Голос полковника Железнякова сопровождал изображение:
— Сомов Валентин Степанович, 1960 года рождения, город Ростов-на-Дону. В 1979 году был осуждён за разбойное нападение сроком на шесть лет. Наказание отбывал в колонии особого режима. Освобождён в 1985 году. Он же Гришин Алексей Игнатьевич, место постоянной прописки — город Железноводск Ставропольского края, клички «Соболь», «Волына», «Валёк». По имеющимся данным, подозревается в нескольких особо дерзких ограблениях на территориях Северо-Осетинской АССР, Кабардино-Балкарской АССР, а также в Краснодарском и Ставропольском краях... — Железняков оглядел собравшихся в его кабинете сотрудников управления. — Вот такой гость пожаловал в столицу и ушёл, можно сказать, из наших рук благодаря самоуверенной халатности майора Баскакова...
Кое-кто посмотрел на того, чью фамилию назвал полковник. Виновный сидел в углу между Певцовым и Долгушиным, он так и не успел сменить костюм, багровое пятно под левой скулой почти не выделялось на фоне загара.
— ...В нашей работе излишняя самостоятельность и так называемая храбрость являются помехой делу. В основе должны лежать взаимострахуемые коллективные действия, и никак иначе! — Теперь Железняков взглянул в дальний угол. — Поэтому есть мнение Баскакова от ведения дела освободить, поручив дальнейшую работу капитану Певцову.
Певцова словно подбросило, так быстро он распрямился вставая.
— Товарищ полковник, считаю это мнение ошибочным! Практически менее чем за сутки Баскаков вышел на преступников. И ни я, и никто из нас не возьмёт на себя ответственность заменить Андрея Сергеевича, поскольку такая подмена пусть и станет воспитательной акцией начальства, но принесёт один вред...
— Разрешите дополнить? — Долгушин встал рядом с Певцовым.
— Ну, попробуйте.
— Основная вина за исход операции лежит на нашей группе... На мне, — поправился Долгушин. — Этот Сомов пришёл и ушёл через чердачные помещения. Квартал старый, мы были обязаны предусмотреть такую возможность. Обязаны...
— Ясно, что обязаны, ясно, что не предусмотрели, и совсем ясно, что оба выгораживаете своего... Баскакова. — Железняков покачал головой. — Хотел сказать «своего любимчика», да язык не повернулся, стало стыдно за вас. Садитесь! А вы, Баскаков, доложите, как намерены действовать дальше. Конкретно!
Было заметно, что разбитый рот мешает Баскакову говорить внятно, произносимые слова звучали с лёгким пришепетыванием:
— В настоящий момент по этому делу задержаны трое. Возвращена часть пропавших ценностей, хотя доля их от объёма похищенного невелика... Стал известен главный объект розыска, и намечены действия по его обнаружению. Работа продолжается. У меня — всё.
— Предельно конкретно и оч-чень обстоятельно! — оценил Железняков и тяжело вздохнул.
Пока он бесцельно перекладывал бумаги перед собой, собравшиеся молчали и никто не смотрел в его сторону. Хотя несколько человек переглянулись украдкой.
А Баскаков продолжал стоять.
Наконец полковник опять посмотрел на него с выражением некоторой безысходности.
— Ну что же, продолжайте дело, Баскаков. Надеюсь, что случившееся явится для вас уроком, очень надеюсь... Хотя совсем не уверен! Все свободны, благодарю.
Она опять звонила с работы, и блондинка за соседним столом изо всех сил делала вид, будто занята своим делом. Правда, Елене было всё равно.
— ...Но какое-то время на сон тебе разрешается? Уже хорошо... Ну, так я хочу его разделить... Почему, в конце концов жильё есть у меня... Да. Во сколько? Хорошо, я позвоню.
Подруга не смогла долго выдержать стороннюю позицию и с досадой отложила чертёж.
— Всё-таки дура ты, Ленка! Ну чего сама вешаешься? Знаешь, как он на тебя смотреть будет? Тьфу!
— Лишь бы смотрел, — глядя в стол, сказала Елена, — Лишь бы смотрел.
Тёплые потоки с улицы высоко вздымали лёгкую занавеску над балконной дверью, и она, колыхаясь, плавала в воздухе, словно пласт ночного тумана.
— Я... Я спросила, что у тебя с лицом, ты засмеялся, сказал — «следы жизни», и дальше расспрашивать не дал. Из-за меня не дал, я поняла. Но у тебя и здесь страшный след, — Елена осторожно потрогала его тело, — и на спине... Я смотрю — и мне жутко. Прости, что об этом говорю, но невольно в чём-то понимаю твою бывшую жену: всё время ждать и всё время бояться... Ужасно! И ужасна зависимость от этого страха. Унизительна. Разве нет?
Лёжа на спине, Баскаков глядел в потолок, где в светлом пятне темнели очертания перекрестий торшера.
— Знаешь, странно, что он родился в Ростове.
— Кто?
— Один человек... У нас первые гастроли как раз там были. Отработали три дня. На четвёртый после представления вышли и решили до общежития пешочком пройтись... Наскочила шпана, слово за слово, у них — ножи, и их много. Меня с Веней врачи кое-как откачали, заштопали, а Аркашка погиб. И нету нашего трио... Как я их возненавидел тогда!
— Тогда? А сейчас?
