Взлетели. Покрыть за десять часов расстояние, которое Марко Поло преодолевал четыре года, — вот оно, определение прогресса (а стало быть — печали). Мюнье очень по-светски представил нас друг другу в воздухе. Я приветствовал друзей, с которыми собирался провести месяц: гибкую Мари, невесту Мюнье, снимающую кино про животных, влюбленную в дикую жизнь и в скоростные виды спорта, и дальнозоркого Лео, полного сумбурных мыслей, глубокого и потому молчаливого. Мари сняла один фильм о волке, другой о рыси — о зверях-охотниках. Теперь она летела снимать новый — о двух объектах своей любви: пантерах и Мюнье. Лео же два года назад забросил диссертацию по философии и стал адъютантом Мюнье. Тому нужен был в Тибете усердный помощник — сооружать засады, налаживать аппаратуру, коротать вечера. Что до меня, я не представлял себе, какая роль может стать моей… Я неспособен носить тяжести из-за травмы позвоночника, совсем не умею фотографировать и ничего не понимаю в выслеживании животных. Моей задачей было не тормозить других и не чихнуть ненароком, появись вдруг пантера. Мне преподносили Тибет на блюдечке. Я отправлялся искать неуловимое животное, и моими спутниками были чудеснейший из художников, женщина-волчица и задумчивый философ.
— «Банда четырех» — вот мы кто, — произнес я, когда самолет шел на посадку в Китае.
Зато умею пошутить.
Мы приземлились на крайнем востоке Тибета в провинции Циньхай. Серые линии домов Юйшу карабкались на высоту 3600 м. Землетрясение 2010 года стерло этот городок с лица земли.
Меньше чем за десять лет китайцы с их невероятной энергией разобрали завалы и подняли из руин практически все. Фонари, подвешенные к проводам, освещали идеально гладкую бетонную клетку. Автомобили медленно и спокойно циркулировали по линиям, строгим, как на шахматной доске. Город-казарма — образ будущего как непрекращающейся всемирной стройки.
Три дня мы пересекали Восточный Тибет на автомобиле. Мы направлялись на юг Куньлуня по краю плато Чангтан. Мюнье знал тамошние степи, богатые дичью.
— Мы доберемся до железнодорожной линии Голмуд-Лхаса, — сказал он еще в самолете, — и поедем на поезде до городка Будунцюань.
— А потом?
— Будем двигаться вглубь на запад, к подножию Куньлуня, до Долины яков.
— Она так называется?
— Так называю ее я.
Со мной была черная записная книжка. Мюнье взял с меня обещание не указывать никаких названий мест, если я буду писать книгу. Те места нужно хранить в тайне. Раскрой мы секрет, туда бросились бы охотники-опустошители. Дабы не наводить на след браконьеров, мы взяли за правило обозначать места вымышленными именами из личной поэтической географии; достаточно образные, они выходили точными: «долина волков», «озеро Дао», «грот муфлонов». Тибет превращался для меня в карту воспоминаний, не объективную, как в атласах, а способную пробуждать грезы и хранящую тайны безопасных убежищ зверей.
Мы катили на северо-запад через резаные ступени горного массива. Одно за другим мелькали ущелья, утесы на высоте 5000 метров над уровнем моря, обчищенные стадами. Зима наслаивалась на склоны редкими белыми пятнами; свирепствовал ветер. Фирны едва оттеняли обнаженную породу.
Надо думать, с хребтов за нами следили глаза диких зверей, однако из машины ничего не разглядишь, кроме собственного отражения в стекле. Волка не было видно; завывал ветер.
У воздуха был жесткий запах металла, что не располагало ни к прогулкам по горам, ни к возвращению.
Китайское государство осуществило свой давний проект контроля над Тибетом. Пекин перестал преследовать монахов. Есть более эффективный способ удерживать территорию, чем принуждение: гуманитарное развитие и благоустройство. Центральная власть несет комфорт, и протест утихает. А в случае какой-нибудь местной жакерии начальство удивляется: «Вы еще возмущаетесь? Мы же строим вам школы». За сто лет до китайцев подобные эксперименты ставил Ленин с его «планом электрификации». А Пекин принял эту стратегию, начиная с 80-х годов. Революционная логорея уступила место логистике. Цель при этом остается неизменной: подчинение населения.
Дорога пересекала водные потоки по новеньким мостам. Над вершинами торчали телефонные вышки.
Государство затевает все новые стройки. С севера на юг старый Тибет разрубила линия железной дороги. От Пекина до Лхасы, города, вплоть до середины XX века закрытого для иностранцев, теперь сорок часов на поезде. Портрет китайского президента Си Цзиньпина красуется на плакатах. «Друзья мои, я несу вам прогресс — кончайте с этим!» — говорили лозунги. «Человеком повелевает тот, кто его кормит», — утверждал Джек Лондон еще в 1902 году.
Мелькали деревни поселенцев, где цементные кубики служили прибежищем китайцам в хаки и тибетцам в синих комбинезонах. Их копошение воочию подтверждало, что современность есть утрата корней.
Перед такой перспективой боги отступали, а вместе с ними и звери. Можно ли встретиться с рысью в долинах отбойных молотков?
