— Конечно. Кто же сейчас хочет по-настоящему учиться.
— Бёртон-сахиб пожелал, чтобы ему давал уроки настоящий ученый. Мне не хочется сидеть напротив человека, который не будет знать ответ на каждый мой третий вопрос, так он заявил. Я пошел в библиотеку махараджи. Там мне рассказали об одном брахмане, ученость которого была известна на весь Гуджарат, и вдобавок превосходно владевшем языком ангреци. Я отправился к нему, он жил неподалеку от библиотеки, в угловом доме с маленькими балконами по обеим сторонам, красивый дом. Но очень маленький, не шире коровы. Дверь на фасаде была открыта, потому что внизу, у лестницы, работал брадобрей. Узкая и длинная лавка, ему только хватало места, чтобы стоять за спиной клиента. А увидев потом учителя, я невольно ухмыльнулся. Он-то не стригся десятилетиями. Ни голову, ни бороду. Он заставил меня ждать, хотя я передал ему, по какому делу прибыл. Меня рассердило зазнайство этих людей. Учитель был крайне неаккуратен, повсюду лежали книги. Я мог заглянуть через открытую дверь в другую комнату. Стопки книг, раскрытые книги, даже пола не видно. Жена была очень дружелюбна. Она предложила мне масала-чай и поставила передо мной свежие пуранполи. Чтобы отомстить этому самодовольному учителю, я съел все.
— Сколько?
— Чего сколько? Сколько штук я съел? Да какое дело вам или кому-то еще, сколько пуранполи я съел восемь лет тому назад!
— Это было восемь лет тому назад?
— А вы-то сами сколько пуранполи съели? Например, в прошлом году? Чего вам нужно?
— Успокойтесь. Мне лишь хотелось, чтобы вы немного расслабились.
— Я был расслаблен. Я рассказывал, а вы меня то и дело сбиваете.
— Мой вопрос не столь нелеп, как вы думаете. Я узнал кое-что очень важное, кое-что, о чем мне следовало бы знать с самого начала. Вы сказали про восемь лет. Это означает, что вы служили у этого сахиба восемь лет?
— Почти. Мне пришлось возвращаться из Англестана, а на это нужны месяцы, вы о таком и не знаете, или вы полагаете, меня перенесли сюда крылья Гаруды?
— Восемь лет, великолепно. Эти сведения, это число я вплету в самое начало моего письма, это звучит внушительно: Наукарам, на протяжении восьми лет верный слуга и близкий поверенный знаменитого офицера достопочтенного Ост-Индского общества, Бёртон-сахиба.
— Знаменитого офицера? Чем это он знаменит? Его с презреньем и позором отправили домой, как потом и меня самого. Среди своих людей он считается чем-то вроде прокаженного.
— У меня пока не было такого впечатления.
— Да что вы там записываете? Мои слова? Точно? Или добавляете, что вам в голову взбредет?
— Я сказал это невзначай, успокойтесь, пожалуйста, я совершенно случайно произнес эту фразу, вы слишком нервничаете, вы неправильно дышите.
— Нет, о моем дыхании мы говорить сейчас не будем. Мы продолжим. Уже прошло полдня, у меня нет времени, нам надо продвигаться вперед. Меня впустили к учителю. Наконец-то. Приходилось следить за тем, чтобы не наступить на все эти книги. Это был маленький человек, но, заговорив, он постепенно вырос. Он задавал столько вопросов, словно я прошу его о милости. Ему надо было все знать о моем господине. Меня так и подмывало сказать, что он не имеет права на такие расспросы. Но что-то меня остановило. Это был старый и почтенный человек. Деньги, казалось, не интересовали его, я предложил двадцать рупий в месяц. Он никак не отреагировал, даже не знаю, услышал ли он. Я-то ждал, что он обрадуется поручению. Но нет, эти люди, знаете ли, горды и заносчивы. Он даже не сразу взялся за обучение Бёртон-сахиба. А согласился лишь на одну встречу. Я опасался, вдруг он станет настаивать, чтобы Бёртон-сахиб сам пришел к нему. Эти люди порой забываются, им мерещится, будто ум — это власть. Немного поразмыслив, он вспомнил о порядке вещей. Мы договорились, что он придет через день.
Бёртон не верил своим глазам. Перед ним, широко расставив ноги, стоял маленький человек с сияющим лицом, длинная белая борода, седые брови, на затылке — коса, тот самый чудной весельчак, что так бойко заговорил с ним перед высадкой в Бомбее. Почти гном, чей лоб разгладил возраст. В глазах притаилась лукавая мудрость. Уважай все, советовала она, и не относись ни к чему всерьез. Кобольд в роли придворного шута. Он прекрасно смотрелся бы фигуркой в рельефе какого-нибудь индуистского храма. В дождь вода журчала бы по его округлому животику. И каково вам во враждебной стране? Старик его тоже быстро узнал. Как часто вы проклинаете командира, заславшего вас в Бароду? Поэтому мы и встретились сегодня, ответил Бёртон, я желаю спастись от сплина учебой. От сплина? Вам нравятся необычные слова? Вам надо выучить санскрит. Мир сотворен из отдельных слогов санскрита. Все берет начало из этого языка. Возьмите слово «слон», на вашем языке — «elephant», на санскрите — «pilu», в чем же сходство, спросите вы, тогда следуйте за мой, в Иран, где получается «pil», потому что персы игнорируют краткие конечные гласные; в арабском «pil» превращается в «fil», потому что этот язык не знает буквы «p», как вам, конечно же, известно, а греки любят прицеплять — as всем арабским словам, а вкупе с передвижением согласных получаем «elephas», от которого уже этимологически рукой подать до слона в том виде, в каком вы его знаете. По-моему, мы прекрасно проведем время. Кстати, что значит «сплин»? Он не подпускал к себе молчание, он сыпал словами, стоило отзвучать последнему слогу Бёртоновского объяснения. Упаничче мое имя, вы его уже слышали, а теперь напишите, Упа-ничче, письмом деванагари, погляжу, как обстоят дела с вашими знаниями.
