– У меня перед глазами письмо.
– 27 января 1944 года…
– День освобождения Ленинграда от фашистской блокады.
– Именно!
– И что вы хотите этим сказать?
– Я, Кирилл Сергеевич, чиновник с двадцатилетним стажем, и поверьте моему опыту: от горя или от радости русский человек обычно пьёт. А тут была большая радость, очень большая. А у Дмитриева вашего должность располагает: там бензинчик сольёт, здесь на спирт обменяет… Опять же, это 44-й год, проблем с довольствием уже не было. Я на девяносто процентов уверен, что отмечали они освобождение города в расположении батальона, напился наш товарищ денатурата и отдал Богу душу. Вот и вся история. Старушка думает, что её папа пал смертью храбрых, а он от алкашки скопытился.
– Вы сказали ей об этом?
– Вот сейчас обидно было. Я что, по-вашему, похож на сволочь?
Родионов засмеялся.
– Лилия Николаевна говорит, что вы неприятный тип, отфутболить её хотели.
– Вот не поверите, – рассмеялся в ответ Гнатюк, – мне она про вас то же самое рассказывала. Молодой, говорит, холеный такой сидит, зыркает в свой компьютер с важным видом. А вы, Игорь Иванович, сразу видно, – человек опытный, надёжный…
– Да ладно?
– Шоколадно, – продолжал посмеиваться помощник военкома.
– Мда-а-а… Молодец, бабка, не пропадёт.
– А то! Детдомовская закалка.
– Но труп должны были где-то похоронить.
– Ключевое слово – где-то. Я вот что думаю, на момент смерти уже было установлено наземное сообщение плацдарма с Ленинградом. Тело вполне могли направить в городской госпиталь. Тем более что армейские госпитали скорее всего уже переместились к линии фронта. Всё-таки шло наступление. А если тело повезли в город, то оттуда прямая дорога – на Пискарёвку. Сделайте запрос в Пискарёвское кладбище, наверняка он там и лежит.
– Хорошо, запрос я сделаю, Пискарёвка – наша епархия. А с вас тогда запрос в архив ВМФ.
– Побойтесь Бога, Кирилл Сергеевич, мне заняться больше нечем?
– Ну, не всё же вам призывников пощипывать, – рассмеялся Родионов, – сделайте доброе дело, с вас не убудет. Вдруг есть какая-то информация о госпиталях?
Гнатюк замолчал на другом конце провода, а потом вдруг ответил:
– Нехорошая эта история, с душком. Лучше бы никому ничего не знать. Есть такие скелеты, которые нельзя ворошить.
Пожалуй, с этого разговора история матроса Дмитриева стала для чиновника живой и объёмной, обрела вес больший, чем просто исполнение служебных обязанностей. Он пытался представить, каким человеком был Дмитриев, как выглядел. Но самый главный вопрос, на который Родионов искал и не находил ответа, был за пределами службы и переписки с архивами. Этот вопрос он даже не мог внятно для себя сформулировать, и эта невозможность оформить переживание в слова не позволяла успокоиться и выбросить историю из головы. Ведь всё могло быть, и целая жизнь, жизнь Лилии Николаевны, сложилась бы совершенно иначе.
Подспудно примеряя эти события на себя, Родионов думал о семилетней дочери, дороже которой у него никого не было. И всех было жалко.
Из СПб ГКУ «Пискарёвское мемориальное кладбище» к концу марта пришёл ожидаемый ответ:
«Изучив Ваше обращение, сообщаем, что Законом Российской Федерации от 14 января 1993 г. № 4292–1 «Об увековечении памяти погибших при защите Отечества» установлено, что органы местного самоуправления осуществляют мероприятия по учёту, содержанию и благоустройству воинских захоронений, мемориальных сооружений и объектов, увековечивающих память погибших при защите Отечества, которые находятся на их территории.
На Пискарёвском кладбище увековечены имена воинов, которые здесь похоронены согласно записям в Книгах учёта воинских и гражданских захоронений.
К сожалению, сведений о захоронении Дмитриева Николая Васильевича, 1911 г. р., который умер 27 января 1944 года, в архиве кладбища нет.
В 2001 году на Аллее Памяти Пискарёвского мемориального кладбища установлена памятная плита, посвящённая «Воинам и труженикам земли ленинградской, защитившим город на Неве». Эта плита увековечила память всех ленинградцев – защитников города.
В Санкт-Петербурге создана Книга Памяти «Ленинград. 1941–1945», в которую внесены имена воинов – защитников Ленинграда. В этой книге имеется мемориальная запись о Дмитриеве Николае Васильевиче.
По вопросу увековечения памяти в виде установки мемориальной таблички воину Дмитриеву Н. В. Ваше обращение направлено в военкомат г. Санкт-Петербурга».
Начался футбол – самая увлекательная чиновничья игра, когда при нежелании или невозможности решить задачу самым важным становится скинуть с себя ответственность.
В первых числах апреля, когда весной в Петербурге ещё не пахнет, но и зима находится на последнем издыхании, Лилия Николаевна вновь пришла на приём.
– К сожалению, нечем мне вас обрадовать, – начал Родионов, – все запросы мы сделали, но отца вашего нигде нет. – И он показал ей ответ Пискарёвского кладбища.
– Да, да, я понимаю, – старушка читала письмо, написанное сухим канцелярским языком и, кажется, не понимала его содержания.
– Ждём еще ответ из архива Военно-морского флота, может быть, там что-то прояснится.
– А я нашла отцовскую фотокарточку.
