Белоручка подскочил, точно его укусила пчела:
— Кто же это меня грабит? Ты, что ли?
— Я? — парень усмехнулся. — Я — нет. Мне тебя грабить резона никакого. Чего с тебя взять-то? Рубаха — дырявая, штаны — так еще хуже рубахи. Коса — да ведь старая, во-первых, а во-вторых, мне без надобности. Я, дружок, граблю только тех, кто грабит тебя и таких, как ты.
— Это кого же?
— А скажи-ка нам, добрый человек, — вмешался в разговор скоп-глимен. — Почем сейчас бушель[42] ячменя на рынке?
— Осьмушку пенни, не меньше…
— Ну так того, что ты накосил, хватит бушелей эдак на тысячу.
— Вот я подожду, как продашь, — снова встрял парень в рубахе с капюшоном — а уж тогда я тебя грабить и приду. Сто двадцать пять пенни ты получишь за свой ячмень, шестьдесят я у тебя заберу — половину. Пять пенни — тебе, стоит ли возиться из-за мелочи?..
Билль засмеялся:
— Так ведь это не мой ячмень. Зря только прождешь.
— Правда? Не твой? А кто пахал это поле? Не ты?
— Ну… я…
— А кто сеял ячмень? Не ты?
— Ну… я…
— А кто убирал его? Не ты?
— Я…
— Кто будет молотить? Не ты?
— М-м-м…
— Значит, — подвел итог парень в капюшоне, — поле пахал ты, боронил его ты, засеял опять ты, урожай собрал ты, зерно обмолотил ты, а оно все не твое? Забавно…
Он с хрустом потянулся и спокойно сказал:
— Если я выследил оленя, убил его, освежевал и зажарил — так это мой олень! А если кто-то заберет его у меня, — он хищно усмехнулся, — то выйдет, что он меня ограбил. Так?
Крестьяне потрясенно молчали. Парень в рубахе с капюшоном тронул скопа за рукав:
— Давай. Начали.
И скоп ударил по струнам лютни и запел. Пел он о том, что тираны-господа давят народ, но скоро придет час расплаты. И тогда смерть настигнет тиранов.
Крестьяне вставали, прислушивались, а потом подхватывали припев. И очень скоро над полем грозно загремело:
Пожаром восстанья объяты все страны,
И смерть, и смерть, и смерть вам, тираны!
Когда песня кончилась, Билль Белоручка сказал, обращаясь к парню в рубахе с капюшоном:
— Прости, что не узнал тебя сразу, славный Робин в капюшоне. Чего ты хочешь, могучий хозяин Шервудского леса, от нас — простых вилланов?
Вот такая постановка вопроса мне нравится. Что мне надо? Э-эх, милые, да если я скажу, что мне от вас на самом деле надо, вы ж разбежитесь на двадцать метров впереди собственных воплей. А то еще и повесите меня сами, без помощи червива…
— Как тебя зовут, дружище?
— Билль, а по прозванию — Белоручка…
Я взглянул на его огромные обветренные красные руки. Да уж… Лучше прозвания и не придумать. Был бы тут негр — наверняка назвали бы Белоснежкой…
— Вот что, Белоручка, вот что… Воинов Хэя Хайсбона в деревне много?
— Да человек с двадцать будет… — И, предваряя дальнейшие вопросы, отрапортовал: — Только самого содомита в Сайлсе нет. Уехал уже…
— Что это он так заторопился?
Билль усмехнулся:
— С хозяином нашим не поладил… Не любят они друг друга. Хэй-то, хоть и содомит, — он перекрестился и сплюнул в сторону, — воин знатный. А наш — трусоват. Зато только по девкам и шарится. У нас, поди, и девок-то в Сайлсе не осталось его трудами.
Понятно. Значит…
— Энгельс, поднимай всех. Ну что, добрые вилланы, кто поможет мне сжечь писцовые книги и спалить чертов манор, где живут ваши враги — грабители и тираны?
Молчат… Вот скоты… Чего ж они так трусят-то? Да чем жить так, как живут они, уж лучше…
Тем временем из лесу вышел и весь мой отряд и окружил вилланов кольцом. Тех, конечно, больше, но мои вооружены и дисциплинированы.
— Послушайте, люди! Вас же просто используют. Используют как дешевую рабочую силу. Лошади вы, а не люди! Волы! Мерины!..
Судя по лицам крестьян, сравнение им не по вкусу, и был бы я тут один — попробовали бы разобрать меня на запчасти. А так молчат.
— Ваши дети голодают, а если нет, то голодаете вы! Ибо вы отдадите им свой кусок. Почему вы готовы жить в таких условиях, как свиньи в хлеву? Сорвите с себя эти оковы. Возьмите, наконец, большой молот и бейте по цепям! Бейте! — по-моему, меня понесло. — Сожгите писцовые книги. Заберите землю себе! Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов!
Молчат. Молчат, сукины дети. Ну что им еще сказать?
— Вот что я вам скажу, — в разговор вступает Статли. — Что с вами будет, если вы пойдете с нами?
— Повесит червив… — робко замечает кто-то.
— Непременно?
— Ну… может…
— А может и не повесить?
— Ну…
— А я, по-вашему, похож на враля?
— Нет… Нет… Нет… — зашумели в толпе.
— Ну, так вот: кто с нами не пойдет — повесим на месте! Ясно?!
