ьном гонте ее дома скукожился и задымился. Бревна в стенах раскололись с треском, похожим на выстрелы из крупнокалиберного оружия. Журнал, лежавший на столе у печки, скрутился, потемнел, вспыхнул, страница за страницей спиралью поднялся вверх и улетел, пылая и кружась. Единственное стекло в хижине разбилось вдребезги, занавески начали чернеть по краям, на полке над дымящейся кухонной лоханью растаял воск на банках с помидорами, бобами и канадской вишней. Внезапно в доме зажглись все лампы. На столе взорвалась банка соли с металлической крышкой, и вся постройка вспыхнула, как спичечная головка.
Глэдис все это видела и теперь, благодаря ей, он тоже знал. Смерть лишила ее будущего, жизнь лишила ее дочери. Кейт выбралась из огня.
Выбралась? Этого Грэйньер не мог понять. Какая-нибудь семья, жившая ниже по течению, спасла его малютку? «Но как им это удалось — и что, никто не узнал? Такой странный и счастливый поворот событий уж точно попал бы в газеты — попало же в Библию то, что случилось с Моисеем».
Он произнес это вслух. Но слышала ли его Глэдис, была ли по-прежнему с ним? Он больше не ощущал ее присутствия. В хижине было темно. Собака затихла.
7
С тех пор Грэйньер жил в хижине даже зимой. Почти каждый январь долину заносило снегом и она, казалось, застывала в непреходящей тишине, хотя на самом деле ее часто наполнял грохот поездов, далекие волчьи напевы и безумное тявканье койотов поблизости. А также собственный вой Грэйньера, ставший для него чем-то вроде рутинной привычки.
Покойная жена больше не являлась ему в обличье призрака. Бывало, она ему снилась — как и поглотившее ее шумное пламя. Он просыпался от этого сновидческого гула и понимал, что тонет в рокоте ночного поезда «Спокан Интернэшнл», карабкающегося по склону.
Но он был не просто нелюдимым чудаковатым бобылем, жившим в лесу и подвывавшим волкам. Грэйньер полагал, что кое-чего все же добился. У него было свое дело — перевозка грузов.
Он был рад, что не женился во второй раз — не то чтобы жену было так уж легко найти, но какая-нибудь вдова из кутенеев, возможно, была бы не прочь. У него был акр земли и свой дом — этим он был обязан, в первую очередь, Глэдис. Работа спорилась, упряжка и телега не доставляли хлопот, и он чувствовал, что все это тоже благодаря Глэдис, по-прежнему занимавшей его сердце и мысли.
На зиму он оставлял кобыл в городе: две его престарелые трелевочные клячи (под это описание подходил и он сам) пока еще ловко управлялись с повозкой, да и в целом были вполне себе крепкими. Как-то раз, чтобы заплатить за постой, он целое лето отработал в вашингтонских лесах и, сказав себе, что оно было последним, почувствовал радость. В начале того сезона отломившаяся ветка сломала ему челюсть и он уже не мог нормально вправить левую сторону. Ему было больно жевать, этим в первую очередь объяснялась его вечная худоба. Его суставы совсем износились. Если он как-то не так выворачивался, правое плечо мертвело, как дверь склепа, пока кто-нибудь не освобождал его, упираясь ногой ему в ребра и дергая за руку. «Нужно тянуть как можно сильнее, — объяснял он тому, кто приходил на помощь, закрывая глаза и проваливаясь во тьму ломоты. — Сильнее. Тяни сильнее. Еще сильнее, тяни, тяни, да тяни же…» — и так до тех пор пока большой сустав не размыкался со звуком, напоминавшим не то хлопок, не то сглатывание. Правое колено у него то и дело выворачивалось; доверять ему другой конец груза стало опасным. «Теперь я так устроен, что платить мне становится все труднее», — сказал он как-то раз своему боссу. Вскоре он остался почти без работы, его единственной обязанностью было сносить старые времянки рабочих-азиатов и собирать лучшие куски древесины; управившись и с этим, он вернулся в Боннерс-Ферри. С работой в лесах было покончено.
По Великой северной дороге он приехал в Спокан. В кармане у него лежало около пятисот долларов — более чем достаточно, чтобы расплатиться за упряжку и фургон, и, остановившись в номере отеля «Риверсайд», он отправился на окружную ярмарку, продлившуюся для него всего полчаса, потому что начал он с того, что следовало бы оставить напоследок.
В открытом поле двое мужчин из Альберты посадили аэроплан и предлагали прогулки по воздуху за четыре доллара с пассажира — цена солидная, желающих было мало. Но Грэйньеру приспичило попробовать. Юный пилот, совсем еще ребенок, лет двадцать от силы, белобрысый, в коричневом комбинезоне на металлических пуговицах, вручил ему летные очки и помог подняться на борт. «Сюда залезайте. И под зад что-нибудь положите», — сказал мальчишка.
Грэйньер устроился на сиденье позади пилота. Место располагалось примерно в шести футах над землей, и это уже было высоко. Крылья, по два с обеих сторон, казались неправдоподобно хрупкими. Как же эта штуковина летала, если крылья оставались неподвижными? — очевидно, создавая свой собственный ветер, разгоняя воздух пропеллером, который другой уроженец Альберты, смурной отец мальчишки, поворачивал руками, заставляя вращаться.
