Он стоял, прислонившись к двери, и мутным взглядом окидывал публику. Публика, как всегда, возмущенно отводила глаза и с вызовом отходила в сторонку.
— Х-хоть бы одна зараза место уступила, — выдавил Антоха. — Видят же, что человек мается.
На передней площадке, спиной ко мне, стояла девушка в белой шубке и пушистой шапке. Она обернулась и с удивлением посмотрела на Антоху. У меня перехватило дыхание. Это была Лена!
Если бы наш автобус неожиданно взлетел и стал набирать высоту, я не был бы так поражен. Уж Лену-то я совершенно не ожидал встретить здесь!
Антоха заметил ее взгляд и снова заговорил:
— Н-ну, чего уставилась, лупоглазая? Поз-знакомить-ся хочешь? Так это мы враз…
Он стал карабкаться на следующую ступеньку, а я уже проталкивался через толпу на переднюю площадку. Неслыханная удача! В этот момент я был почти благодарен Антохе, ведь Лена могла так и не обернуться и вышла бы где-нибудь, а я об этом и не узнал бы. То ли дело теперь! Я поставлю на место распоясавшегося хулигана, предложу даме свои услуги… Ну и так далее, по известному сценарию.
Однако ничего этого не произошло. И вообще ничего не произошло. Автобус остановился, открылись двери, и Лена, пройдя по тому самому месту, где только что стоял Антоха, спокойно вышла и скрылась в толпе на остановке. Антохи не было. Могло показаться, что какой-то ловкий фокусник просто спрятал его в своем рукаве. Никто ничего не заметил.
Двери закрылись, и мы поехали дальше. Я стоял, уставившись в одну точку, и, кажется, ни о чем не думал. Может быть, померещилось? Может быть, не было никакого Антохи, и Лены не было, и вообще, все это мне просто приснилось?
Только когда шофер объявил конечную остановку, я пришел в себя и вспомнил, что еду, собственно, к Черняеву, чтобы рассказать ему о вчерашних и сегодняшних событиях, к которым только что прибавилось еще одно.
Открыл мне сам Алик. Он обрадовался, втащил меня в квартиру и весело накинулся:
— Ты где бродишь? Я уже два раза бегал тебе звонить!
Он был какой-то возбужденный, взлохмаченный, ему не терпелось что-то мне рассказать.
— Что-нибудь случилось? — спросил я.
— Случилось, — ответил Алик. — Я слегка тронулся. В остальном — все нормально.
Я разделся, и мы пошли в комнату.
— Представляешь, — начал Алик, — я вдруг сдуру вообразил себя гением. С утра сегодня сочинил уже две вещички и задумал третью. Мне теперь очень нужно, чтобы кто-нибудь все это выслушал и сказал бы мне наконец, что это — гадость, иначе я не знаю, что будет. Сам я этого почему-то не чувствую и кропаю одну за другой. И знаешь, мне кажется, что все это — так, игрушки, в голове уже зреет что-то глобальное, такое, что самому страшно.
Я хотел было что-то спросить, но Алик не дал мне раскрыть рта.
— Садись! — скомандовал он, пихнул меня на диван и взял гитару.
Сначала я просто удивлялся, как хорошо удается Черняеву довольно сложное вступление, затем он запел. Я сидел и смотрел на него широко раскрытыми глазами. Православные! Что ж это делается? Неужели это тот самый Алик Черняев, с которым мы вчера на вечере, что называется, «лабали дискуху»? Когда он научился так играть? Кто сочинил ему эти слова и эту музыку? Никогда я не испытывал черной зависти, но когда Алик кончил петь, признаюсь, мне было завидно.
— Это ты сам? — осторожно спросил я.
— Нет, сантехника вызывал, — ответил Алик, — ну как, потянет?
Во дает! Он еще раздумывает, потянет или не потянет! Да с этим можно золотые диски штамповать и в Ливерпуль на гастроли ездить! Однако что-то здесь не так. Я готов поклясться, что вчера вечером Черняев такого еще не умел. Не мог он вчера сделать такую вещь, не хватило бы ему ни техники, ни школы. Он же самоучка, музыкальное образование получает дома да на репетициях, как я, как Витька-басист, только Полина у нас — профессионал. Правда, Алику давно говорили, что талант у него есть. Серьезные люди говорили, вроде бы даже приглашали его куда-то, но ведь и самому расталантливому таланту нужно долго учиться — все приходит постепенно.
Ох, чувствую я, кто здесь постарался! Как только он мне заявил, что умом тронулся, так я сразу и почувствовал, а теперь… Ох, девицы!
— Это здорово, — сказал я Алику серьезно. — Ты сам, может быть, этого не чувствуешь, но ты уж мне поверь. Хотя тебе все равно не понять, до чего это здорово.
Алик был доволен.
— Теперь слушай вторую, — сказал он.
— Погоди минутку. Скажи-ка мне, ты вчера не обратил внимание на новеньких?
— Намекаешь на тех девиц, про которых вы с Вовкой шептались? Обратил.
— А не познакомился, случайно?
— Ну как тебе сказать, Чебурашка?.. Танцевал с одной. Но ничего особенного. Какая-то она была напуганная, будто впервые на людях. Ни слова не могла из себя выдавить. В общем, так себе, один внешний блеск. До нашей Польки ей далеко, да и все они, я думаю, не лучше.
