— Вообще-то сам мистер Болд очень мне по душе, — продолжала жертва нападок, — и, сказать начистоту. — тут регент замялся, собирая силы для страшного известия, — я иногда думаю, что, возможно, он станет моим вторым зятем.
Епископ не присвистнул — мы полагаем, что они утрачивают эту способность при рукоположении и что в наше время присвистывающий епископ — не меньшая редкость, чем судья-взяточник, — однако вид у него был такой, словно он присвистнул бы, если б не сутана.
Какой свояк для архидьякона! какое родство для барчестерского духовенства! да и для самого епископа! Достойный архиерей в простоте душевной не сомневался, что Джон Болд, будь его воля, закрыл бы все соборы, а может, и все приходские церкви, распределил бы десятину между методистами, баптистами и другими варварскими племенами, полностью уничтожил бы епископат и объявил широкополые шляпы и батистовые рукава вне закона [12], как клобуки, власяницы и сандалии! [13] Ввести в уютный клерикальный круг скептика, который ставит под сомнение честность англиканских пастырей и, возможно, не верит в Троицу!
Мистер Хардинг видел, какое действие произвели его слова, и почти пожалел о собственной откровенности; впрочем, он тут же постарался смягчить огорчение своего друга и покровителя.
— Я не говорю, что они помолвлены. Элинор бы мне сказала, в этом я нисколько не сомневаюсь. Однако я вижу, что они друг другу нравятся, и как мужчина и отец ни вижу никаких препятствий к их браку.
— Но, мистер Хардинг, — сказал епископ, — как вы будете с ним бороться, если он станет вашим зятем?
— Я не собираюсь с ним бороться, это он со мной борется. Если потребуются какие-либо шаги для защиты, наверное, их сделает Чодвик. Наверное.
— О, с этим разберётся архидьякон; будь молодой человек дважды его свояком, архидьякон не свернёт с пути, который считает правильным.
Мистер Хардинг напомнил, что архидьякон и реформатор ещё не свояки, а возможно ими и не будут; получил обещание, что имя Элинор не прозвучит в разговорах отца-епископа с сыном-архидьяконом касательно богадельни, и ушёл, оставив бедного старого друга смущённым, огорчённым и растерянным.
Глава IV. ХАЙРЕМСКИЕ ПАНСИОНЕРЫ
Как частенько бывает, сторона, наиболее заинтересованная в разбирательстве, которому предстояло перессорить барчестерцев, не первая оказалась вовлечена в его обсуждение, однако когда епископ, архидьякон, смотритель, управляющий, а также господа Кокс и Камминс, каждый по-своему, занялись этим вопросом, пансионеры Хайремской богадельни не остались совсем уж бездеятельными наблюдателями. Стряпчий Финни заходил к ним, задавал хитрые вопросы, сеял неумеренные надежды, сколачивал комплот против смотрителя и вербовал сторонников в лагере врага, как про себя именовал богадельню. Бедные старики, вне зависимости от исхода дела, безусловно только потеряют; для них расследование — беспримесное зло. Что может улучшиться в их доле? У пансионеров есть всё, в чём они нуждаются: тёплый дом, хорошая одежда, сытная обильная еда и отдохновение от многолетних трудов, а главное — неоценимое сокровище на склоне дней! — добрый друг, который выслушивает их печали, заботится о них в болезни, подаёт утешение в этой жизни и напутствие к жизни вечной!
Джон Болд иногда думает об этом, когда говорит о правах стариков, которых взялся защищать; однако он подавляет сомнения звучными именем правосудия: «Fiat justitia, ruat cmlum».[4] Эти старики должны, по справедливости, получать сто фунтов, а не шиллинг и шесть пенсов в день, смотритель — двести-триста фунтов вместо восьмисот. Несправедливость — зло, а зло следует исправлять. И кто за это возьмётся, если не он?
«Каждый из вас по закону должен получать сто фунтов в год», — нашептал Финни Эйблу Хенди, а тот передал одиннадцати собратьям.
Человек слаб; перед обещанием ста фунтов в год большинство пансионеров дрогнуло. Великий Банс не поддался на обман, и с ним оставались два стойких соратника. У Эйбла Хенди, возглавившего погоню за богатством, поддержка была увы, сильнее. Целых пятеро из двенадцати поверили ему; вместе с предводителем они составляли половину пансионеров. Последние трое — натуры ветреные и переменчивые — колебались между двумя вожаками, подстрекаемые то корыстью, то желанием сохранить существующий порядок.
Было решено направить петицию епископу и просить его преосвященство как инспектора богадельни восстановить справедливость по отношению к законным получателям Хайремовых денег, а копии петиции и ответа разослать во все главные лондонские газеты и таким образом придать делу огласку, что безусловно облегчит дальнейшие юридические шаги. Крайне желательно было получить подписи или крестики всех двенадцати ущемлённых легатариев [14], но это было невозможно: Банс скорее отрезал бы себе руку, чем подписал документ. Финни сказал, что если удастся собрать хотя бы одиннадцать подписей, одного упрямца можно представить неспособным судить о подобных вопросах и даже non compos mentis[5]так что петиция всё равно будет единодушной. Однако и этого добиться не удалось: друзья Банса были так же непреклонны, как и он сам. Так что пока под документом стояло всего шесть крестиков. Банс умел писать своё имя вполне разборчиво, а один из трёх колеблющихся долгие годы похвалялся таким же умением; у него и впрямь была Библия, на которой он лет тридцать назад собственноручно вывел: «Джоб Скулпит». Подозревали, что Джоб Скулпит с тех пор позабыл свою учёность, и что именно отсюда проистекает его нерешительность, а если он её преодолеет, двое оставшихся последуют его примеру. Документ, подписанный лишь половиной стариков, произвел бы жалкое впечатление.
