— Я бы на твоем месте поостерегся. Я недавно рисовал одного человека с французской язвой… — Дюрер передернулся. — Мерзкая штука. Да и вообще… То чума, то французка… Ох, несдобровать нам!
Чума приходила в Нюрнберг регулярно. У Дисмаса она отняла жену и детей, у Дюрера — мать, с которой они души друг в друге не чаяли. Чумы Нарс боялся до судорог и при слухах об очередной вспышке бежал через Альпы в Италию. Впрочем, не только поэтому. В Италии он еще и учился. Дисмас советовал ему не корить себя за смерть матери. Ведь не потащил бы он старушку через Альпы? И все-таки…
— В приличных борделях за этим следят, — заметил Дисмас.
— На-ка, посмотри. — Дюрер подошел к комоду, вытащил стопку толстых листов и передал Дисмасу.
— Черт, — поморщился тот.
— Все еще собираешься в «Сады Эдема»? Я рисовал с натуры. Но близко не подходил.
Дисмас не без доли злорадства увидел, что на гравюре «Сифилитик» изображен ландскнехт, расфуфыренный, как обычно. Болезнь была в поздней стадии. Сочащиеся гноем мерзкие язвы покрывали лицо, руки и икры. Один зажиточный женевец, пораженный той же заразой, на коленях умолял Дисмаса добыть мощи праведного Иова, которого христианство определило покровителем сифилитиков. Также считалось, что помогает риза Богородицы.
— Я бы его пожалел, не будь он ландскнехтом, — сказал Дисмас, возвращая гравюру.
Дюрер поглядел на свою работу:
— Даже в этом плачевном состоянии он оставался спесивым говнюком. — Он спрятал листок и спросил тоном заговорщика: — А знаешь, у кого еще французка?
— У папы?
— Нет. У папы — поганый свищ. Нет нужды рассказывать, как он его заработал.
Дисмас скорчил рожу:
— И знать не хочу. А тебе-то откуда известно?
— Мне Рафаэль рассказал.
— Кто?
— Дис, твое невежество поистине не имеет равных. Рафаэль, живописец.
— Один из твоих итальянских дружков, что ли?
— А французка — у императора. И он от нее помирает.
— Это всем известно, — сказал Дисмас. — А последнюю новость слыхал? Он поехал в монастырь в Фюссене. Говорят, в ужасном виде, весь рот в язвах. Но черпал своей кружкой из общей чаши со всеми монахами, а им приходилось тоже черпать оттуда. Вот повезло-то, да? Ну, Максимилиан свое заслужил. Он развратник хуже Тиберия.
— Нельзя ли чуть попочтительнее? Он все-таки мой покровитель.
— Тогда найди себе другого покровителя. У меня вот, например, нет покровителей в гнойных язвах. — Дисмас вздохнул. — Мне что-то расхотелось в «Сады Эдема». А после нашего разговора, наверное, больше никогда не захочется. Но выпить надо по-всякому. Пошли.
Дюрер жил в Тиргартнертере, у подножия замка. Как обычно, приятели пошли в «Жирного герцога» и сели в углу, где потише.
Дюрер хандрил. Дисмас пил пиво, Дюрер — бренди, одну кружку за другой.
Вдруг он сказал:
— Если император действительно помирает, то мне нужен новый покровитель.
— Вечно ты переживаешь из-за денег. Ох, ради всего святого, ведь ты — Альбрехт Дюрер. С голоду не помрешь.
— А ты знаешь, сколько ртов я кормлю? Детей нет, но есть братец Ганс с семейством. И все как один прожорливы. И родственники Агнессы. И прислуга. И подмастерья. И покупка материалов. Поверь, я очень завишу от Максимилиановой пенсии. И от этих рук. — Он вытянул перед собой руки, словно для осмотра. — Все время немеют. А глаза? Что будет, когда я ослепну, а?
— В таком случае, может, тебе все же следует приукрасить портрет Фуггера? Я готов попозировать.
— А какое жалованье платят придворному живописцу? Ну, этому халтурщику Кранаху?
— Фридрих со мной это не обсуждает. Да и что тебе Кранах, Нарс?
— Говорят, он получает двести гульденов в год. Двести! Я за Агнессой столько приданого взял.
— Вряд ли ему столько платят. Но живет он недурственно, это да. Вдобавок, столуясь у Фридриха, голодным не останешься.
— Мне бы так. И это какой-то Кранах! Нет в этой жизни справедливости. Вот и приходится уповать на следующую.
— Слушай, сходил бы ты к мастеру Бернгардту.
— Этот банкир твой, что ли?
— Он гений. Дай ему гульден, он превратит его в дукат, а дукат — в алмаз. Благодаря ему мое состояние выросло в четыре раза.
Дюрер пожал плечами:
— Я поговорю с Агнессой. Деньгами занимается она. Теми, что остались.
— М-да, разговоры у нас — лучше некуда, — вздохнул Дисмас. — Сифилис, папские свищи, полудохлый развратник-император, а теперь вот нищета и голодная смерть. О чем бы нам еще поговорить? О казнях? Поехали со мной в Майнц, а? Там у них каждый день кого-то жгут.
В конце концов Дисмас сумел заставить Дюрера улыбнуться, рассказав, как огорчился Альбрехт, когда выяснилось, что Дисмас не купил ему поддельный байдак святого Петра.
— Но больше всего он хочет плащаницу.
— Плащаницу? Я сварганю ему плащаницу! — От выпитого язык Дюрера начинал понемногу заплетаться. — Такую плащаницу… такую прекрасную плащаницу, что Иисус захочет вернуться с небес и снова в нее замотаться.
— Не говори так, Нарс.
