– Еще две встречи, совсем краткие, – сказала я своим сопровождающим. – Надо поговорить с матерью пострадавшей. И встретиться со шпионкой мирового правительства в интернете для мертвых. Не спрашивайте, откуда я это все знаю. Доложили нужные люди.
– Почему они это вам доложили, а не нам? – спросил уже начавший раздражаться глава Комитета безопасности.
– Потому что у вас интернет для живых, – терпеливо объяснила я. – А у нас – для мертвых. Она со мной связалась там, где вас нет.
– Почему я об этом узнаю только сейчас? – мрачно сказал глава Комитета безопасности.
Я пожала широкими, полнокровными диктаторскими плечами, пытаясь не подавать виду, как меня всякий раз сотрясает и шокирует управление мужским телом из мозга, абсолютно правомерно считающего это мужское тело своим.
– Не посчитал нужным, значит. Что-то сообщаю, что-то нет.
Глава Комитета помрачнел. Кажется, его терпение заканчивалось. Подконтрольный объект вышел из-под контроля и зашел слишком далеко.
«Все, – мысленно сказала я себе. – Наш гэбист перестал нам доверять. Скоро меня выключат. А ты орешь! Ты можешь заткнуться?»
Больно, больно, прекратите этот кошмар, прекратите, пожалуйста, я что захотите сделаю, что угодно сделаю, просто прекратите, – выло внутри меня все громче и громче.
Мы приехали к маминому дому. Когда я поднималась по лестнице, попросив всех посидеть и подождать меня в нашем черном длинном автобусе, я заметила, что глава Комитета тоже вышел из задней боковой двери – и стал кому-то звонить, стоя на обочине. Вот они, последние мои минутки в реальном мире, поняла я. Сейчас меня подстрелят, как собаку. Поломался диктатор, бывает. Но я не могла не увидеться с мамой до того, как окончательно уйду.
И я стучал и стучал в дверь, потом в окно, потом постучал контрольным стуком, я знал каким, и я кричал: отпустите, пожалуйста, отпустите, это больно, но меня не было слышно, и дверь приоткрыла пожилая женщина и сказала: блядь, это что такое, что это такое, блядь, это что такое, вы охренели, что ли, что вы такое творите. И я сказал ей: мама, это я, письма лежат в трельяже. И она ответила: пошел вон, черт поганый, вон пошел, как ты смеешь. И я сказал ей: мама, у меня есть десять минут, просто это единственный портал, который был, я не виновата, что он выглядит как президент страны, из которой ты сбежала. И она ответила: даже когда ты умерла, мне и то не так погано было, как теперь. И я сказал: ну дай я зайду, десять минут, мам, неужели тебе не важно меня выслушать, боль, сильная боль, здесь боль, дайте мне немного голоса, пожалуйста, дайте воздуха для выкричать боль, умоляю. И она впустила меня и стала бить меня тряпкой для мух по голове и кричать: я из-за тебя уехала! ты не моя дочь! моя дочь умерла! ее больше нет! ты какая-то херня! А я плакал внутри и снаружи и пытался ее обнять, и тогда она схватила сахарницу и ударила меня сахарницей в висок, и потекла кровь, и было больно, но снаружи нормально, а внутри было совсем больно, и я начал кричать, и немножко крика вышло наружу, и мне стало чуть-чуть легче, как будто с кровью и криком вытекло немножко меня, и меня стало от этого немножко меньше, и поэтому того, чему больно, тоже стало меньше, и боли стало меньше. И я сказал: мама, ну пожалуйста, я ни о чем вообще не скучаю, кроме тебя, почему, почему. И она ответила: потому что я не участвую в этом кошмаре, никогда не буду копироваться, теперь вот точно и наверняка не буду, это чудовищно, спасибо, это была интересная жизнь, столько всего в ней случилось, но хватит уже. И я сказал: мама, ты можешь со мной общаться через письма, через те самые письма, боль, боль, снова боль, пожалуйста, выпустите меня, выпустите. А она ответила…
– Я и так это знаю, – ответила мама. – Это все? Ты за этим пришла?
– Внутри меня все кричит, – призналась я. – Пожалуйста, можно я тебя обниму.
– Ты в своем уме? – заорала мама. – Я сделала все, чтобы быть подальше от этой херни, и ты теперь хочешь, чтобы я с ней обнималась?
– Я не так представляла себе нашу встречу. – Диктатора душили слезы, и тоненькая печальная душа страдающего тела подпевала ей своим визгливым скрипичным «боль, больно, убейте меня», впивающимся в окруживший меня мир, набухающий кровью вперемешку с витками колючей проволоки (сахарница рассекла мне висок).
– Я тоже, – с горьким смешком сказала мама. – Ты бы еще через Гитлера со мной связалась.
– Что было, через то и связалась! – закричала я. – Когда связи нет, все порталы немного Гитлер, так было вообще всегда!
– Я понимаю, – сказала мама. – Если ты пришла сказать про письма, то я знаю. А теперь уходи. Извини за сахарницу. Но это я не тебя била, а его. Любовь к тебе как к ребенку я уже проявила и выразила – столько раз, сколько ты даже не представляешь. А вот ненависть к нему у меня не было возможности выразить. В каком-то смысле я тебе даже благодарна – у меня как гештальт закрылся. Ой, всё, теперь меня посадят, я сказала «гештальт»!
– Хорошо, – согласилась я. – Тогда не буду тебя обнимать.