Это было похоже на долгое «Что-о-о?» — и вот Грэйньер уже высоко в небесах, тогда как его желудок остался где-то внизу. Под ними была ярмарочная площадь — Грэйньер будто с облака смотрел. Поверхность земли накренилась, и он перестал понимать, где верх, где низ. Борт выровнялся, и начался медленный, развеселый подъем, они вихляли, как в повозке на горном серпантине. Если не считать того, что в кишечнике у него что-то клокотало, Грэйньер чувствовал, что, похоже, привыкает. Пилот оглянулся — в шлеме и очках он напоминал енота, — что-то прокричал, обнажив зубы, а затем вновь повернулся вперед. Самолет начал пикировать, как ястреб, круче, круче, двигатель почти умолк; все внутренности Грэйньера вжались в позвоночник. Он увидел, как летним вечером его жена и дочь попивают сарсапариллу в их крошечной хижине; а вот другой домик, которого он не помнил, фрагменты скрывшегося из памяти детства, бескрайнее золотое пшеничное поле, воздух над дорогой, дрожащий от жары; его обнимают чьи-то руки, женский голос что-то чуть слышно поет — все тайны его жизни внезапно стали явью. Реальный мир возник перед его взором, лишь когда вновь взревел мотор и аэроплан выровнялся, кружа над ярмарочной площадью, подлетел к земле и сел так внезапно, что сердце у Грэйньера забилось где-то не в горле даже, а под языком.
Юный пилот помог ему спуститься. Грэйньер перекатился через борт и соскользнул вниз по стволу фюзеляжа. Он попытался опереться рукой о крыло, но крылу самому не помешала бы подпорка. Он спросил: «Чего ты там такое орал наверху?»
— Я говорил: «Сейчас будет крутое пике!»
Грэйньер пожал парнишке руку, сказал: «Большое спасибо», — и покинул поле.
Почти до самого вечера он просидел на широкой террасе отеля «Риверсайд», пока наконец не нашелся повод вернуться на Ухват — в лице Эдди Сауэра, которого он знал еще мальчишкой по Боннерс-Ферри и который только что просадил все свое летнее жалованье на сладострастные удовольствия и был готов, по его собственным словам, с позором вернуться домой.
— Меня шлюха ушатала, — сказал Эдди.
— Ушатала? Мне казалось, это значит «убила».
— Нет, никто меня не убил, ничего подобного. Я ж не мертв. К сожалению.
Хотя Грэйньер полагал, что они примерно одного возраста, разгульная жизнь добавила Эдди несколько лишних лет. Баки у него были седыми, губы сморщенными, будто бы приросшими к деснам — предположительно, почти беззубым. Грэйньер купил билеты на поезд, и вместе они вернулись в Медоу-Крик, где Эдди мог найти работу в бригаде.
После месяца работы путейцем в Медоу-Крик, Эдди предложил Грэйньеру двадцать пять долларов, чтобы тот помог ему перевезти Клэр Томпсон — чей муж отошел в мир иной прошлым летом, — из Ноксона, Монтана, в Сэндпойнт, Айдахо. Исключительно за счет Эдди. Понять, почему он на самом деле хочет помочь вдове, было несложно, поэтому он не стал пускаться в объяснения. «Поедем по Двухсотой дороге», — сказал он Грэйньеру, как будто там была еще какая-то дорога.
Грэйньер запряг повозку лошадьми. Эдди одолжил «Форд-Т» у мужа сестры. Его шурин свинтил заднее сиденье, оборудовав что-то вроде грузового поддона, который следовало загружать с осторожностью, чтобы машина не перевернулась. Ранним утром Грэйньер и Эдди повстречались в Трое, штат Монтана, и двинули на восток по Булл-Лейк-роуд, что приведет их в Ноксон; Грэйньер ехал на полмили впереди, потому что лошадям не нравился автомобиль Эдди и, судя по всему, он сам.
В Трое, на восточном холме, была автозаправка, принадлежавшая коротышке-немцу по имени Хайнц, но у него тоже были какие-то нелады с Эдди и он отказывался продавать ему бензин. Грэйньер не знал об этой проблеме до тех пор, пока Эдди не подвалил сзади с пронзительным гудком, чуть не обратив лошадей в бегство. «Эти девочки на своем веку чего только не повидали, — сказал Грэйньер, подойдя к форду, когда они съехали с пыльной дороги. — Они ко всему привычные, но вот гудков не переносят. Так что не жми на эту штуковину в присутствии моих кобыл».
— Тебе придется вернуться и купить пару галлонов топлива, — сказал Эдди. — Этот паршивый колбасник в мою сторону даже не посмотрит.
— Что ты ему сделал?
— Да ничего! Клянусь тебе! Ему просто нужно кого-нибудь ненавидеть — почему бы и не меня, среди прочих.
У старика тоже был «Форд-Т» — стоял у входа. Крышка капота была откинута, обнажая часть машинной горловины — так ее про себя называл Грэйньер, прежде не имевший дела с этими взрывоопасными штуковинами. «Ты правда знаешь, как работает мотор?» — спросил Грэйньер.
— Я все знаю, — Хайнц фыркнул и задымился, как будто был продолжением автомобиля. — Я Бог!
Грэйньер поразмыслил над ответом. Разговор, казалось, зашел в тупик.
— Тогда тебе известно, о чем я хочу попросить.
— О бензине для твоего дружка. Он Сатана. Думаешь, я продам бензин Сатане?
— Покупатель-то я. Мне нужно пятнадцать галлонов — и канистры в придачу.
— Как насчет пяти долларов?