Золота, которым я куплю себе жизнь и пару месяцев спокойствия.
Старуха поднимает голову, бросает на меня испуганный взгляд и кряхтит:
– Смилуйся, царь!
Дальше – набившая оскомину песня: «Помоги – голодаем – умираем».
Стражники хватают ее под локти, но я делаю знак, чтоб отпустили. Не так царю нужно говорить с народом, который молит о помощи. Улыбаюсь, снимаю кольцо – то, что смазано ядом, бросаю. Смотрю, как старуха хватает его дрожащими руками. В голове мелькает: а вдруг не лицедей, вдруг правда?..
И что? Если так, то она пожила достаточно, все равно вот-вот сдохнет. Но это вряд ли, скорее одним лазутчиком Черного Солнца станет меньше.
Смерть придет за каждым, и, если верить жрецу-провидцу из Земли Кедров, ждать осталось недолго. Обрадовал меня сегодня, ублюдок чернокожий. Пришлось поджарить ему пятки, только тогда он изволил пророчествовать: «И года не пройдет, как земли твои станут пустыней». Стройно сказал, как пленники над пламенем обычно не говорят. Не будь под ним огня, я бы не поверил. Решил бы, что проклинает перед смертью. Колдун, как и все приморцы.
Но проклятья жрецов не действуют мгновенно, а мне этим же утром принесли донесения о еще двух пересохших каналах. В других городах так же: вот в Уппуре вода упала на три локтя, хотя сезон ветров едва начался.
«Кто нам поможет? – спросил я провидца. – Если боги гневаются, какая жертва их умилостивит?» С богами всегда так – они жадны не меньше людей. А покупаются иной раз куда дешевле.
Жрец уже дохлый над пламенем висел, но в дыму я увидел ответ: Шамирам, украшенная цветами, как невеста, ласково мне улыбнулась. Я подумал тогда, что боги лукавили, когда посылали со жрецом это пророчество. Сложновато Шамирам будет спасти нас из нижнего мира. В любом случае катись все к Эрешкигаль. Уж я‐то выживу.
Я всегда выживаю.
Кони чинно шагают к дворцовым воротам. Каждое движение отзывается в пояснице ослепляющей болью – мне остается только надеяться, что вечером станет легче. Праздновать чернь любит, особенно во славу великой защитницы Урука. Церемония в храме и пир с дармовыми хлебом да пивом должны их отвлечь.
Но наступает вечер, и вместо меня повсюду царит Шамирам. Уж на что моя власть велика, но избавиться от ее статуй я не могу – бунт вспыхнет мгновенно. Попытался как‐то утром из собственной спальни ее бюст убрать – чудится, будто смотрит, – так придворные решили, что меня пленил демон, а весь Урук шептался, будто великий энзи обезумел. И действенный рецепт нашелся, как от того демона избавиться: нужно только одну травку царю в вино добавить, он и не заметит. Всех демонов отпугнет. Вообще всех.
Ту травку я потом и правда в вино добавил – и впрямь прекрасно она галлу отпугивает. В том числе тех, кто слухи распускает и царскую власть не чтит.
Но статую пришлось вернуть и три дня потом в храме Шамирам каяться. Как будто богине есть до этого дело, как будто она меня из нижнего мира услышит! А еще, конечно, заплатить Верховной жрице, Эн-Рами́не. Неубиваемая гадина. Сколько раз я ее травил, и все без толку. Возвысилась уже после ухода Шамирам – даже интересно, как бы они друг друга вынесли. Была бы пылью у ног богини, не больше. Зато сейчас свысока смотрит, будто она повелитель Ишта́рии, а не я.
Последний солнечный луч тонет за горизонтом. Вспыхивают в алом свете золотые перила церемониального паланкина – не могу я приехать к храму Шамирам на коне. Пытался, конечно. Саму Шамирам это нисколько не волновало, а вот Рамина, став Эн, объявила, что такое нарушение церемониала оскорбляет богиню. Как будто мужчина, воин, собирается великую госпожу взять силой. Взять силой Шамирам! Ничего смешнее в жизни не слышал.
Пришлось вернуться к паланкину – только для церемоний. Сейчас я Рамине даже благодарен – мне так худо, что в седле я бы вряд ли усидел.
Дело в противоядии. Меня всегда от него мутит. Но лучше так, чем смерть. А что на обеде с послом из Черного Солнца меня пытались отравить – так это естественно. У господина Тута яд давно стал доброй традицией. И ведь каждый раз новый. Чтоб он сам от него подох! Я сколько раз наши кубки менял и блюда требовал со мной делить – нет, не травится. Как скорпион – эти твари такие же живучие. Или скарабеи, его покровители. Жуки навозные.
Посмотрел Тут на трупы энвазинов [3]– я приказал живописно их вокруг нашей беседки развесить. И чтобы голова их патриарха прямо над столом, там, где Тут сидел, болталась. Она и болталась. И смердела так, что мне кусок в горло не лез. А уж от мух спасения не было – впрочем, они и раньше на благовония Тута слетались.
Посла Черного Солнца трупы не смутили. Да, на заговор энвазинов он деньги давал и с их патриархом только вчера днем беседовал, но в том он ни за что не признается. И головой бывшего союзника Тута не удивишь. Он лишь поморщился и изящно намекнул, что мой вкус на украшения оставляет желать лучшего. Но чего ждать от бывшего садовника?
И ведь не травится. Никак не травится! Еще и здоровье у него отменное.
