Умонастроения доктора Грантли не должны нас удивлять: они — поросль от многовекового корня церковного господства, и хотя иные стволы сегодня обезображены древесными грибами, а иные высохли, разве мало они дают доброго плода, за который мы благодарны? Кто может без сожаления спилить мёртвые ветви старого дуба — бесполезные, но, ах, всё ещё такие красивые, или выкорчевать остатки древнего леса, не думая, что эти деревья некогда служили защитой молодым росткам, место для которых теперь так безапелляционно, так грубо требуют освободить?
Архидьякон, при всех своих достоинствах, не отличался деликатностью и, войдя в смотрительскую гостиную, сразу после утренних приветствий начал обличать «гнусного Джона Болда» в присутствии мисс Хардинг, хотя справедливо подозревал, что имя его врага ей небезразлично.
— Нелли, дорогая, принеси мои очки из дальней комнаты, — сказал смотритель, оберегая чувства дочери.
Элинор принесла очки — в её отсутствие отец пытался окольными фразами объяснить своему чересчур практичному тестю, что лучше не говорить при ней о Болде, — и ушла к себе. Никто не рассказал ей про Болда и богадельню, но она женским чутьём чувствовала: что-то неладно.
— Скоро нам придётся что-нибудь предпринять, — начал архидьякон, вытирая лоб большим пёстрым платком, ибо он, спеша успеть по всем делам, шёл быстро, а день выдался жаркий. — Вы, конечно, слышали про петицию?
Мистер Хардинг нехотя признал, что слышал.
— Итак, — продолжал архидьякон, не дождавшись, что мистер Хардинг выразит своё мнение, — вы понимаете, что мы должны что-нибудь предпринять. Мы не можем сидеть и смотреть, как эти люди выбивают почву у нас из-под ног.
Архидьякон, как человек практичный, позволял себе в тесном дружеском кругу прибегать к разговорным выражениям, хотя, как никто, умел воспарить в лабиринт возвышенной фразеологии, когда речь шла о церкви, а слушателями были младшие собратья.
Смотритель по-прежнему безмолвно смотрел ему в лицо, еле заметно водя воображаемым смычком и зажимая воображаемые струны пальцами другой руки. Это было его всегдашним утешением в неприятных разговорах. Если беседа огорчала его сильно, движения были короткие и медленные, а верхняя рука внешне не участвовала в игре, однако струны, которые она зажимала, могли прятаться в кармане у музыканта, а инструмент — под стулом; но когда его сердце, его чуткое сердце, проникнув в самую глубину того, что было ему так мучительно, находило выход, — он начинал играть более быструю мелодию, перебирая струны от горла, вниз по жилетке, и снова вверх, до самого уха, рождая экстатическую музыку, слышную лишь ему и святой Цецилии, — и не без результата.
— Я совершенно согласен с Коксом и Камминсом, — продолжал архидьякон. — Они пишут, что нам нужно заручиться помощью сэра Абрахама Инцидента. Я без малейшего страха передам дело ему.
Смотритель играл самую печальную и самую медленную из своих мелодий — похоронный плач на одной струне.
— Думаю, сэр Абрахам быстро поставит мастера Болда на место. Я уже слышу, как сэр Абрахам подвергает его перекрёстному допросу в Суде общих тяжб.
Смотритель представил, как обсуждают его доход, его скромную жизнь, повседневные привычки и необременительный труд, и единственная струна издала протяжный стон.
— Как я понимаю, они направили петицию моему отцу.
Смотритель не знал точного ответа; он предположил, что петицию должны отправить сегодня.
— Чего я не понимаю, так это как вы такое допустили, при том, что у вас есть Банс. Уж казалось бы, с его помощью вы могли бы держать их в руках. Не понимаю, как вы им позволили.
— Позволил что? — спросил смотритель.
— Слушать этого Болда и другого кляузника, Финни. И написать петицию. Почему вы не велели Бансу уничтожить её?
— Едва ли это было бы разумно, — ответил смотритель.
— Разумно — да, очень разумно было бы, если бы они разобрались между собой. А теперь я должен идти во дворец и отвечать на их петицию. Обещаю вам, ответ будет очень коротким.
— Но почему им нельзя было подать петицию, архидьякон?
— Почему нельзя?! — воскликнул архидьякон так громогласно, словно пансионеры могли услышать его сквозь стены. — Почему нельзя?! Я им объясню, почему нельзя. Кстати, смотритель, я бы хотел сказать несколько слов им всем.
Смотритель растерялся так, что на миг перестал играть. Он категорически не желал уступать зятю свои полномочия, решительно не намеревался вмешиваться в какие-либо действия пансионеров по спорному вопросу, ни в коем случае не хотел обвинять их или защищать себя. И он знал, что именно это всё архидьякон сделает от его имени, причём далеко не кротко, однако не находил способа отказаться.
— Я предпочёл бы обойтись без лишнего шума, — сказал он виновато.
— Без лишнего шума! — повторил архидьякон всё тем же трубным гласом. — Вы хотите, чтобы вас растоптали без лишнего шума?
— Если меня растопчут, то да, безусловно.
— Чепуха, смотритель. Я вам говорю: надо что-то делать. Необходимо принимать активные меры.
