– Не понимаю, что происходит, – говорит священник задумчиво. – Факт совершенно необъяснимый…
– Не могу даже мысли допустить, что это бунт. Бунт преданнейшего слуги, который родился и вырос здесь, в замке…
– И все-таки именно слуга изменил направление…
– Может, они хотят, чтобы мы сбились со счета?…
– Но с какой целью?
Священник, постояв некоторое время в раздумье, складывает руки для молитвы: – Adorabo ad templum sanctum tuum, et confitebor Nomini tuo…
Почувствовав внезапное недомогание, Аделаида хватается за голову и со словами: «О Боже, как все кружится…» – падает без чувств в объятия священника.
Рамондо просит у хозяина прощения и решает продолжить поход вместе с ним
Рамондо, пыхтя и отдуваясь, добирается до навеса. Он чувствует себя совершенно разбитым и без сил валится на кучу соломы.
С противоположной стороны к навесу приближается Никомед, ведущий в поводу мула. Он идет спокойно, ровным шагом, как человек, отработавший правильный ритм.
Подойдя к навесу, Никомед привязывает мула к дереву, делает мечом очередную зарубку на стволе, потом садится на камень и вытаскивает из сумки походную флягу с водой и кусок копченого мяса.
Рамондо подсаживается поближе к нему.
– Я прошу у вас прощения, господин, тысячу раз прошу.
Никомед отрезает от куска тоненький ломтик и начинает медленно жевать.
– По закону мне не следовало бы тебе отвечать, потому что ты прошел две мили назад, а я ушел на две мили вперед. Таким образом, нас разделяют добрых четыре мили, – говорит он. – Даже если бы ты орал что есть мочи, вряд ли я смог бы тебя услышать. И все же попробуй…
Барон продолжает спокойно есть, искоса поглядывая на слугу.
Рамондо, догадавшись, чего от него ждут, и сидя рядом с хозяином, принимается орать:
– Я раскаялся в своем поступке, господин. Я понял, что одному идти куда труднее, чем вдвоем. Если вы меня простите, я снова буду вас сопровождать.
Никомед отхлебывает воды из фляги и, не глядя на слугу, отвечает:
– Прежде чем я смогу дать ответ, тебе придется пройти четыре мили.
– Два круга…
– Я подожду тебя здесь, у стен Никеи, на берегу озера.
Рамондо опускается на колени и обнимает ноги сидящею перед ним Никомеда.
– Иди, не теряй попусту время.
Рамондо вскакивает и быстрым шагом направляется в сторону «словесного» Иерусалима.
Никомед провожает его взглядом до тех пор, пока он не исчезает в какой-то ложбине.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Двухсотпятидесятый день путешествия. Никомед, разглядывающий опавший лист, застывает в неподвижности.
Холодный и ветреный ноябрьский день, но Никомеда, судя по всему, дурная погода мало беспокоит. Он сидит неподвижно на большом валуне под высоким деревом и, держа в руке опавший лист, не сводит с него глаз.
Слуга явно обеспокоен: он приглядывается к хозяину, ходит вокруг него, садится, всем своим видом показывая, что готов ждать сколько угодно, потом вскакивает, топает ногами, чтобы согреться, прохаживается взад-вперед, но при этом не перестает следить за хозяином.
Наконец, решившись, он легонько трогает Никомеда за плечо. Никакой реакции. Хозяин не двигается и не отрывает взгляда от листка.
– Господин, вы с самого рассвета сидите тут с этим листком. Не знаю, что с вами случилось, мой господин, просто ума не приложу… Обыкновенный листок…
Никомед не отвечает и не двигается.
Солнце уже клонится к закату, а барон все так же неподвижен. Сидит, не шевелясь, на валуне и созерцает листок. Встревоженный Рамондо подносит ему кусок хлеба и ломтик вяленого мяса.
– Вы хоть поешьте немного, раз уж совсем не хотите двигаться. На таком-то холоде. Вы чувствуете, какой холодина? А ветер?
Никомед и не думает отвечать. Он словно прирос к валуну.
Рамондо снова сует ему хлеб с мясом, но, поняв тщетность своих усилий,
садится и принимается есть в одиночку.
– Я знаю, – говорит он. – Это все из-за ваших философов… Оставили бы вы их в покое, господин, они все уже мертвые, а вам еще жить и жить. Как же мы теперь доберемся до Иерусалима?
Но даже упоминание о Иерусалиме не выводит Никомеда из состояния ступора.
Бласко и Аделаида в отчаянии от странного поведения Никомеда и снова взывают к Господу, моля его о помощи.
С верхней террасы башни Бласко тревожно вглядывается в равнину.
– Уже три дня, как он не двигается. Совсем как какой-нибудь столпник. Может, это у него болезнь такая? Не знаешь что и думать.
Рядом с лицом Бласко появляется напряженное лицо Аделаиды.
– Мне известна лишь одна болезнь, делающая человека совсем неподвижным. Смерть.
– Хоть бы Рамондо удалось его расшевелить, заставить подняться…
Аделаида поворачивается к священнику и смотрит на него фанатично горящими глазами.
– Только бы бес не овладел его душой!… – восклицает она, хватая священника за рукав. – Мне страшно, Бласко!…
Бласко после нескольких мгновений сосредоточенного молчания начинает читать молитву:
– Ostende nobis Domine
misericordiam tuam. Et
salutare tuum da nobis.