— Сейчас нет, это очень мешает. И не только... Но вот ты сказала, что понимаешь Зою. А как быть мне? Хотим того или не хотим, но, если у тебя профессия всерьёз, она диктует образ жизни. И с этим ничего не поделаешь. Я не умею и не хочу ничего другого, никаких высоких идеалов, пойми, просто не хочу другого. То ли привык, то ли вжился, но это — моё...
— Обязательно ловить мерзавцев?
— Я так не рассуждаю, поскольку не все мерзавцы. У многих просто тоже способ жизни по ряду причин, и мы теперь знаем, сколько респектабельных и увенчанных наградами граждан поступали хуже. И потом, как известно, преступники есть продукт общества. И если преступность растёт, значит, у общества не всё в порядке, согласись.
— Наверно... Даже наверняка.
— Кстати, этот, что родился в Ростове, учился на филфаке, со второго курса ушёл или выгнали. Какая-то история, разрешённая таким образом при участии партбюро и общественности... Глубоко копать не хочу, это чревато, а мне желательно попроще, но не все способны терпеть, когда по ним ходят. И у каждого свой кодекс, хотя я обязан во всём руководствоваться ещё и общепринятым.
— Мне кажется, ты себя упрощаешь, с одной стороны, и идеализируешь — с другой. Ты не можешь относиться к ним с пониманием... В конце концов понять — это действительно значит простить.
— Простить — не для меня. А понять... — он приподнялся и посмотрел на неё. — Слушай, ты пришла философствовать? Мне представлялось, что начальные намерения были иными.
— Они были. И есть. Но где-то я прочла, что любовь — это ещё и беседа... М-м-м.
Осёкшись и даже застонав от досады, Елена резко отвернула лицо и схватила зубами подушку.
— Что такое? — Баскаков лбом прислонился к её щеке. — Ну вырвалось громкое слово, ничего... Ночью это бывает. Сам боюсь высокого штиля, хотя ближе тебя у меня нет сейчас никого.
Она обняла его.
— А мне хватит. Знаешь, мне этого хватит. Даже слишком...
Железноводск для столичного жителя был совсем не город, а так, нечто вроде очень раскинувшегося посёлка. Преобладали в основном одноэтажные дома и домишки, вокруг каждого — сад, ветки деревьев гнулись под тяжестью абрикосов, яблок и слив: в этом году урожай фруктов выдался отменным.
Милицейский «уазик» пропылил переулком, выехал па более широкую улицу и покатил, набирая скорость.
— У вас там, наверно, этих нет в хозяйстве? — похлопав по рулю, спросил сержант-водитель сидевшего рядом Баранова. — Не пустят «козлика» рядом с Кремлём раскатывать.
— Всякие есть, — рассеянно отозвался Баранов. — Случается такая запарка, на чём ездишь, не видишь.
— Конечно, раз столица! Все к вам тянутся, и с хорошим, и с худым. Где есть что взять — туда и едут. Бывают у нас разные чепе, так всё одно с вашими не сравнить.
«Уазик» подкатил к райотделу милиции, и, пройдя недавно окрашенным коридором с зелёными стенами и ярко-жёлтыми дверями, Баранов вошёл в кабинет начальника.
Грузный майор с одутловатым лицом сидел за столом, рядом стоял молоденький лейтенант в новеньком необмятом кителе.
— Ну, как съездили? — спросил майор. — Садитесь к окну, прохладнее... Чаю хотите?
— Нет, спасибо... Съездил впустую. Там одна бабка старая, не понять, что бормочет. А соседи, они соседи и есть: не видели, не слышали, ничего не знаем.
— Я же говорил — второй год про него не слыхали, — как бы даже обрадовался майор. — Но зато вот, познакомьтесь, — он кивнул на лейтенанта, — участковый Привальцев... Так он утверждает, будто Минасяна видели вчера утром.
Баранов взглянул на Привальцева, и тот, ещё более вытянувшись, заговорил, обращаясь то к нему, то к майору:
— Так точно, видели. Трое соседей и ещё двое в кафе... Его не было, не было, а вдруг появился — снова пропал. То есть пока не обнаружил я его...
— А Минасян не иначе этого Гришина корешок, — пояснил начальник райотдела. — Три ходки в места отдалённые, та-акой резвый, мерзавец, намучились с ним! Правда, с год, как у нас не художничает. Верно, Привальцев?
Лейтенант вздрогнул и подтвердил;
— Так точно! Я, в общем, недавно, но знаю, что за ним чисто.
— А скажите... — начал было Баранов.
Загудевший на столе аппарат связи прервал его вопрос, и майор переключил рычажок:
— Балбошин слушает!
— Балбошин?! — закричала рация. — Бекоев беспокоит. Наш москвич просит вашего, он где?
— Здесь он, здесь, сейчас... Это Пятигорск, — пояснил Балбошин.
Но Баранов уже подскочил к столу и нагнулся над динамиком:
— Баранов на связи!
— Долгушин говорит, — оповестил динамик. — Анатолий Петрович, выезжай срочно! Два часа назад всплыли вещи из квартиры Гриднева...
— Понял, хорошо, выезжаю!
Самолёт шёл на посадку в предутренней мгле, под хвостовым оперением ярко вспыхивал проблесковый фонарь.
Чиркнули по бетону колёса, подпрыгнули, снова ударились о покрытие полосы, и справа и слева от окошек тяжёлой машины побежали огни ограждения.
Долгушин и Баранов издали увидели своих в толпе пассажиров: в куртках, с кейсами, Баскаков и Певцов походили на двух командировочных, хотя отличие всё-таки было.