Вот оно что. Значит, ничего и не заметил, бедняга. Но результат налицо, теперь я уверен, что это их работа. Надо…
Тут мои размышления прервались, Алик начал следующую песню. Через минуту я катался по дивану, задыхаясь от хохота. Этот тип написал куплеты! Никогда я не слыхал ничего подобного, каждая следующая строчка была лучше предыдущей, и все вместе было смешно до посинения. Он уже кончил петь, а я все еще заходился, согнувшись пополам и вытирая слезы. Черняев явно наслаждался моим состоянием.
— Ничего штучка, правда? — скромно спросил он. Впрочем, по мне и так было видно, что штучка — ничего. Несмотря на странные события, преследовавшие меня с утра, я хохотал от души и чувствовал, как освобождаюсь постепенно от накопившегося за день утомления. Голова прояснилась, появилось желание участвовать в умопомрачительных приключениях, искать их, идти им навстречу. Алик был очень доволен произведенным эффектом. Он наконец убедился, что создаваемое им нравится не только ему, что это в самом деле неплохо. Он предложил записать на пробу хотя бы одну песенку, чтобы прикинуть основные партии и послушать со стороны, что получается. Я не мог не согласиться, и мы стали разворачивать кое-какую аппаратуру.
Пора было рассказать ему обо всем. Я уже открыл рот, но меня поразила вдруг одна мысль. «Стой, — подумал я, — ты что же собираешься ему говорить? Ты же собираешься ему подробно объяснить, откуда взялся весь его сегодняшний талант! Ты ведь заявишь ему сейчас, что он здесь совершенно ни при чем, а всему виной какие-то невообразимые девицы, насылающие на кого порчу, на кого — дар божий. И доказательства приведешь. А если он поверит? Что ему тогда делать? Сидеть и ждать, когда им надоест развлекаться, они повернут рубильник, и все пропадет? У тебя телевизор выключится, ты повздыхаешь, скажешь: «Жаль! Занятный был феномен», а Черняеву как быть? Нет, ничего ему нельзя рассказывать, намекнуть даже нельзя, ни про меня, ни про Вовку. Чертовы девочки!..» Я плюнул на все и стал разучивать свою партию.
Мы провозились до темноты. Сделали несколько пробных записей. Получилось отлично. Черняев блистал, я не уставал удивляться его находкам. В седьмом часу я с сожалением надел пальто и отправился домой. Долгая дорога, набитый автобус — все пронеслось незаметно. Только выходя на своей остановке, я вспомнил, что не знаю еще Вовкиных результатов, и поспешил домой.
Открыв дверь в подъезд, я услышал громкие всхлипывания и различил в углу сгорбленную, судорожно вздрагивающую фигуру. Я подошел ближе, пригляделся, и вдруг узнал… Антоху Таращука! Меня передернуло при воспоминании о том, как он исчез на моих глазах, интересно, что он чувствовал при этом? Подумать страшно. Или все-таки померещилось?
— Эй, Антоха, — сказал я. — Ты чего ревешь?
Антоха перестал всхлипывать и поднял глаза. Мне показалось, что он долго не мог меня узнать.
— Лю-юди… — протянул он с тоской, — живут. А мне — конец!
Он опять всхлипнул и запричитал что-то нецензурное.
— Погоди ты! — сказал я, — Говори толком, что с тобой случилось?
— Допился я, — прорыдал Антоха, — до горячки допился! Сволочь! Сегодня такое было, вспомнить страшно. Не выдюжу я — ужас такой! Если еще раз случится — кончу себя, и все! Всем лучше будет…
Я с удивлением обнаружил, что Антоха совершенно трезв. Слова он выговаривал внятно, только очень волновался, Спиртным от него не пахло.
— Погоди, не реви! — в Антохин бред мне что-то не верилось. — Ты сегодня днем в автобусе ехал?
Он уставился на меня совершенно круглыми глазами.
— А ты откуда…
— Погоди, погоди, ну-ка, давай начинай с автобуса. Рассказывай!
— Рассказывай тебе! Меня, может, трясти начинает, как я вспомню про это, а ему — рассказывай! Я в этом автобусе, может, полжизни оставил! Оно же там как раз и началось все. Выпимши я был. Стою себе у двери, никого не трогаю. Вдруг — как ударило меня что-то! В глазах померкло, и больше я автобуса не видел, а оказался я…
Антоха рассказывал ужасно путано, повторял много раз одно и то же, забегал вперед, но постепенно мне становилось ясно, что именно с ним произошло.
Очнувшись, Антоха обнаружил, что сидит на бетонном полу. Сначала он подумал, что попал, по обыкновению, в милицию, но, оглядевшись, понял, что ошибается. Он находился в гулком холодном коридоре с бетонным полом, стенами и потолком. Коридор плавно изгибался и просматривался всего метров на десять назад и вперед. Никаких дверей в стенах не было, Антоха поднялся на ноги и задрал голову, но и на потолке не было никакой дыры, через которую он мог свалиться в этот коридор. Он потрогал стену и пнул ее легонько ногой. Стена никак не отреагировала. Она была влажная, в рыжих потеках и, по-видимому, очень толстая. Антоха повернулся и поплелся по коридору.
«Что за муть? — думал он раздраженно. — Я им, заразам, щас устрою». Ему казалось, что стоит дойти до людей, как он вдолбит, кому надо, что с автобуса его сняли незаконно, перед ним немедленно извинятся и покажут, где тут выйти. Он даже начал вслух репетировать свою будущую речь и распалил сам себя настолько, что если бы встретил кого-нибудь в этот момент, то мог бы и поби