жене потом несколько лет ездили ходоки, лучшие медиумы мира. Никто так и не передал ей то самое слово. А Гудини похоронили в ящике – таком, из которого он обычно выбирался. И исполнили его последнюю волю: положили ему под голову пачку маминых писем.
– Чего?! – закричала я. – Ты что имеешь в виду? Зачем ты мне это рассказываешь?
– Я правда не знаю зачем, – сказал муж. – Говорю же, вспомнил книгу и понял, что хочу с тобой поделиться.
– Если ты хотел со мной чем-то делиться, не надо было меня убивать! Когда ты хочешь делиться чем-то с людьми, ты обычно их не убиваешь!
Муж пожал плечами и пошел спать. Я добрела до гостиной, свалилась на диван в чем была (а в чем я была? я не обратила внимания. а без внимания у нас ничего не существует, ты это уже наверняка понимаешь) и заснула в первый раз за этот невыносимый день? был ли это день? можно ли называть это днем? – что бы это ни было, оно закончилось.
Когда я проснулась, муж уже сидел на кухне и смотрел стриминг с симпозиума. Лины на симпозиуме не было – вероятно, она все это время общалась с самой собой. Их можно было понять.
– А какое было кодовое слово у Гудини и его мамы? – спросила я наждачным теневым голосом, наливая себе кофе.
– Прости, – сказал муж.
– Да ладно, все нормально, – вздохнула я.
– Нет, это было кодовое слово: прости. А ты не прощай, – ответил муж.
– Хорошо, – сказала я. – Прости.
И села у окна и стала смотреть на необъяснимый желтый туман, который давали вместо контекста.
Я хотела спросить мужа, откуда он сам знал кодовое слово. Но потом поняла, что он его не знал. Но при этом это было то самое слово. Просто мы находимся на этой стороне, поэтому не можем не знать кодового слова.
Здесь, в этой точке необъяснимого желтого тумана, я должна попробовать объяснить тебе – или начать объяснять тебе, – как я стала диктатором.
По большому счету, мое метасообщение тебе – это попытка объяснить, как, изначально став собакой, я в итоге стала диктатором. Эта умопомрачительная траектория самонаправляющегося снаряда, который попадает в собаку, а потом в диктатора: одним выстрелом в двоих! – была бы недостижима, если бы Лина не встретилась с самой собой. Любая встреча с собой необратимо меняет всех свидетелей этой встречи (кроме самих участников, разумеется): в данном случае, мне кажется, она изменила мир.
Очень скоро выяснилось, что Лина и Лина решили не расставаться. Им было друг с другом комфортно, они понимали друг друга с полуслова. Первое время решили жить на два дома – немножко прибраться у бабки, оборудовать там нормальную связь, но периодически оставлять бабку одну с котиками: справится, сдюжит. Тем более что отучить бабку есть мышей, которых приносили коты, было, судя по уверениям новейшей Лины, невозможно. Ложная память кота нерушима: ела мышь – значит, ела мышь. А может, бабка была настолько плоха в своем психическом путешествии в бездонные пучины безумия, что и правда однажды съела мышь, чем навсегда травмировала кота: такое не забудешь. Так или иначе, периодическое присутствие рядом полусумасшедшей бабки, которая ест мышей, – нормальная плата за счастье долгожданного обретения себя или встречи с самой собой, как бы чудовищно это ни звучало (а будет звучать еще чудовищнее, я тебе это заранее обещаю). Лины вместе ходили в Комитет восстания, участвовали в разработках Комитета по починке интернет