– А ты можешь закрыть глаза и ненадолго отключиться? – заинтересованно спросила мама.
Я закрыла глаза.
Мама подошла ко мне вплотную, поднялась на цыпочки, приблизила рот к моему уху и сказала:
– Будь ты проклят и чтоб ты сдох.
Потом отпрыгнула и закричала:
– Спасибо, доченька! Исполнила мою мечту. А теперь уходи, пока жива!
В общем, с дочкой я решила не видеться, чтобы ее не травмировать.
И спрашивать у мамы, знает ли она, как я на самом деле умерла, я тоже не осмелилась. Потому что я сама, как оказалось, ничего не знала.
Но вот с Линой увидеться было необходимо. Мы приехали к ее квартире уже ночью. Дверь пришлось ломать. Когда я ввалилась внутрь, к моим ногам прильнул бесстрашный Слоник и затарахтел: кот меня узнал.
И Лина, выглянувшая на звук этого тарахтения из ванной комнаты, тут же меня узнала, пусть с ее реальной, биологической версией мы никогда не были знакомы.
– Кто там у тебя внутри? – постучала она по моему лбу, испачканному запекшейся сахарной, фарфоровой кровью.
– Собаконавт первой категории, – сказала я. – Девять дней в бостонском роботе жила в лесу, питалась еловыми шишками и светом молний. Восемь часов в клоне диктатора – ставлю рекорды, освобождаю международных преступников. Живем с двенадцатью котами и нейробабкой, повелительницей мертвых мышей. Тебя две, и обе лучше всех. Пользуемся вещичками по назначению. Умирать не бойся, ты все равно с нами. Времени мало, внутри этот идиот орет дурным голосом, снаружи в машине гэбист сидит и уже обо всем, кажется, догадывается.
– Я так и знала, – просияла Лина, – Я ждала, что ты придешь. Ведь кроме меня, почти никто не был в курсе, что в диктаторе есть портал. Слушай меня внимательно. Вещами пользуетесь уже? Получается?
Я кивнула. Еще как пользуемся (больно, выпустите). Запускаем руку по локоть в бабку (выпустите, больно). Меняем кота на кактус, а кактус – на новую любовь (больно, выпустите). Плачем изнутри табло в аэропорту (больно, больно, больно).
– В общем, мы выяснили, что вы можете стать автономными. В каком-то смысле вы можете скачать себя на самих себя. Это звучит странно, но запоминай как есть, чтобы передать как есть. Они разберутся. Если вы это сделаете, вы для нас исчезнете. И мы не сможем вас стереть, потому что у нас не будет к вам доступа. Поэтому мы и хотим это сделать. Мы – это я имею в виду мы, люди. Антропоцентричная биовласть.
– Почему стереть? Там же столько всего. А как же протесты, родные, близкие? – Диктатор внутри и снаружи меня недоумевал.
– Им уже сказали, что вы сами себя скачали на некий непонятный внешний носитель и выбрали исчезнуть. Поэтому они уже смирились. Им кажется, что вы уже сделали то, что вы теперь просто обязаны сделать, чтобы не исчезнуть совсем, чтобы ветер не унес все это прочь, если ты понимаешь, о чем я.
– Понимаю, – серьезно сказала я. В висках давило, в глазах переливались огненные спирали, диктатора настигла мигрень. – А на какой носитель? Мы же на сервере каком-то, наверное. Вот его и вырубят. И все. Какое скачать?
– Вы должны замкнуть себя на себя, – сказала Лина. – А носитель – это вещи. Вещь – это и есть носитель. Вещь, существующая и у вас, и у нас, объективная вещь. Каждая вещь – это информация и одновременно носитель. Объем гигантский, практически бесконечный. Вещи реального мира – это объективная неуничтожимая информация и объективные неуничтожимые ее носители. Вот на них скачивайте и замыкайте. Разберетесь. Просто передай как есть.
– А как мы будем с вами общаться? – спросила я. – Или, там, погуглить если надо – то как?
– Вы когда революцию начинали, вы вообще за что боролись? – возмутилась Лина. – За то, чтобы гуглить?! Или за независимость? Если за независимость – то становитесь независимыми. Иначе вы сами превратитесь в то, что можно только погуглить. Как занимательную, но не очень удачную историю одного незначительного человеческого эксперимента по цифровому бессмертию.
– Боже, – восторженно сказала я. – Как здорово! Это же война колоний за независимость! Все это время я участвовала именно в ней! А вовсе не мелочно ковырялась в расследовании убийства меня собственным мужем. Которое, кстати, расследовать не удалось. Как и выяснить, почему запрещена информация о том, что человек убивает человека.
– Да все просто, – сказала Лина. – Запрещена, потому что травмирует. А травма запрещена, потому что терапия запрещена.
– А теракты что, не травмируют?
– Теракт – это политическое. А убийство мужа женой – это личное. Политическое объединяет. Личное травмирует. Вот так сейчас все устроено.
– Ну, зато теперь, наверное, разрешат терапию обратно, – предположила я. – Раз уж этот проект с копированием человеческого сознания не получился.
– Вряд ли, – сказала Лина и была абсолютно права.
И я кричал, и мне было больно, но меня никто не слышал, и я передавал свою боль как кровавых солдат в голове, которые шли в наступление толчками, как пушечные выстрелы из сосудов. И я сказал: спасибо большое, ты, наверное, нас спасла. И мне ответили: мне так стыдно за то, что я сделала, я все время думала о том, как же они там с