— Мистер Болд, — начал его собеседник. Он остановился и с торжественной серьёзностью продолжал: — Если вы будете действовать по совести, говорить только правду и не пользоваться в достижении своей цели бесчестными средствами, мне не за что будет вас прощать. Полагаю, вы считаете, что доход, который я получаю от богадельни, должен распределяться иначе. Что бы ни думали другие, я не припишу вам низких мотивов из-за мнений, отличных от моих и противных моим интересам. Исполняйте свой долг, как вы его понимаете; помочь я вам не могу, но и препятствовать не стану. Позвольте, впрочем, заметить, что вы никоим образом не убедите меня в вашей правоте, как и я вас — в своей, так что разговаривать об этом бессмысленно. Вот Элинор с её лошадками. Идёмте пить чай.
Однако Болд чувствовал, что не может после такого разговора спокойно сидеть за столом с мистером Хардингом и его дочерью. Он пробормотал какие-то неловкие слова и направился прочь, а проходя мимо подъехавшей коляски лишь приподнял шляпу и поклонился, оставив Элинор разочарованно недоумевать о причинах его ухода.
У Болда сложилось впечатление, что регент совершенно уверен в своей правоте, и даже закралась мысль, что он собирается необоснованно влезть в дела честного и достойного человека; однако сам мистер Хардинг отнюдь не был убеждён в правильности своей позиции.
Прежде всего, ради Элинор смотритель хотел думать хорошо о Болде и ему подобных, однако невольно возмущался его дерзостью. Какое право тот имел говорить, будто завещание Хайрема исполняется недолжным образом? И немедленно возникал вопрос: а должным ли образом оно исполняется? Хотел ли Джон Хайрем, чтобы смотритель богадельни получал из его наследства значительно больше, чем все двенадцать призреваемых стариков вместе взятые? Не может ли быть так, что Джон Болд прав, и почтенный регент уже больше десяти лет получает доход, по закону принадлежащий другим? Что его, ведущего такую счастливую и тихую жизнь, уличат в присвоении восьмисот фунтов годового дохода, которые ему до конца жизни не возместить? Я не говорю, что мистер Хардинг и впрямь опасался такого исхода; но тень сомнения уже упала на его душу, и с того вечера много, много дней наш милейший, добрейший смотритель не ведал ни радости, ни покоя.
Именно такие мысли, первые предвестники грядущих тягостных раздумий, мучили мистера Хардинга, когда тот рассеянно прихлёбывал чай. Бедняжка Элинор видела, что отец расстроен, но её догадки не шли дальше внезапного и невежливого ухода мистера Болда. Она думала, что он поссорился с её отцом, и немного досадовала на обоих, хотя и не пыталась объяснить себе свои чувства.
Мистер Хардинг обдумывал это всё очень тщательно и перед тем, как лечь, и уже в постели. Он спрашивал себя, вправе ли получать свой доход. Одно вроде бы было ясно: несмотря на всю неловкость нынешнего положения, никто не мог сказать, что ему следовало отказаться от должности, когда она была предложена, или от жалованья позже. Все (подразумевалось все в Англиканской церкви) знали, что место смотрителя Барчестерской богадельни — синекура, но никого никогда не осуждали за согласие её принять. Зато как бы его осудили, если бы он отказался! Каким безумцем его бы сочли, скажи он тогда, что совестится брать восемьсот фунтов в год из Хайремовых денег, и пусть лучше вакансию предложат кому-нибудь другому! Как бы доктор Грантли качал мудрой головой и советовался с друзьями в епархии, куда поместить скорбного умом младшего каноника! А если он был прав, принимая должность, то очевидно, неверно было бы отвергать хоть какую-нибудь часть дохода. Покровительство — важный атрибут епископской власти, и не дело мистера Хардинга уменьшать стоимость места, которым его облагодетельствовали; уж конечно, он должен стоять за своё сословие.
Однако доводы эти, при всей своей логичности, не утешали. Верно ли исполняется завещание Джона Хайрема? В этом состоял истинный вопрос. И если оно исполняется неверно, то не долг ли мистера Хардинга восстановить справедливость — вне зависимости от ущерба барчестерскому духовенству или мнения благодетеля и друзей? От друзей вообще мысли его неприятным образом перешли к доктору Грантли. Регент знал, каким могучим защитником будет архидьякон, если предоставить поле битвы ему, но знал и другое: что не найдёт ни сочувствия своим сомнениям, ни дружеских чувств, ни внутреннего утешения. Доктор Грантли, как истый боец Церкви Воинствующей, с готовностью обрушит булаву на головы любых врагов, но исходить при этом будет из тезиса о непогрешимости церкви. Такая борьба не успокоила бы мистера Хардинга. Он хотел быть правым, а не доказать свою правоту.
Я уже рассказывал, что труды по управлению Барчестерской епархией нёс доктор Грантли, а его отец-епископ не слишком себя утруждал. Тем не менее епископ, хоть и бездеятельный по натуре, обладал качествами, снискавшими ему всеобщую любовь. Он был прямая противоположность своему сыну: мягкий, добрый, чуждый всяких внешних проявлений епископской власти. Вероятно, ему повезло, что сын так рано смог взять на себя обязанности, с которым отец не очень-то справлялся, когда был моложе, и уж точно не справился бы сейчас, на восьмом десятке. Епископ был обходителен с духовенством, умел занять разговором настоятельских жён или подбодрить младших священников. Однако для исправления тех, кто отступил от прямого пути в жизни или вопросах веры, требовалась твёрдая рука архидьякона.