Дюрер грохнул кружкой о стол:
— Эй, Магнус! Шевели своими жирными булками и неси мне еще бренди. И этих твоих конских ссак для моего друга Дисмаса.
— Альбрехту не нужна твоя плащаница, — объяснил Дисмас. — Он хочет ту, что в Шамбери.
Кабатчик Магнус, огромный малый, по счастью терпеливо сносивший шутки в адрес своих тылов, подошел и плеснул бренди в кружку Дюрера.
Тот перегнулся через стол к Дисмасу:
— Знаешь, мы с тобой могли бы недурно подзаработать.
— Мне уже не нравится твоя задумка.
— Все равно слушай. Я делаю плащаницу, а ты продаешь ее своему горе-архиепископу. Двадцать пять процентов — твои.
— Неслыханная щедрость. Как поживает Агнесса?
— В манду Агнессу.
— Я не прочь, но она твоя жена. Нарс, я пытаюсь переменить тему.
— А что такого? Ты же презираешь Альбрехта…
— Я ни разу тебе не говорил, что презираю Альбрехта.
— Да ладно, ты сто раз выражался в этом духе. Он свинья. Не такая свинья, как папа, но тем не менее — свинья. А Тецель? Вот кто настоящий подонок! Эх, на костер бы его…
Дюрер осушил кружку и начал колотить ей по столу. В таверне притихли. Дюрер вскарабкался на стол и распрямился на нетвердых ногах.
— Нарс, сядь! — велел Дисмас.
Дюрер воздел кружку:
— За брата Мартина Л-лултера. Лу-лур…
Все уставились на него.
— Ну же! Вы! Все! Пейте! За Мартина Лу-те-ра. Во! Смерть папе-содомиту!
— Эй! — крикнул кто-то. — Думай, что несешь!
К ним подковылял Магнус:
— Мастер Дюрер. Прошу вас. Не надо скандалов.
Дисмас дергал Дюрера за штанину:
— Нарс, слезай оттуда.
— Магнус, еще бренди! Всем бренди! — Дюрер поднял кружку. — Пейте! Пейте за Альбрехта Дюрера!
— За кого? — переспросил кто-то.
— За Альбрехта Дюрера! Который подтирает задницу картинами Лукаса Кранаха!
Дисмас и Магнус стянули Дюрера со стола и дотащили до дверей.
— Ты великий человек, — бормотал Дюрер, наваливаясь на кабатчика. — Самый великий. Величайший! Величайший во всей… империи.
— Я доведу его до дома, — сказал Дисмас Магнусу.
Ночная прохлада приятно освежала.
— Лишь бы никто не кликнул стражу, — обеспокоенно заметил Дисмас.
— Насрать на стражу. Что они нам сделают?
— Нарс, нельзя залезать на стол в таверне и орать, что папа — содомит.
— Можно. Он же содомит. Л-лулт… Ой, я никак не могу его выговорить! Л-у-у…
— Ты пьян, Нарс.
— Тсс! Погоди, слушай, сейчас скажу. Лу-у-тер. Лутер теперь у нас папа. Дисмас?
— Что, Нарс?
— Я Лутера лублу.
— Ладно. Хорошо. Пойдем.
— Отведи меня к нему, я перед ним исповедуюсь.
— Нарс, брат Лютер — в Виттенберге, а мы — в Нюрнберге.
— Я хочу его написать. Сделаю его бессмертным.
— Полагаю, о своем бессмертии он уже позаботился. К тому же Кранах тебя опередил.
— Кранах? Кранах. Кранах — залупень!
— Тише, Нарс. О господи.
— Он и выглядит-то как залупень.
— Если не утихомиришься, я сдам тебя страже.
— А я буду сопротивляться, — сказал Дюрер, заваливаясь на забор.
Дисмас подхватил друга под локоть:
— Когда Агнесса увидит тебя в таком состоянии, ты пожалеешь, что тебя не сцапала стража.
6. Лодка Рыбаря
Весной Дисмас снова был в Майнце.
Зиму он провел в теплых краях, охотясь за реликвиями для Альбрехта, — последней модой были итальянские мученики VI века, но, помимо них, удалось отыскать и пару других редкостей: ребро святого Хрисогона и отличный фрагмент копчика святой Специозы, принесший, как уверялось, несколько первосортных исцелений. По обыкновению, Дисмас предоставил бы Фридриху преимущественное право покупки, но у Фридриха и без того было столько костей Специозы, что хватило бы на полный скелет.
К собору Дисмас привычно направился по переулку, ведущему в клуатр. Среди покаянцев и молельщиков за углом толпились паломники.
День был не праздничный. Что они тут делают? Разодранные рубища покаянцев пятнала кровь. Дисмас всегда полагал самобичевание вульгарным обычаем. Безрукие и безногие калеки ползли и перекатывались по булыжникам мостовой. Лица многих были обезображены язвами и голодом. Толпа осаждала вход в клуатр, где стояли на страже два ландскнехта — те самые, которых Дисмас видел прошлой осенью.
— Что происходит? — спросил он паломника.
— Лодка апостола Петра. Индульгенция на двести лет!
О господи, подумал Дисмас. Он пробрался через толпу ко входу. Ландскнехт алебардой преградил ему путь:
— А ты куда, паломник?
— Я не паломник. С дороги.
— Вход — десять крейцеров. — Окинув взглядом плащ и сапоги Дисмаса, ландскнехт признал его за состоятельного человека. — А с тебя — пятьдесят.
— Я прибыл по поручению архиепископа, и если ты не уберешься с дороги, то я засуну эту алебарду так глубоко тебе в зад, что она вылезет у тебя из башки и собьет шлем.
Второй ландскнехт шагнул к Дисмасу. Тот выхватил из-под плаща кинжал и приставил лезвие к горлу стражника: