5. Разминувшиеся
Собственно, очередная моя попытка написать «Гипсового трубача» связана как раз с нараставшим чувством утраты уходящего советского мира. Наверное, кто-то расставался с этим прошлым, смеясь, ерничая и глумясь. По моим наблюдениям, так себя вели как раз люди, взявшие от советской власти больше, чем можно унести. Помню, как ликовала либеральная общественность, когда Марк Захаров сжег перед телекамерами свой партбилет. (Много позже стало известно: он сжег дубликат, сварганенный бутафорами. На всякий случай.) А с чего, спрашивается, ликовать-то? Он разве не читал Устав и Программу КПСС, не ведал, в какой организации состоял много лет, возглавляя театр имени младшего соратника партии – Ленинского комсомола? Знал. Ведал. Участвовал. Споспешествовал. Так в чем подвиг? Тогда и клещ, бодро переползший с мертвого донора на свежего кровоснабженца, – тоже герой.
В июле 1993-го я дал интервью «Московской правде»:
«— “Демгородок” уже завершен, а завершился ли ваш растянувшийся на два года творческий кризис?
– Я сейчас тружусь над повестью, работу над которой прервал, когда “пошел” “Демгородок”. Называется она “Гипсовый трубач”, и говорится в ней о нашем поколении – без злобной иронии, без отречения от своих прежних взглядов, без обличительства, а с легкой ностальгией… Задумано еще одно произведение, которое в определенной степени будет касаться оккультных наук, поэтому я сейчас читаю много книг на эту тему…»
Кстати, мистический роман, давно сложившийся в моей голове, включая роскошное название, так до сих пор не написан. Едва я принимал решение сесть за него, как во сне мне являлся странный человек и объяснял: если я вторгнусь в эту область, меня ждут неприятности, возможно, даже ранняя смерть. Я не шучу! Это повторялось несколько раз. Я спросил совета у Ларисы Васильевой, весьма осведомленной в этой сфере. Как-то мы вместе ехали в командировку, и она, узнав у меня год и дату рождения, углубилась в нумерологические вычисления, касающиеся моей личности. Через некоторое время Васильева глянула на меня с удивлением и сказала: «Ребенок, или я совсем ничего не соображаю в нумерологии, или ты родился в другой день. Полное несовпадение, а я ведь тебя немного за десять лет узнала!» И я вспомнил, что на самом деле родился не 12, а 13 ноября, но моя мама, молодой коммунист, была крайне суеверна, и за пять рублей дежурная медсестра передвинула день моего появления на свет с опасного 13-го числа на 12-е. Узнав это обстоятельство, Лариса Николаевна снова углубилась в расчеты и просветлела: «Ну вот, теперь все тютелька в тютельку!» Когда я рассказал ей о сюжете и странном человеке, приходящем ко мне во сне, она нахмурилась:
– Значит, они не хотят, чтобы ты влезал в это.
– Кто «они»?
– Не важно. С одной стороны, это хорошо: тебя там уважают. Вон Пелевину они все разрешают, знают, ничего опасного не напишет. Штукарь. С другой стороны, это плохо. Не послушаешься – накажут.
– А что делать?
– Ждать, когда разрешат.
– А как я узнаю?
– Сам поймешь.
Но вернемся в 1993 год. После ехидного политического памфлета «Демгородок», вышедшего в журнале «Смена» в те дни, когда дымился расстрелянный парламент, мне захотелось сочинить что-то нежное, зыбкое, печальное. Тут-то и всплыл в памяти старый пионерский замысел. Я сел и написал, наверное, страниц двадцать на машинке. Начиная с «Козленка в молоке», я уже работал только на компьютере. Кстати, не верьте, если вас станут убеждать, будто проза, написанная от руки, обладает некой особой ювелирной энергетикой. Чушь! И проза, и стихи, и публицистика пишутся умом и сердцем, а с помощью какого приспособления – стила, гусиного пера, «Ундервуда» или ноутбука – зафиксировано сочиненное вами, не имеет значения. Эпос о Гильгамеше, к примеру, выдавлен на глиняных табличках. И что же?
Новый «Гипсовый трубач» сильно отличался от прежнего, «перестроечного». Теперь постаревший и разочарованный в жизни Львов каждый год, таясь от жены, уезжал якобы по грибы, туда, где был однажды счастлив, где случился его «солнечный удар», его безумная любовь к Лике. В ту пору вокруг Москвы таких заброшенных, разваливавшихся пионерских лагерей встречалось великое множество. Шоковые реформы и жульническая приватизация обернулись крахом и закрытием многих предприятий, прежде всего оборонных, а именно они в первую голову строили и содержали загородные детские учреждения. Новые хозяева, получившие заводы почти даром, первым делом сбрасывали «социалку». И редкий пионерский лагерь наполнялся в те годы детскими голосами, ветшая и разворовываясь.
