Энгельс из наших ребят фехтовальщиков делает. Не знаю, как там со спортивным фехтованием, а если бы нам какие-нибудь реконструкторы или каскадеры подвернулись — в мелкую сечку бы покрошили. Не говоря уже о солдатах червива. До его рыцарей нам, понятно, далеко, тут и говорить не о чем. Вон Энгельрик рассказывал, что его чуть не с младенчества начали на меч натаскивать. И натаскали. Но ведь рыцарей немного. В основном — наемные солдаты, а они, как я понял, особенно себя боевой подготовкой не обременяют. Да и политической — тоже. Так что сейчас расклад «один наш — трое червивских» — это, пожалуй, не больно-то честно. В отношении червива и его людей, я имею в виду.
Но все это — внешняя сторона. Фасад, так сказать. А внутренняя… У меня в подчинении сорок шесть человек, не считая Альку и еще нескольких девиц, десятка детишек и однорукого Ольстейна. Этого мало — катастрофически мало! Никакая подготовка не заменит малочисленности, и если червив Ральф с неприличной фамилией пожелает с нами разобраться всерьез, то разберется, к гадалке не ходи. Пригонит пять-шесть сотен и ку-ку! Никакие ловушки, никакое превосходство в стрельбе из луков и фехтовании, никакое знание леса нам не помогут. Останется только из леса удирать, куда-нибудь в другое место откочевывать. Линдерхерстские леса. Их как-то упоминали Статли и причетник из аббатства Риптона, которого я в простоте душевной переименовал в аббата Тука, а он и не возражает. Так вот, можно, конечно, смыться в эти самые леса, об которые язык сломаешь, только толку от этого не будет никакого. Что ж нам, так и мотаться по этим чащобам, с женщинами и детьми на руках и солдатами местных властей на хвосте? Веселенькая перспективка, нечего сказать…
Я выплюнул изжеванную травинку и встал. Не-е-ет, разлюбезные мои, такой хоккей нам не нужен. Был бы тут король типа Ричарда Львиное Сердце — можно было бы договориться, но раз его нет… Тогда надо устраивать народное восстание, бунт, бессмысленный и беспощадный. Глядишь, и сами в короли выбьемся…
Я шагал в лагерь, мурлыча про себя привязавшуюся песенку, которую так любит распевать Энгельс:
Двенадцать месяцев в году —
Их дюжина, считай!
Но веселее всех в году —
Зеленый месяц май…
Возле лагеря меня окликнул часовой:
— Пароль?
— Москва. Отзыв?
— Ленин. Робин, скажи там, чтоб сменили меня.
— А что, время уже вышло?
— Да не… — часовой замялся, а потом скороговоркой выпалил: — Брюхо у меня подвело. Чего нажрался — не знаю, но аж мочи нет! Пусть подменят, а?
— Ладно, сейчас смену пришлю…
Прогресс! Еще с месяц тому отошел бы парень от поста и уселся бы под ближайшим кустиком, а теперь — гляди-ка! Пост не бросает, смены просит, терпит. Вот что значит хороший сержант! От удовольствия я замурлыкал громче:
И пахарь в поле бросил плуг,
Кузнец оставил молот,
Старик бежит, стуча клюкой,
Как будто снова молод…
Отправив засранцу смену, я вышел на «главную площадь» нашего лагеря — большую широкую поляну и огляделся. Ну-ка, ну-ка, где там у нас Энгельс-то? Ага! С Алькой любезничает. Так, потом долюбезничаешь…
— Эгерли… Тьфу ты, черт! Эн-гель-рик! На минутку!..
Парень с явной неохотой оставляет свое занятие, но дисциплина уже впиталась ему в кровь и в печенки, а потому он трусцой подбежал ко мне и вытянулся:
— По вашему приказанию прибыл, милорд…
— Какой я тебе «милорд»? Охренел?!
Энгельрик усмехается уголками губ:
— Виноват, ваше величество, исправлюсь…
— Да пошел ты…
— Ну вот: то «поди сюда», то «пошел отсюда»… На вас не угодишь!
Так, лично у меня настроение отнюдь не праздничное, так что шутить я не намерен.
— Значит, так, умник. Лично ты будешь обращаться ко мне «ваше святейшество», ясно?
У него вытягивается лицо:
— Ромэйн, это уже не смешно. Неужели ты не боишься кары небесной? Мы — добрые христиане и…
«Добрые»? Это он про кого?
— Слушай, Энгельс, не морочь мне голову, ладно? Я в богословии не силен, но точно знаю — его нет! Потому что не может быть такого злобного и мерзкого бога, который допускает все это. Не согласен? Может, свою историю вспомнишь? Или тебе Альку с Марионкой позвать, чтобы память освежить? А?
Энгельрик опускает голову:
— Это — не бог, это — люди… — шепчет он. — Бог-то здесь при чем?
— Правда? А чего ж он этих людей не приструнит? Помнится, Содом и Гоморру он мог, а теперь чего же? Как египетских первенцев убивать, которые ничего плохого и не сделали — так это пожалуйте, а как за людей заступиться, которых эти буржуи до ручки довели — так его не допросишься? Нечего сказать: хорош, отец небесный!
Парень молчит, потому что крыть ему нечем. Пауза затягивается, и, наконец, он не выдерживает:
— Ромэйн, ты чего хотел-то?
О, точняк! А я-то и забыл, что он мне по делу понадобился!..