Мы приближались к железной дороге; я дремал, покачиваясь в бледно-голубоватом воздухе. Шкура Тибета обнажена. Ландшафт из гранитных зубцов и землистых плит. На санаторном солнышке температура иной раз поднималась выше минус двадцати по Цельсию. Не питая склонности к казармам, мы ехали мимо передовых китайских деревень; предпочитали монастыри. Однажды мы присутствовали на многолюдном собрании паломников во дворе буддистского храма на окраине Юйшу. Они возжигали благовония перед алтарем. Вокруг громоздились грифельные доски с буддистскими мантрами: «Ом, драгоценность в цветке лотоса».
Тибетцы двигались вокруг этих горок под звуки ритуальных барабанов, которых слегка касались кистью. Какая-то крохотная девчушка протянула мне четки — я перебирал их весь месяц. Спокойно стояло лишь одно живое существо — як. Снаряженный по-военному, он невозмутимо жевал картон. Опираясь на деревянные костыли, копошились в пыли болезные, изуродованные артритом или покрытые язвами люди: они пытались получить преимущества в цикле перерождений. Пахло смертью и мочой. Верующие вертелись в ожидании конца этой жизни. Иногда на первый план выдвигалась группа щеголей, будто с подмостков, — физиономии под Курта Кобейна, меховые одеяния, очки Рэй-Бэн, ковбойские шляпы — этакие жутковатые рыцари большого манежа. Как и все славные цыгане, тибетские любят кровь, золото, драгоценности и оружие. Им приходится, однако, выходить без ружей и кинжалов, потому что Пекин запретил ношение оружия задолго до 2000 года. Диким зверям это разоружение населения принесло пользу — меньше стали палить по пантерам. А с психологической точки зрения эффект оказался катастрофический, ибо мушкетер без шпаги — голый король.
— Эта круговерть, хороводы, — сказал я. — Можно подумать, грифы над трупом…
— Солнце и смерть, — произнес Лео, — разложение и жизнь, кровь на снегу; этот мир — колесо…
В путешествии всегда пригодится философ.
Огромное тело Тибета лежало, будто больное, в разреженном воздухе. На третий день мы пересекли железную дорогу на высоте более четырех тысяч метров. Рельсы шли с севера параллельно асфальтовой трассе. Они уродовали степь. Пятнадцать лет назад, как раз когда начиналось строительство железной дороги, я проехал здесь на велосипеде в направлении Лхасы. Тибетские рабочие с тех пор поумирали от истощения, а яки научились смотреть на проходящие поезда. Я вспоминал о том, с каким трудом вырывал километры у горизонтов, слишком широких для велосипеда. Такие усилия не получалось компенсировать привалами среди альпийских лугов.
В ста километрах к северу, около деревни Будунцюань, мы поднимались по обещанной Мунье Долине яков. Путь теперь тянулся на запад, вдоль застывшей светлым шелком заледеневшей речки с песчаными откосами.
На севере пространство окаймляли ледники гор Куньлунь. Вечером горы краснели и отделялись от неба. На южном горизонте чуть виднелся неизведанный Чангтан.
Дорога привела нас к хижине саманов на высоте 4200 метров. Тишина и свет — что за прекрасное вложение в недвижимость! Именно здесь, на узких горных склонах, обещавших скоротечные ночи, расположился на ближайшие дни наш штаб. Эрозия проковыряла в стенах дыры, сквозь которые виднелась линия хребта, — неврастенический пейзаж… В двух километрах к югу от нашего убежища гранитные своды достигали высоты 5000 метров; завтра мы будем вести наблюдение с этих хребтов, а сегодня они торчали перед нами, наваливаясь всей своей мощью. К северу река крутила в ковше ледника свою паутину шириной в пять километров. Это была одна из трех тибетских рек, воды которых текли не к морю, а утопали в песках Чангтана. Даже природные элементы располагаются здесь в соответствии с буддистской доктриной угасания.
В течение десяти дней каждое утро мы шли по окрестностям широкими шагами (надо было поспевать за Мюнье), пересекая горные скаты. С рассветом поднимались на четыреста метров выше домика, на гранитные гребни. Мы приходили туда за час до восхода солнца. Воздух пах холодным камнем. Температура минус двадцать пять градусов по Цельсию; это не располагало ни двигаться, ни говорить, ни впадать в меланхолию. Ошалелые и преисполненные надежды, мы просто ждали появления солнца. Наступал рассвет; желтое лезвие прорезало ночь, спустя два часа солнце рассыпало свои пятна на скатерти камней с торчащей здесь и там травой. Мир являл собой заледенелую вечность. Казалось, рельефы гор никогда не выйдут из холодного оцепенения. И вдруг огромная, на первый взгляд безжизненная пустыня в лучах подступавшего света оказывалась усыпанной черными пятнами: зверями.
Из суеверия я не говорил о пантере — она появится, когда соблаговолят боги (как я почтительно именовал случай). Мюнье в то утро заботило другое. Он хотел приблизиться к диким якам — их стада мы заметили в отдалении. Он с почтением и ласково говорил об этих животных.
— Яков называют drung, именно ради них я приезжаю сюда.