Епископа и мистера Хардинга связывала самая тёплая дружба. Они вместе состарились и вместе провели много, много лет в общих церковных заботах и церковных беседах. Их общение было тесным ещё тогда, когда один был епископом, а другой — младшим каноником, однако с тех пор, как их дети переженились, а мистер Хардинг стал регентом и смотрителем, они сделались друг для друга всем. Не скажу, что эти двое на пару управляли епархией, но они подолгу обсуждали того, кто ею управляет, и придумывали планы, как смягчить его гнев против нарушителей церковной дисциплины и умерить его тягу к утверждению церковной власти.
Мистер Хардинг решил открыть своё сердце старому другу; к нему он и отправился на утро после неучтивого визита Джона Болда.
Слухи о нападках на богадельню ещё не достигли епископских ушей. Он, разумеется, слышал, что кто-то ставит под сомнение его право жаловать синекуру, дающую восемьсот фунтов в год, как слышал время от времени о каких-нибудь особо возмутительных безобразиях в обычно тихом и благопристойном Барчестере, однако всё, что от него требовалось в таких случаях — это покачать головой и попросить своего сына, великого диктатора, позаботиться, чтобы церковь не понесла ущерба.
Мистеру Хардингу пришлось долго излагать свою историю, прежде чем епископ понял его взгляд на события, но нам незачем приводить её целиком. Поначалу епископ посоветовал лишь один шаг, порекомендовал лишь одно лекарство, отыскал в своей обширной фармакопее лишь одно достаточно сильное средство против такого опасного нарушения: архидьякона. «Направьте его к архидьякону», — ответил он, когда мистер Хардинг поведал о визите мистера Болда. «Архидьякон всё вам разъяснит, — ласково сказал он, когда друг поделился с ним сомнениями. — Никто не умеет растолковать это так хорошо, как архидьякон». Однако доза, пусть и большая, не успокоила больного, а напротив, чуть не вызвала у него тошноту.
— Но, епископ, — сказал тот, — вы когда-нибудь читали завещание Джона Хайрема?
Епископ ответил, что, наверное, читал, тридцать пять лет назад, когда вступил на кафедру, но точно сказать не может; впрочем, он прекрасно знает, что имел право жаловать смотрительское место, и что доход смотрителя установлен в согласии с законом.
— Но, епископ, вопрос в том, кто имеет власть его устанавливать? Если, как утверждает тот молодой человек, прибыль от земли должна по завещанию делиться на доли, кто вправе менять их соотношение?
Епископу смутно представлялось, что это вроде бы происходило само собой с течением лет, и что некий церковный статут отказывает призреваемым в повышении выплат с ростом собственности. Он сказал что-то про традицию, затем, подробнее, про то, что многие учёные люди подтвердили правильность нынешнего положения дел. Ещё дольше он говорил, как важно сохранять различие в ранге и доходе между рукоположенным священником и бедняками, живущими на средства благотворительности, и в завершение ещё раз сослался на архидьякона.
Регент сидел, задумчиво глядя в огонь камина, и слушал благодушные увещевания друга. Слова епископа немного успокаивали, однако успокоение это не было прочным. Они внушали мистеру Хардингу чувство, что многие — и даже все в духовном сословии, — сочтут его правым, но не убеждали, что он и в самом деле прав.
— Епископ! — сказал он наконец, после того как они оба долго сидели в молчании. — Я обману и себя, и вас, если не признаюсь, что сердце моё очень неспокойно. Допустим, я не сумею согласиться с доктором Грантли! Допустим, я изучу вопрос и обнаружу, что молодой человек был прав, а я ошибался — что тогда?
Двое стариков сидели близко друг к другу — так близко, что епископ мог положить руку на колено регента, что он и сделал. Мистер Хардинг прекрасно знал, что означает этот ласковый жест. У епископа нет больше доводов; он не будет сражаться, как сражался бы его сын; он бессилен доказать, что сомнения регента безосновательны, но может посочувствовать старому другу. Вновь наступило долгое молчание, потом епископ с нехарактерным для него энергичным раздражением спросил, есть ли у «наглеца» (так он назвал Джона Болда) друзья в Барчестере.
Мистер Хардинг заранее приготовился рассказать епископу всё, в том числе про любовь дочери и собственные переживания, обсудить Джона Болда в двойном качестве будущего зятя и нынешнего врага; теперь он чувствовал, что, как это ни тягостно, надо перейти ко второй половине рассказа.
— Он очень близкий друг моего дома, епископ.
Епископ вытаращил глаза. Он продвинулся в ортодоксальности и церковной воинственности куда меньше сына, и всё равно не мог взять в толк, как открытого врага церкви принимают, тем более дружески, в доме священника, и не просто священника, а несправедливо оскорблённого смотрителя той самой богадельни.