— Слушай, Энгельс, ты ж у нас музыкант и певец, так?
— Ну…
— Не «ну», а «так точно». Алька вон тебя еще этим… как его… о, глименом называет! Так ты у нас глимен?
— Нет, Ромэйн, ты путаешь, — Энгельрик уже заинтересовался и теперь серьезно растолковывает мне мою ошибку, горя нетерпением узнать: что я еще задумал? — Глимен поет чужие песни, а скоп — свои.
— Ага, понял. А ты, значит, скоп, так?
— Немножко, — он смутился и теперь чуть отводит взгляд. — Я не так уж и хорош…
— Хорош, хорош. Слушай, Энгельс, а на заказ ты песню сочинить можешь?
— Ну… надо попробовать…
— Попробуй, дружище, попробуй…
— А про что песня должна быть? Про любовь? — тут он приятно пунцовеет и смотрит туда, где Альгейда, подоткнув подол платья выше колен, увлеченно занимается стиркой половины моего гардероба. Вторая половина — на мне, так что…
— Нет, приятель, тут уж ты сам, без приказа управляйся. А мне нужна песня, которая подняла бы крестьян на бунт. Сможешь такую?..
Дальше мы битый час обсуждаем, что у нас должно получиться, и наконец Энгельрик сообщает, что задание он понял и теперь желает удалиться, дабы предаться стихосложению под сенью струй. В помощь себе он попросил аббата Тука, как человека грамотного и не чуждого прекрасному, и еще одного-двух бойцов, чтобы было на ком проверять действенность написанного. Я отправился искать своего замполита, дабы припахать его к полезному делу. Теперь мне мурлыкался другой напев:
Вставай, страна огромная!
Вставай на смертный бой!..
Нашего аббата я обнаружил отдыхавшим под здоровенным дубом, в приятной компании Статли, Малыша Джонни и двух солидных бочонков, один из которых был уже полупустым. Троица попеременно запускала в этот бочонок подходящие емкости — шляпу, кубок и черпачок, свернутый из оловянного листа — и с видимым наслаждением дегустировала извлекаемый напиток. Если судить по красным рожам — процесс шел уже давно…
Если ты купишь мясо —
С мясом ты купишь кости… —
немелодично заорал аббат Тук Но, как видно, остальные не разделяли моего критического настроя, потому что радостно завопили, подхватывая:
Если ты купишь землю —
Купишь с землей и камни.
Если ты купишь яйца —
Купишь с яйцом скорлупку.
Если ты купишь добрый эль —
Купишь ты только добрый эль!
Судя по их вдохновенным рожам, они собирались продолжать распитие и распетие, но у меня на сей счет было другое мнение:
— Святой отец! Ты мне нужен…
— …Купишь ты только добрый эль!..
— Спасибо, я уже понял. Теперь вот что…
— …Купишь ты только добрый эль!
Да твою-то мать! Ты что мне тут — дисциплину подрывать будешь?..
— Если ты еще раз мне про эль скажешь… — я попытался придумать угрозу пострашнее. Интересно, что может напугать этого алкаша? A-а, кажись, знаю…
— Если ты еще хоть раз вякнешь про эль — выгоню к чертовой матери! Выбарабаню[27] на хрен!..
Малыш Джонни и Маркс мгновенно просекли, что это не шутка, и на всякий случай отодвинулись от бочонка подальше. Но святой отец, похоже, уже не понимал ровным счетом ничего. Вдохновенно глядя в пространство, он открыл пошире пасть и…
— Купишь ты только добры… м-м-м!..
Это Билль, твердо уяснивший, что его отец-командир слов на ветер не бросает, и Джонни, испытывающий ко мне какую-то мистически-собачью привязанность, заткнули ему рот и повалили на землю. Беспутный аббат еще немножко потрепыхался, пытаясь вырваться из их цепких лап, и затих, обессиленный короткой борьбой и длительным возлиянием.
— Значит, так, парни. Принесите-ка три… нет, лучше четыре ведра воды и вылейте их на голову святому отцу. Потом еще по ведру — на себя, и я жду вас у командирского дуба. Вопросы? Время пошло!
Минут через пять все трое, мокрые, но почти трезвые, стояли передо мной и «ели глазами», а я растолковывал им, чего, собственно говоря, я от них хочу.
— Э-эх! — мечтательно произнес аббат, остановив свой почти протрезвевший взор на небольшом облачке, напоминавшем по форме женский зад. — Сюда бы одного парня из Рамзайского монастыря. Вот кто в песнях толк понимал…
— Из Рамзайского? — проворчал внезапно Малыш Джон. — А кто это там такой был?
— Да тебе-то его откуда знать, — изумился духовный пастырь. — Ну, допустим, Джон Литль, а что?
Малыш промолчал, а аббат решил продолжить повесть о ценителе прекрасного из монастыря с непроизносимым названием. Рамзай, Рамзай… Блин, если память мне не изменяет, читал нам как-то замполит про разведчика Рихарда Зорге. Так вот кликуха у него была — Рамзай! Охренеть! Монастырь имени разведчика-коммуниста! Чего только не случается в жизни…
— …Парень он был видный, на голову повыше тебя, стрелок…
— Иди ты! — Я быстро оглядел Малыша Джонни с ног до головы. Рядом с этим лесорубом Шварценеггер смотрелся бы довольно-таки бледно. — Неужто повыше? А я-то думал, что не родился еще на свет человек выше нашего Малютки!