— Як — владыка, — отвечал Мюнье. — И мне наплевать, что он срыгнул двенадцать раз за утро!
В Мюнье как будто тлела вечная меланхолия. И он никогда не повышал голос — чтобы не испугать вьюрков.
Еще одно утро на пыльных склонах. Шестое. Когда-то здесь была гора, реки перемололи ее в песок. Камни хранят секреты, которым двадцать пять миллионов лет. В те времена эти пространства покрывало море.
Холодный воздух сковывает движения. Небо голубое, как наковальня. Иней тюлем лежит на песке. Легонько нагибая и вытягивая шею, газель ест снег.
Внезапно возник дикий осел. Остановился, настороженный. Мюнье приник глазом к видоискателю. Эта гимнастика схожа с охотой. Мы с Мюнье в душе не убийцы. Зачем губят зверя, который сильнее нас и лучше приспособлен к жизни? Охотник достигает сразу двух целей: бьет живое существо и избавляется от досады, что сам он совсем не так мужественен, как волк, и не настолько статен, как антилопа. Паф! Звук выстрела. «Ну вот, наконец!» — говорит жена охотника.
Нужно понять беднягу: как это несправедливо — быть пузатеньким, когда вокруг бродит столько существ с мышцами, натянутыми, как луки.
Осел не уходил. Если бы мы не видели, как он только что появился, могли бы принять его за песчаную статую. Мы шли над кромкой замерзшей реки в пяти километрах от лагеря. Я рассказывал о письме, которое несколько лет назад получил от г-на де Б., президента Федерации охотников Франции — шляпа с пером, велюровый фрак, — в ответ на статью, где я клеймил охотников. Он именовал меня жалким городским обывателем в мокасинах с кисточками, лишенным чувства трагедии, представлял, как я копаюсь в саду, млею от вида синиц и пугаюсь щелчка затвора. Котик… Я прочитал письмо, вернувшись из путешествия по Афганистану, и, помню, сожалел в тот момент, что одним и тем же словом «охотник» называют человека, убивавшего мамонта ударом копья в живот, и господина с двойным подбородком, выпускающего заряд дроби по жирным фазанам между коньяком и шаурсом. Когда прямо противоположные вещи называются одинаково — это не способствует облегчению мировых страданий.
Бесплодное солнце застыло точкой под сводом ледяного дворца. Странное ощущение — поворачиваешь к светилу лицо и не ощущаешь ласки. Мюнье все водил нас по соседним откосам. Мы не удалялись от хижины больше чем на десять километров. Один раз двинулись к гребням. Другой раз — к реке. Чередовали направления, чтобы встретиться со всеми обитателями этих мест.
Тщеславие в Мюнье без остатка растворила любовь к зверям. Он мало заботится о себе, никогда не жалуется — соответственно и мы не смели заикаться, что устали. Травоядные бродили, подчищая пастбища на границе каменного косогора и зеленого склона. В складке рельефа, где наклон переходил в ложбину, зарождались маленькие источники. Вон цепочка диких ослов, хрупких и грациозных, в одежде цвета слоновой кости, они ступают уверенно и твердо. Вон колонна антилоп, а за ними пелена пыли.
— Pantholops hodgsonii, — в присутствии зверей Мюнье говорил по-латыни.
Солнце превращало пыль в золотую дорожку, переходившую в красную полосу. Разноцветные шкуры зверей мерцали в лучах, создавая иллюзию пара. Солнцепоклонник Мюнье всегда старался встать против света. Перед нами раскидывался тянущийся к небу пейзаж каменной пустыни. Геральдика высокогорной Азии: животные у подножия башни, поставленной на склоне. Проводя дни на выветренных площадках, мы фотографировали видения: хищных птиц, пика (так называют тибетских луговых собачек), лис, волков. Фауна с утонченными манерами, приспособленная к суровым условиям высокогорья.
Высоко поднятая паперть жизни и смерти. Здесь согласно строгим правилам почти незримо разворачивается трагедия: встает солнце, звери гонятся друг за другом, дабы заняться любовью или сожрать жертву. Травоядные по пятнадцать часов в сутки стоят, нагнув головы к земле. Таков их удел, их проклятие: жить медленно, щипать дарованную им скудную растительность… Жизнь хищников — более беспокойна. Их охота трудна и далеко не всегда удачна, но обещает кровавое пиршество, а вслед за ним — сладострастную сиесту.
В этом мире все смертно; плато усеяно тушами, которые разорвали стервятники. Ультрафиолет сжигает скелеты, их вещество снова включается в природный круговорот. Древние греки интуитивно знали, что энергия мира движется по замкнутому кругу — от неба к камням, от травы к плоти, от плоти к земле — и всем этим повелевает солнце; оно дарит тепло и обеспечивает азотный обмен. Тибетская Книга мертвых, Бардо Тхёдол, утверждает примерно то же, что Гераклит и философы, рассуждающие о периодических колебаниях в природе. Все идет, все течет и утекает, ослы прыгают, волки их преследуют, грифы над ними парят: порядок, равновесие, сияющее солнце. Тишина давит. Прямой свет, бьющий сквозь прозрачный воздух. Мало людей. Греза.