Яснее не бывает. Лихо он их…
— Вот еще кое-что…
Рябой, широкоплечий, Скателок вышел вперед. На длинной прыгающей жерди он нес срубленную голову старосты.
— Скателок, это ты?! — крикнул Билль Белоручка, вглядываясь в лицо стрелка. Наверное, знавал его раньше. — Ты убил нашего рива?
Со страхом и радостью смотрели все на окровавленную голову рива. Теперь всем, даже самому тупому крестьянину, стало ясно — мы не шутки шутить пришли!
Толпа взревела, и над ней повисли возгласы:
— К манору! К манору! Жечь писцовые книги! Мы сожжем все грамоты, где записана наша горькая доля! Все податные списки, все свитки зеленого воска, каждый лоскут телячьей кожи, какой найдется в маноре! К манору, к манору!
ИНТЕРЛЮДИЯ
Рассказывает Марион Мурдах, сиятельная наследница славного шерифа Нотингемского
В тот день в гости к нам был зван Гай Гисборн и еще несколько благородных рыцарей. С самого утра матушка принялась готовить меня к предстоящему событию — помолвке с Гаем. Об этом я услышала вчера, когда случайно подслушала разговор батюшки и матушки.
Я хотела войти в матушкину опочивальню и спросить у нее золотых ниток для вышивания, когда за дверью раздался ее резкий голос:
— Послушай, Ральф! Я понимаю, что Гисборн богат и что он — родственник самого канцлера. Все это, конечно, говорит в его пользу, но ведь все знают, что он — содомит, да простит его Господь! И этому, — тут она вставила такое словцо, что я покраснела, а лоб покрылся испариной, — ты собираешься отдать нашу девочку?! Да ты просто сошел с ума!
И стало слышно, как маменька в гневе ходит по комнате, нарочно стуча ногами по полу, расшвыривая свежую солому.
Батюшка молчал, но отмолчаться от маменьки — задача по силам разве что святому. Это уж я по себе знаю. Минут пять она осыпала его упреками и бранью — да такой, что я даже от конюхов не слыхала, и, наконец, он взорвался:
— Замолчи, жена! Вместо того чтобы обвинять меня во всех смертных грехах, ты бы лучше рожала мне нормальных здоровых детей! Ах, ах, ах! Гай Гисборн — содомит! А можно подумать, что твой муж — Навуходоносор[43] и знать об этом не знает!
Судя по звуку, батюшка в раздражении швырнул на пол стул.
— Ты рожаешь мне детей, которые если и выживают во младенчестве, то уже во взрослой жизни мрут как мухи, а потом обвиняешь меня в том, что я собираюсь выдать свою дочурку за содомита! А ты подумала, что было бы, выдай я ее, к примеру, за де Бёфа? Сколько, по-твоему, наша Марион продержится под этим здоровяком, который будет брюхатить ее со всем прилежанием каждый год, а? Ты посмотри на нее! Тростинка! Да ей помоги Боже одного ребенка родить, а уж двоих — только при заступничестве Святой Девы Марии! Тощая, на лице одни глаза и есть, бедра узкие, грудь — под платьем не видать, только и может, что книги свои читать да молиться!
Теперь уже батюшка раздраженно топотал ногами по комнате.
— Гисборн-то к ней подойдет разок-другой, да и то — не в охотку, а по обязанности. А как родит она ему наследника — так он о ней и забудет. И станет наша девочка жить хозяйкой в его поместьях да всем управлять, пока ее, прости Господи, муж станет по мальчишкам бегать. Коли умницей будет — а она вовсе не дура, хоть в этом и нету твоих заслуг, Шарлотта! — так вот, коли умницей будет — все к рукам приберет. Гай хороший воин, но, клянусь святым Дунстаном — не больно-то и умен. И наша девочка станет полноправной хозяйкой во всех его владениях.
Он перевел дух и продолжил, слегка понизив голос:
— А коли выйдет Гай из милости, так ему живо припомнят его грехи. И сидеть ему тогда на колу, помяни мое слово. А кому все его добро достанется, а? Верно, жене да наследнику. А коли не будет наследника — так нам с тобой! — Батюшка шумно выдохнул и добавил: — Эх, жена, жена! Когда бы к твоей красоте, доброте да заботе еще и ума прибавить — цены бы тебе не было!..
Я ушла в свою комнату и там дала волю слезам. Неужели я и в самом деле такая уродина? И сама себе ответила: да — такая, да — уродина! Прав батюшка: куда мне за настоящего мужчину замуж. Надо благодарить Господа, что хоть этот содомит — гореть ему в аду! — согласился на мне жениться!..
И тут вдруг у меня высохли слезы. А как же молодой Плантагенет?! Зачем я ему, если я — уродка! А ведь он писал, я прекрасно помню: «…твой дивный, гибкий стан подобен стеблю лилии, что прячет в глубине прекрасный цветок неземной красоты…» И вот еще: «…как звезды, что надежду даруют сынам Адама, так твои глаза горят для меня на небосклоне жизни, затмив собой все светила!» Наверное, не так уж я и уродлива, если сын столь признанного благородного трубадура[44] пишет обо мне столь лестно и столь хорошо! Ну не может же он так страшно лгать!..
Я почти успокоилась, а теперь только и ждала возвращения Нектоны, которая отнесла лакомство и мое письмо Плантагенету. Разумеется, я написала ему так, как и полагается благородной девице из хорошей семьи, сдержанно похвалив его подарок, милостиво разрешив ему считать ме