Аллилуйя…
На Никомеда ди Калатраву нисходит благодать Господня, и он снова пускается в путь. Теперь уже – в сторону настоящего Иерусалима
Никомед, погруженный в созерцание листка, все еще неподвижно сидит на камне. Рядом с ним стоит священник, а чуть в сторонке – Рамондо, с надеждой глядящий на дона Бласко: вдруг он сумеет сделать то, что не удалось ему, и выведет хозяина из этой непонятной неподвижности.
– …Кроме того, я весьма озабочен состоянием вашей сестры. Сегодня ночью ее била лихорадка, она бредила. Вы даже представить себе не можете, с каким душевным восторгом и гордостью она следила за вашим походом.
С этими словами Бласко весь подается вперед, чтобы проследить за выражением лица Никомеда, но оно по-прежнему неподвижно и непроницаемо.
– Уж не хотите ли вы этим своим неразумным поведением дать понять, что вздумали отрешиться от миссии крестоносца…
Никомед слегка опускает голову, словно погружаясь в молитву, но не отвечает.
Бласко склоняется над бароном и угрожающе шепчет ему на ухо:
– Господь видит вас! Всевышний за вами наблюдает!
Убедившись, что никакими уговорами туг не поможешь, Бласко делает знак Рамондо, и они отходят на несколько шагов, чтобы Никомед не мог их слышать.
– Что он сказал тебе перед тем… ну. прежде чем погрузиться в молчание?
– Перед тем? Перед тем он говорил о реке, на которой стоит город… Говорил, что мы уже прибыли в Антиохию… Про реку говорил…
– Оронт.
– Да, про реку Оронт. И еще говорил: вот городские стены, а вот триста шестьдесят его башен. Я запомнил, потому что башен на пять меньше, чем дней в году… Говорил, что город уже в руках у крестоносцев и что нам надо идти прямо в Иерусалим. Потом он остановился, подобрал с земли этот листок, принялся его разглядывать и больше не сказал ни слова. Я тоже посмотрел: ничего особенного, обыкновенный листок падуба.
Рамондо в растерянности смотрит на священника и добавляет:
– Не знаю, что и делать. Сам-то я ничего не могу решить. Идти дальше? Возвратиться назад? Скажите вы, падре, как мне быть?
После непродолжительного молчания священник говорит:
– Молись, чтобы Господь ниспослал ему просветление, – и удаляется в сторону замка.
Рамондо с отчаянием смотрит на хозяина, потом садится на другой камень и молитвенно складывает руки.
– Я не умею молиться, господин. Меня научили только считать до десяти. Но все равно попробую, вдруг поможет.
Набрав полную грудь воздуха и не отрывая взгляда от хозяина, Рамондо начинает считать: – Один… Два… Три… Четыре…
Внезапно сквозь свинцовые облака прорывается солнечный луч. Лицо Рамондо расплывается в довольной улыбке.
– Смотрите, хозяин, солнце…
Не получив никакого ответа, он со вздохом продолжает:
– …Пять… Шесть… Семь…
Вдруг Никомед медленно поднимается и, словно заколдованный, делает несколько шагов.
Рамондо вздрагивает. Он не может поверить своим глазам, но счета не прекращает:
– …Восемь… Девять… Десять.
Только после этого он вскакивает с места и, таща за собой мула, не без опаски следует за хозяином.
Никомед, пройдя немного вперед по протоптанной дорожке, неожиданно сворачивает и направляется в противоположную сторону – к замку.
Всполошенный Рамондо какое-то время молча бредет за хозяином, но, убедившись, что они все больше отклоняются от обычного курса, не без робости замечает:
– Мы вроде бы сошли с нашей дорожки…
Никомед утвердительно кивает. На его губах блуждает улыбка, свидетельствующая об обретенном им внутреннем покое.
– Да.
– Могу я спросить, господин, куда мы идем теперь?
– В Иерусалим.
Рамондо проводит рукой по лбу.
– Так мы ж и раньше шли в Иерусалим. Вы не считаете, господин, что мы сбились с пути?
– Мы направляемся в настоящий Иерусалим. Радуйся. Рамондо, ведь я внял твоим советам, изменил своим философам и отдался на волю Божью. Да, Рамондо, я вновь обрел веру, которую утратил в своей далекой юности.
Но убедить Рамондо не так-то просто.
– Вот так сразу? Посмотрев на листок?
– Даже в самом малом творении Господнем можно открыть для себя его чудесное присутствие. Просветление всегда приходит внезапно.
Рамондо совершенно сбит с толку.
Вдруг раздается пение какой-то птицы. Никомед вдохновенно комментирует этот факт:
– Даже в соловьиной трели можно распознать присутствие Бога.
– Это не соловей, господин, это скворец.
– Нет, соловей!
– Прошу прощения, господин, но только это скворец.
– Ну что ж. Бог может явить себя и через пение скворца, ибо скворцы тоже твари Господни. Но только это соловей.
– Как вам будет угодно. Вы мой хозяин, и все, что говорите вы, правильно… – отзывается Рамондо, но после короткой паузы, понизив голос, добавляет: – Хотя я уверен, что это не соловей, а скворец.