Мы пребывали в хрупком и слепящем саду жизни. Мюнье предупреждал, что в этом раю температура — минус тридцать по Цельсию. Жизнь закольцовывается: родишься, бегаешь, умираешь, гниешь, возвращаешься в круг в другой форме. Становится понятной традиция монголов оставлять умерших в степи. Моя мать распорядилась о своих похоронах, а если б не это — я предпочел бы положить ее тело в ложбине на Куньлуне. Его искромсали бы стервятники, а потом их самих перемололи бы другие челюсти… Вещество распределилось бы по другим телам: крыс, ягнятников-бородачей, змей… Осиротевший сын имел бы возможность узнавать мать, видя, как крылья хлопают на ветру, как извивается чешуя, как подрагивают шерстинки на шкуре…
Острый глаз Мюнье восполнял мою близорукость. Его взгляд различал все, о присутствии чего я и не помышлял. «Заставить предмет появиться — важнее, чем осознать его значение», — писал Жан Бодрийяр о произведении искусства. Какой смысл — толковать об антилопах? Вот они — перед нами: сначала едва показываются вдалеке, приближаются, обрисовываются их контуры… Антилопы здесь, но присутствие их зыбко: малейшая тревога — и они исчезнут. Но мы их видели. Это было что-то из области искусства.
Путешествуя с Мюнье от Вогезов до Шансора, Мари и Лео научились лучше различать неразличимое. Иногда они улавливали на пустынном плато среди светлых скал антилопу или луговую собачку, прятавшуюся в тени. Видеть невидимое — это принцип китайского Дао и мечта художника. Что до меня, то я двадцать пять лет топал по степям, но не научился различать и десяти процентов того, что доступно Мюнье. В 1997 году на юге Тибета я встретил волка; находясь на кровле церкви Сен-Маклу в Руане, носом к носу столкнулся с каменной куницей; в 2007 и в 2010 годах я несколько раз натыкался на медведей в сибирской тайге; я даже имел несчастье ощутить, что по моей ляжке ползет тарантул — в Непале в 1994 году. Однако то были случайные встречи, они происходили сами собой, без усилий с моей стороны. Можно до изнеможения мотаться по миру в стремлении его познать и при этом не заметить ничего живого.
«Я много путешествовал, много смотрел и ничего не узнал», — таков был мой новый псалом; я тихонько напевал его на тибетский манер. Резюме моей жизни. Теперь я понимаю, что мы среди невидимых лиц с раскрытыми на нас глазами. Прежнее равнодушие я возмещу удвоенным вниманием, удвоенным терпением. Назовем это любовью.
Я начинал осознавать: сад человеческого бытия переполнен живыми существами. Они присутствуют и не желают нам зла, однако наблюдают за нами. От их бдительности не ускользает ни одно наше движение. Звери охраняют парк, в котором человек играет в серсо. И почитает себя царем. Это было открытие. Не неприятное. Теперь я знал, что не одинок в мире.
Странноватая, чуть склонная к китчу и не слишком прославленная художница начала XX века Серафин де Санлис писала картины, на которых деревья были усеяны широко раскрытыми глазами. В чем-то она была гениальна.
У старого фламандца Иеронима Босха есть гравюра «Лес имеет уши, поля имеют глаза». Он нарисовал глазные яблоки, глядящие из земли, а по опушке леса разбросал человеческие уши. Художники знают: дикая природа смотрит на вас, пока вы этого не ощущаете. А как только человеческий взгляд сосредотачивается на ней, она исчезает.
— Впереди в ста метрах на покатом склоне лиса! — говорил Мюнье, когда мы шли по льду через реку. И я долго сосредотачивался, чтобы увидеть то, что он показывал. Мой глаз уже уловил объект, но разум еще не воспринял его. И я не знал, что вижу зверя. И вдруг — силуэт вырисовывался: оттенок за оттенком, деталь за деталью он вставал передо мной среди скал.
Можно утешиться и порадоваться, что за мной наблюдают, а я ничего не замечаю. «Природа любит прятаться», — говорил Гераклит. Что значат эти загадочные слова? Природа прячется, дабы ее не съели? Потому что сильна и ей нет нужды выставлять себя напоказ? Целостный мир создан не для ублажения человеческого взгляда. Бесконечно маленькое ускользает от нашего разума, бесконечно большое — от нашей алчности, дикие звери — от нашего взгляда. Звери царствуют и, подобно кардиналу Ришелье, шпионившему за народом, следят за нами. Я видел, как они живут, как движутся по лабиринту бытия. Это благая весть. Она делает меня моложе.
Однажды вечером мы пили черный чай на пороге своей хижины, и Мари заметила пелену, поднимавшуюся вихрем в самом низком месте пенеплена (ровной плоскости). Стадо из восьми диких ослов расплывалось вдоль реки в четырех километрах от хижины, идя с востока и направляясь к нам. Мюнье уже был у своего телескопа.
— Equus kiang, — произнес он, когда я поинтересовался научным названием кулана, его именем «для своих».
Ослы остановились на пастбище злаковых растений к северу от нас. В тот день мы почти не видели живых существ в долине, примыкавшей к хижине. Волк, который пел накануне, посеял панику. Звери не танцуют, когда поет волк. Они затаиваются.
Покинув хижину, мы приближались к ослам индейской цепочкой, скрытые аллювиальной насыпью. Над стадом парил королевский орел. Мы достигли каньона, врезающегося в склон, и по сухому руслу, в своих камуфляжных одеяниях, пригнувшись, шли вперед. Ослы нервно щипали траву. Их рыжеватые шкуры, испещренные черными линиями, изысканно смотрелись в пейзаже.