Давайте я позвоню, и пусть им скажут, что я хочу поговорить с ними на плацу.
Мистер Хардинг не умел противиться, и ненавистный приказ был отдан. «Плацом» в богадельне шутливо называли площадку, выходящую одной стороной к реке. С трёх других сторон её окружали садовая стена, торец смотрительского дома и собственно здание богадельни. «Плац» был замощён по периметру плитами, а в середине — булыжником; в самом центре располагалась решётка, к которой от углов шли каменные канавки. Вдоль торца дома под навесом от дождя располагались четыре водопроводных крана; здесь старики брали воду и здесь же обычно умывались по утрам. Место было тихое, покойное, затенённое деревьями смотрительского сада. Со стороны, выходящей к реке, стояли каменные скамьи, на которых старики частенько сидели, глядя на шныряющих в реке рыбёшек. На другом берегу расстилался сочный зелёный луг; он уходил вверх по склону до самого настоятельского дома, так же скрытого от глаз, как и настоятельский сад. Другими словами, не было места укромнее, чем плац богадельни; и здесь-то архидьякон собирался сказать пансионерам, что думает об их негодном поступке.
Слуга скоро принёс известие, что пансионеры собрались, и доктор Грантли нетерпеливо поднялся, чтобы обратиться к ним с речью.
— Вам, безусловно, следует пойти со мной, — объявил он, заметив, что мистер Хардинг не выказывает намерения последовать за ним.
— Я предпочёл бы остаться, — заметил мистер Хардинг.
— Бога ради, давайте не будем допускать раскола в собственном лагере, — ответил архидьякон, — давайте наляжем со всей мочи, а главное — сообща. Идёмте, смотритель, не бойтесь своего долга.
Мистер Хардинга боялся; боялся, что его принуждают к действиям, вовсе не составляющим его долг. Однако у него не было сил противиться, так что он встал и пошёл вслед за зятем.
Старики кучками собрались на плацу, во всяком случае, одиннадцать из двенадцати, поскольку бедный лежачий Джонни Белл уже давно не ходил и даже не вставал; он, впрочем, в числе первых поставил крестик под петицией. Да, он не мог подняться с постели, да, у него не осталось в мире ни одной близкой души, кроме друзей в богадельне, из которых самыми верными и любимыми были смотритель и его дочка, да, старик получал всё, что требовалось слабому телу, всё, что могло порадовать угасающий аппетит; тем не менее его потухшие глаза заблестели при мысли заполучить «по сотне на нос», как красноречиво выразился Эйбл Хенди; и бедный старый Джонни Белл алчно поставил крестик под петицией.
Когда появились двое священников, все обнажили голову. Хенди помедлил было, однако чёрные сюртук и жилетка, о которых он с таким пренебрежением говорил в комнате Скулпита, действовали даже и на него, так что он тоже снял шляпу. Банс, выйдя вперёд, низко поклонился архидьякону и с ласковым почтением выразил надежду, что смотритель и мисс Элинор пребывают в добром здравии, а также, добавил он, вновь поворачиваясь к архидьякону, «и супруга, и детки в Пламстеде, и милорд епископ». Покончив с этим приветствием, он вернулся к остальными и тоже занял место на каменной скамье.
Архидьякон, который собирался произнести речь, походил на священную статую, воздвигнутую посреди каменной площадки, достойное олицетворение Церкви Воинствующей на земле. Его шляпа, большая и новая, с широкими загнутыми полями, каждым дюймом свидетельствовала о принадлежности к духовному званию. Густые брови, широко открытые глаза, полные губы и сильный подбородок соответствовали величию сана; добротное сукно на широкой груди говорило о благосостоянии клира, рука, убранная в карман, символизировала рачение нашей матери-церкви о временном имуществе, другая, свободная, — готовность сразиться за её святыни, а ниже пристойные панталоны и аккуратные чёрные гетры подчёркивали прекрасное сложение ног, зримо обозначая достоинство и внутреннюю красоту нашей церковной иерархии.
— Итак, — начал он, приняв ораторскую позу, — я хочу сказать вам несколько слов. Ваш добрый друг смотритель, и я, и его преосвященство епископ, от имени которого я к вам обращаюсь, весьма бы огорчились, будь у вас справедливые основания жаловаться. Любую справедливую причину для жалоб смотритель, его преосвященство или я от его имени немедленно бы устранили без всяких петиций. — Здесь оратор сделал паузу. Он ожидал редких хлопков, означавших бы, что самые слабые в стане противника понемногу сдаются. Однако хлопков не последовало. Даже Банс сидел молча, поджав губы. — Без всяких петиций, — повторил архидьякон. — Мне сказали, что вы направили его преосвященству петицию.
Он вновь сделал паузу, дожидаясь ответа, и через некоторое время Хенди собрался с духом, чтобы подать голос:
— Да, направили.
— Вы направили его преосвященству петицию, в которой, как мне сообщили, пишете, что не получаете положенного вам по завещанию Джона Хайрема.
На сей раз ответом стал согласный гул большей части пансионеров.
— Итак, чего вы просите? Чего вам здесь недостаёт? Что.