Лилия Николаевна улыбнулась и достала из сумочки пожелтевший, весь в изломах снимок. Но фотографии молодой мужчина стоял в бескозырке в профиль и на кого-то смотрел снизу-вверх. Вероятно, это был общий снимок, часть которого обрезали за ненадобностью. Лицо матроса показалось Родионову знакомым.
– Вы похожи на него. Удивительное совпадение, но вы так отчётливо похожи…
– Лилия Николаевна, я делаю всё, что в моих силах. Я уже не знаю, куда написать, чтобы найти могилу вашего отца. Это непросто принять, но очень часто в те годы люди пропадали без вести, на поле боя, умирали в плену. Кого-то хоронили, кого-то оставляли лежать в окопах, чуть присыпая землёй… Шла война. Очень многие судьбы неизвестны до сих пор.
– Да, да, я всё понимаю.
– Надо отпустить прошлое. У вас уже правнуки, поди, на подходе, – Родионов попробовал улыбнуться.
– Нет у меня ни внуков, ни правнуков. Был внук, Андрей, воевал в Чеченской войне, а как вернулся домой – пить начал крепко. Так и допился до смерти.
– Простите… – неприятно сдавило горло.
– Всё в порядке, это давно было. Я пойду.
– Я позвоню вам, если что-то узнаю.
Старушка не обернулась и ничего не ответила, вышла, притихшая и подавленная, аккуратно прикрыв за собой дверь. У Родионова застучало в висках.
К вечеру позвонил Гнатюк.
– Кажется, я что-то нашёл, – начал он без приветствия. – Из гатчинского архива ВМФ пришло письмо, что тело Дмитриева Н. В. было направлено в армейский госпиталь № 2580. А вся информация по госпиталям находится где?
– Где?
– В архиве военно-медицинских документов. Это в городе, в Лазаретном переулке.
Сентябрь 1943
Давно так плохо не было. Голова раскалывается, шумит.
Пока одевался, путаясь в рукавах «голландки», все уже выбежали из кубрика. На построение прибежал последним.
Бяшкин беззвучно зашипел на меня. Командир роты, капитан-лейтенант Румянцев, подошёл ко мне и презрительно сморщил губы.
– Почему гюйс не глажен, товарищ матрос?
– Виноват…
– Ты пил, что ли?.. – Бяшкин, ко мне.
Лейтенант торопливо подбежал к командиру.
– Вы почему за своими людьми не следите?
– Виноват, не доглядел…
– Посадил бы вас обоих на «губу», да заменить некем. Тебе за руль в любую минуту, а ты как свинья. – Это он уже мне.
– Горе у него, товарищ…
– Война идёт. У всех горе. Вот победим немца – горюй на здоровье, твою мать. Тьфу, смотреть противно. Первый и последний раз говорю: замечу ещё раз пьяным – шофёра в штрафбат, а вас, товарищ лейтенант, с должности сниму. Вопросы?
– Никак нет.
– Встать в строй.
Конечно, прав Румянцев. Но и мне жить тошно, ничего не могу с собой поделать. Год прошёл, как Маша то письмо прислала, а душа никак не успокоится. Вижу их каждый день перед глазами, Таньку мою и Лилечку. Пока работаешь, вроде бы отпускает ненадолго, а стоит задуматься – вот они, как живые. Во сне ещё часто приходят, и так хорошо мне от этого, что, кажется, ничего больше в жизни не надо. Мы снова рядом, вместе. Просыпаюсь от любви, вспоминаю всё и плачу. Ребята спят в кубрике, не слышат, а у меня душа разворочена, выть хочется. Зубами в подушку вцеплюсь и реву. И вот что странно: всегда один и тот же сон.
Танюшка с Лилей стоят во дворе у нашего дома, Лилька на качели забралась, Таня её раскачивает туда-сюда… Смеются обе. А качели вот-вот сломаются, винт на перекладине расшатался. Я вижу все это, подхожу, пытаюсь починить. Дел на три минуты, винт затянуть, а ключа нет.
– Папа, вот инструмент, – говорит Лиля и протягивает мне молоток.
– Что ты, милая, это не подходит.
– Подходит. Надо стукнуть разок.
А потом качали пропадают, Лиля на руки ко мне просится, обнимает, тыкается носом в щёку, как котёнок и шепчет:
– Не уходи, папа, не уходи…
Жена в стороне стоит, смотрит на нас и улыбается. Я ей киваю, мол, иди к нам, а она голову набок склонила и не отвечает ничего, и не идёт. Но улыбается, улыбается…
Потом просыпаюсь. Тоска.
В июле 42-го года наш батальон получил большое пополнение, человек семьдесят, в основном девушки. В военном отношении, конечно, слабо были подготовлены, но сообразительные. Свободных должностей много на тот момент в батальоне: связисты, радисты, электрики-прожектористы, аэроакустики… Среди них была Лида Волосникова, молодая совсем, даже ремесленное училище не успела закончить.
Я на женский пол не смотрел: месяц как пришло письмо от сестры… Сначала боль оглушительная, не знаешь, куда себя деть. Куда-то идёшь, крутишь руль, выполняешь приказы, а внутри ничего нет, всё выжжено. Гулкая пустота внутри, как в колодце. Потом ненависть пришла. Немец летит, а я его рожу красную в кабине самолёта представляю – голыми руками разорвать готов, кадык вырвать, глаза выдавить. Такая ярость меня охватывала, что ребята побаиваться меня стали. Просился на фронт, в пехоту – не отпустили. Солдат, говорят, хватает, а с шофёрами дефицит.