Сейчас письмо лежало в комнате Скулпита, дожидаясь подписей, которые Эйбл Хенди сумеет добыть своим красноречием. Шесть крестиков были должным образом заверены, вот так:
его его его
Эйбл + Хенди Грег + Моуди Мэтью + Сприггс рука рука рука
и так далее. Карандашом отметили места для тех собратьев, которые должны были теперь присоединиться; только Скулпиту оставили целую строчку, чтобы тот ровным писарским почерком вывел свои имя и фамилию. Хенди принёс петицию, разложил её на маленьком столе и теперь нетерпеливо стоял рядом. Моуди вошёл вслед за ним с чернильницей, которую предусмотрительно оставил Финни, а Сприггс держал высоко, как меч, старое, испачканное чернилами перо, и время от времени пытался вложить его в безвольные пальцы Скулпита.
Вместе с учёным человеком были двое его товарищей по нерешительности, Уильям Гейзи и Джонатан Крампл. Если отправлять петицию, то сейчас, сказал Финни, так что можно вообразить волнение тех, кто полагал, что от этого документа зависят их сто фунтов в год.
— Лишиться таких деньжищ, — шепнул Моуди своему другу Хенди, — из-за старого дуралея, возомнившего, будто он умеет писать своё имя, как порядочные!
— Вот что, Джоб, — сказал Хенди, безуспешно силясь придать своей кислой физиономии ободряющую улыбку, — мистер Финни говорит, надо подписывать, вот тебе тут место оставили, — и он ткнул бурым пальцем в грязную бумагу, — имя или крестик, всё одно. Давай, старина. Если уж нам доведётся потратить наши денежки, то чем скорее, тем лучше, я так считаю.
— Уж точно, мы все не молодеем, — подхватил Моуди. — И мы не можем торчать тут долго — того гляди, старый Смычок придёт.
Так эти неблагодарные называли нашего доброго друга. Самый факт прозвища был извинителен, однако намёк на источник сладкозвучной радости задел бы даже незлобивого мистера Хардинга. Будем надеяться, что он так и остался в неведении.
— Только подумай, старина Билли Гейзи, — сказал Сприггс. Он был значительно моложе собратьев, но отличался не самой располагающей внешностью, так как некогда в подпитии упал в камин и лишился одного глаза, насквозь прожёг щёку и остался с обгоревшей рукой. — Сотня в год, трать, как душа пожелает. Только подумай, старина Билли Гейзи. — И он ухмыльнулся во весь свой обезображенный рот.
Старина Билли Гейзи не разделял общего возбуждения. Он только потёр старые слезящиеся глаза рукавом приютской одежды и пробормотал, что не знает, не знает, не знает.
— Но ты-то, Джонатан, знаешь, — продолжал Сприггс, поворачиваясь к другому товарищу Скулпита, который сидел на табурете у стола и отрешённо смотрел на петицию.
Джонатан Крампл был кроткий, тихий старичок, знававший лучшие дни. Негодные дети растратили его деньги и превратили его жизнь в сущий ад. В богадельню он поступил недавно и с тех пор не знал ни печалей, ни забот, так что эта попытка разжечь в нём новые надежды была, по сути, жестокой.
— Сотня в год — дело хорошее, тут ты прав, братец Сприггс, — сказал он. — У меня когда-то было почти столько, да только добра мне это не принесло.
И он тяжко вздохнул, вспоминая, как собственные дети его обобрали.
— И снова будет, Джо, — сказал Хенди. — И ты на этот раз найдёшь кого-нибудь, кто сбережёт твои денежки в целости и сохранности.
Крампл снова вздохнул: он на своём опыте убедился в бессилии земного богатства и, если бы не соблазн, счастливо довольствовался бы шиллингом и шестью пенсами в день.
— Ну же, Скулпит, — проговорил Хенди, теряя терпение. — Ты же не будешь вместе с Бансом помогать этому попу нас грабить. Бери перо, старина, и покажи, на что ты способен. — Видя, что Скулпит всё ещё колеблется, он добавил: — По мне так самое распоследнее дело видеть, как человек боится постоять за себя.
— Чтоб им всем сдохнуть, этим попам, — прорычал Моуди. — Всё жрут и жрут, и не нажрутся, пока не ограбят всех и вся!
— Да что они тебе сделают, приятель? — вступил Сприггс. — Хоть бы они и обозлились, выгнать тебя отсюда они не смогут — ни старый Смычок, ни Ляжки!
Как ни прискорбно, этим оскорбительным упоминанием нижней части его фигуры старики обозначали архидьякона.
— Сто фунтов в год на кону, а нет — ты ничего не теряешь, — продолжал Хенди. — Да чтоб мне провалиться! В толк не возьму, как можно от такого жирного куска отказаться, да токмо некоторые трусоваты… у некоторых отродясь смелости не было… некоторые робеют от одного вида джентльменских сюртука и жилетки.