Гонг звучит протяжно, величественно. Рабы трогаются с места, мягко и плавно. Можно закрыть занавески – в таком сумраке сквозь них не видно, что я не молитвы читаю, а на подушках лежу. Хоть пару мгновений сна…
Опять чудится запах мертвечины, но тут же в нос ударяет аромат цветов. Вдалеке звучат приветственные крики и песни – статую Шамирам, главную, которой мы молимся, выносят из внутренних покоев храма, где Рамина и жрицы-иши́б [4] проводят над ней необходимые обряды.
Поскорее бы все закончилось.
Меня пробивает дрожь, откуда‐то веет морозом, словно ветер с гор решил порезвиться на нашем празднике. Глупости, это все от противоядия, будь проклят Тут и вся его земля. Будь все они про…
– Неважно выглядишь, царь.
Кинжал я опускаю вовремя – бога им даже не поранишь.
– Господин Дзумудзи.
Он в любимом образе нищего юнца: лицо покрыто пылью, грязные лохмотья висят на тощем теле. Только глаза – яркие, живые и совсем не детские.
А когда улыбается – это оскал мертвеца.
– Больше не пытаешься заколоть меня, Сарго́н? – Он сидит, скрестив ноги, как жрец во время медитации. Довольный, спокойный, насмешливый. – Быстро учишься. Всего‐то двадцать лет прошло.
Потом, не глядя, запускает грязные и тонкие, словно паучьи лапы, пальцы в блюдо с фруктами и добавляет:
– Народ голодает, но царя это не касается, верно?
– Что вам угодно, о великий? – Я стараюсь, чтобы голос звучал ровно. Только богов мне не хватало! Но гнев выказывать нельзя, как и любые другие чувства. Дзумудзи уже проклял меня однажды – мне хватило. И надо бы встать на колени, но меня вдруг скручивает приступ тошноты.
– Мне? Где твое почтение, смертный? – потешается бог в образе мальчишки. – Почему не падешь передо мной ниц?
Его смех – как стон ветра в скалах. Или молот кузнеца – мне по вискам. Я не выдерживаю, морщусь.
Рабы-носильщики не замечают, что паланкин стал тяжелее (а весит Дзумудзи немало, я помню). И «тысяча» не обращает внимания, что царь больше не один. Даже позови я слуг – и они будут смотреть на бога, но в упор его не видеть.
Если Дзумудзи решил меня помучить, он своего добьется.
– Что вам угодно? – повторяю я, пока бог, который зачем‐то притворяется мальчишкой, с наслаждением обкусывает кисть винограда. – Меда? Золота? Женщин? Крови? Я дам, только забудьте обо мне, как двадцать лет назад.
Нищий мальчишка поднимает брови и кривится:
– Уй, как непочтительно. Я могу обидеться.
– Вы обижены на меня давным-давно, о великий.
– И мог бы сделать тебе очень больно… – задумчиво произносит Дзумудзи своим настоящим голосом.
Я не вздрагиваю, хотя глас божий с непривычки пугает. Но я как раз привычен. Чернь права: когда‐то я и правда разговаривал с богами. Дзумудзи мне даже отвечал. Сейчас я позволяю себе усмешку – совершенно искреннюю. Наверное, такую же кривую, как у бога.
– Могли бы, но не сделаете, о великий. – И уверенно добавляю: – Шамирам будет недовольна.
– После того, как ты вздохнул с облегчением, стоило ей исчезнуть? – зло говорит Дзумудзи. – Думаешь, моей жене это понравилось? Смертный, ради которого она спустилась в нижний мир, ничего не сделал для ее возвращения.
– Вы тоже, о великий, – в тон ему замечаю я.
Дзумудзи не спорит. Все знают, что Шамирам являлась к нему, преследуемая галлу, и молила спуститься к Эрешкигаль вместо нее. И что же? В отвергнутом муже проснулась гордость – он отказался. Я, когда услышал, сперва не поверил: Дзумудзи, который был готов на все, лишь бы вернуть неверную женушку, – отказался?
Выходит, не на все.
Паланкин несут по Крепостной улице, на этот раз шумной: чернь радуется, чернь танцует. Еще недостаточно пьяная, чтобы славить меня, но достаточно веселая, чтобы вспомнить, что Шамирам, быть может, бродит где‐то здесь в поисках нового любовника. А вся эта история о подземном мире, куда богиня спустилась ради царя, – сказка. Какая дура, тем более богиня, согласится умереть ради смертного?
Дзумудзи улыбается. Про него сейчас молчат, хотя раньше в ходу были шутки о бессильном божке, который не в состоянии удовлетворить страстную женушку.
Меня снова пробирает дрожь. Пот течет по лицу, внутренности скручивает в узел… Потом вдруг отпускает. Я вздрагиваю, заметив руку Дзумудзи на моем животе.
Бог усмехается и убирает ладонь. Молча.
Над толпой взлетает: «Слава Саргону! Слава нашему щедрому повелителю!» И глухой звук стукающихся друг о друга кувшинов.
– Решил превратить чествование Шамирам в попойку? – Дзумудзи отодвигает занавеску и морщится.
– Ей бы понравилось, – насмешливо говорю я.
Бог в образе мальчика закатывает глаза и тянется за золотой чашей с медом. На ней – письмена страны Черного Солнца. Что‐то про удачу и благоденствие. Я бы не стал оттуда пить, но Дзумудзи отравить человеческим ядом невозможно, я отлично это помню. Не раз пытался.