Бёртон, сбитый с толку такой самонадеянностью, медленно записывал буквы, которые закручивались, словно скелеты ископаемых рыб. Старик был первым туземцем, который не пытался перед ним лицемерить. Напротив, в поведении учителя, который в данный момент оценивающе рассматривал на листе одинокий отпечаток его знания, чувствовалась властность, так авторитетно он причмокнул языком. Трижды. Но не объяснил, похвала это либо порицание. Завладев пером Бёртона — разве не надо было спросить разрешения? — он написал на том же листе строчку. Можете разобрать? Бёртон покачал годовой. Гуджарати не владеет, подытожил Упаничче, словно ставил диагноз. Чему вы хотите научиться? Пришло время отвоевать утраченные позиции. Всему, ответил Бёртон. В этой жизни? В этом году! Для начала некоторые языки, хиндустани, гуджарати, марати, я хочу сдать экзамен в Бомбее, это поможет карьере. Поспешность, пренебрежительно сказал Упаничче, нам необходимо преодолеть. Это первое, что нам следует понять. Давайте договоримся о времени уроков и об оплате, предложил Бёртон.
На протяжении недели я буду изучать ваш голод, назначил Упаничче, ежедневно, с полудня и до времени вашего ужина. После этой недели посмотрим. А что касается денег, я не могу их у вас брать. Потому что я млеччха? Упаничче громко рассмеялся. Вижу, вы удобно устроились среди наших банальностей. Я немало общался с ангреци, и не считаю вас прокаженным или неприкасаемым, можете быть спокойны. Нет, это древняя традиция, мы, брахманы, не продаем наши знания на рынке. Однако — не надо недооценивать брахманскую выдумку — мы принимаем подарки. На праздник гуру пурнима нам приносят сладости, кунжутные шарики, в которых прячется скромная монетка или драгоценное украшение. Когда мы остаемся одни, то раскрываем шарики, пальцами, словно спелую гуаву. Вы понимаете достоинства этого обычая. Ученики не чувствуют себя обязанными, им не приходится стыдиться, если они нуждаются и преподносят что-то скромное. А мы, гуру, дарим некоторые ладду дальше, нашим собственным учителям, нашим отцам, если они еще здравствуют. Таким образом, вопрос о том, кому какой подарок достанется, переходит в ведение высших сил. Вы бы сказали, во власть случая. Упаничче говорил словно актер, склонный к преувеличенной фразировке, у которого чересчур большое различие между спадами и подъемами. Вдобавок подкреплял речь энергичной и решительной жестикуляцией. Невозможно было представить себе, будто что-нибудь могло вселить в него неуверенность. Разматериализованный подарок, прервал его Бёртон, весьма любопытная идея. Вы поняли, хорошо, мы не оцениваем подарки, когда получаем их, мы избегаем щекотливых ситуаций, подаркам не следует прилюдно соперничать друг с другом за благосклонность. Позвольте мне теперь с вами попрощаться? Еще не договорив свой риторический вопрос, Упаничче встал. Бёртон проводил его до двери. Я заранее радуюсь нашим урокам, Упаничче-сахиб. Ну, раз мы договорились, можете называть меня «гуру-джи». А вообще-то я умолчал о том, что шишиа у нас должен беспрекословно повиноваться авторитету учителя. Гуру подобает «шушруша» и «шраддха», подчинение и слепая вера. Прежде ученики приходили к учителю с деревянным поленом, что символизировало их готовность сгореть в огне знания. Шагать своей дорогой они имели право, лишь пройдя до конца путь ученичества.
В тени под навесом его ждал личный секретарь, с узелком, где лежали письменные принадлежности мастера, как предположил Бёртон. Юноша поспешно раскрыл над учителем солнечный зонт. А сейчас последует ваш первый урок гуджарати, произнес Упаничче. В повседневной жизни мы прощаемся словами «ао-джо», что означает просто-напросто: «приходи-уходи». Я ухожу, чтобы я мог опять прийти. Понимаете? Итак, мистер Бёртон, до завтра, ао-джо. Ао-джо, гуруджи, сказал Бёртон, заметив в глубине глаз своего нового учителя семена возможной дружбы.
II Aum Vidyaavaaridhaye namaha I Sarvavighnopashantaye namaha I Aum Ganeshaya namaha II
— Одного я не понимаю. Твой господин, он же был офицер, однако создается впечатление, будто он проводил дни, как ему заблагорассудится.
— Несколько раз его посылали во Мхов. Это было его единственное задание, не считая, конечно, ежедневных упражнений с сипаями. Каждое утро, кроме воскресения, когда проходила общая молитва для всех фиренги. Однако Бёртон-сахиб никогда не принимал участия, он не высоко ставил веру своих людей. Это меня удивляло. Его больше интересовали аарти, пятничная молитва, Шиваратри, урс. Очень странно. Я у него спрашивал потом, когда мне стало можно задавать ему вопросы, какие слуги обычно не задают своим господам, я спрашивал, отчего чужие молитвы для него ближе знакомых. Он ответил, что собственные обычаи для него — это суеверия, фокус-покус…