Я написал, как Львов просыпается, едет за город, собирает грибы, а потом идет на развалины своего утраченного счастья и грезит воспоминаниями, усевшись возле гипсового трубача – там он впервые поцеловал Лику. Оставалось сочинить историю их любви и объяснить причины непоправимой разлуки. Концовку, кстати, я уже придумал – как мне тогда казалось, роскошную, экзистенциальную! Навспоминавшись, нагоревавшись над своей единственной любовью, Львов с тяжелой корзиной шел к шоссе, садился в рейсовый автобус и отбывал на станцию. А через полчаса другим автобусом на ту же остановку приезжала немолодая усталая женщина, когда-то, наверное, очень красивая. Она тоже шла через лес к развалинам пионерского лагеря и тоже долго сидела, грустя, у подножия выщербленного непогодой гипсового трубача, когда-то юного, свежепобеленного. Да, это она, Лика, которая тоже каждый год приезжает сюда, на развалины своей судьбы. Все это происходит много лет подряд, но ни разу, к несчастью, они не встречаются. А может, к счастью… Такая уж странная штука жизнь!
Но «Гипсовый трубач» в тот раз у меня снова не пошел. Не помню уж и почему. Трудно сказать. Вообще, я давно заметил, отношения автора с начатым сочинением напоминают чем-то роман с женщиной. Еще вчера тебя нежно лихорадило от назначенной встречи и ты чуть не плакал, если свидание отменялось. Еще вчера ты ложился спать со сладостной мыслью о том, что пишешь главную книгу своей жизни, что утром снова сядешь за стол и повлечешь сюжет дальше – сквозь сказочный лес творческого воображения. Потом вдруг ни с того ни с сего страсть к вожделенной особе превращается в навязчивую рутину, от которой надо как-то поскорее избавиться, а начатая повесть кажется бессмысленной, банальной затеей, не стоящей усилий. И рукопись убирается в дальний ящик стола. Чтобы закончить вещь, с ней надо вступить не в романтические, а как бы в брачные отношения, когда каждый день ты вновь и вновь видишь рядом с собой одну и ту же, давно уже не воспламеняющую подругу, да еще без макияжа. А куда деваться – жена! Только так пишутся большие книги…
6. Ирландское рагу
Итак, не вступив с «Гипсовым трубачом» в «брачные отношения», я увлекся другими сюжетами. Сочинил сначала «Козленка в молоке», потом «Небо падших», затем «Замыслил я побег…». Одновременно, где-то в конце 1990-х, у меня возник новый небывалый замысел. Я уже рассказывал, как поехал в Матвеевское работать с Габриловичем и Эйдлиным. С самого начала меня поразила одна вещь. Я раньше думал, что сценарии пишут в одиночестве, просто садятся за стол и отстукивают на машинке: «Вечер. Квартира. Неубранная постель. Входит Михаил.
МИХАИЛ. Маша, ты дома?
МАША. Да, я дома…»
Оказалось, сценарий, как бы это точнее выразиться… набалтывают. Да-да, набалтывают, наговаривают, наборматывают… Первый этап сочинения – это бесконечные разговоры обо всем на свете, не имеющем никакого отношения к сценарию. Это сооружение каких-то словесных химер, конструирование завиральных космогоний и разгадывание смыслов бытия. Это бесконечные рассказы, истории и байки, правдивые и выдуманные. Это поведанные в приливе нетрезвой откровенности тайны личной жизни, истории трагических любовей или легких побед над знаменитыми актрисами, перепившими на фуршете до буйной интимной неразборчивости. Это бесконечная игра в слова, каламбуры, это политические дебаты такой ярости, когда хочется забить супостата-соавтора комнатными тапочками. Это страстные споры о превратностях русской истории и русской судьбы, о еврейской загадке, которую тщетно пытаются разрешить – каждый со своего конца – юдофилы и антисемиты. Это анекдоты, дурацкие розыгрыши, приколы и снова сущностные метания мысли, застольная метафизика, опять – разговоры о странностях любви. Не понимаю, как из этой говорильни, из этого разнотемья, напоминающего ирландское рагу, сначала вырисовывается, а потом обретает вполне зримые формы сам сценарий, ради чего, собственно, и сошлись заинтересованные стороны. Но он является на свет. И тогда мэтр, вздохнув, говорит: «Ну, теперь надо записывать…»
Именно так с покойным Петей Карякиным сочиняли мы киноверсию «ЧП районного масштаба». То же самое повторилось с Владимиром Меньшовым: с ним мы придумывали семейную драму под условным названием «Зависть богов». Не получилось. Вся энергия ушла в споры о судьбах России, а их вести без алкоголя, на сухую не принято. В результате мы ушли в роскошный творческий запой, настолько бурный, что наши жены посоветовались и, нагрянув, изъяли нас из Матвеевского. Тем и кончилось. К одноименному фильму, впоследствии снятому им по сценарию Мареевой, та наша история не имеет никакого отношения за исключением, пожалуй, названия, полюбившегося режиссеру-оскароносцу. А тот нереализованный сюжет я много лет спустя использовал в мелодраме «Как боги», идущей ныне во многих театрах.
Нечто подобное происходило, когда со Станиславом Говорухиным мы трудились над «Ворошиловским стрелком», снятым, кстати, по мотивам повести Виктора Пронина «Женщина по средам». И всякий раз повторялось одно и то же: полет мысли, феерические озарения, изысканное буйство человеческого общения. Когда же текст наконец ложился на бумагу, головокружительное марево словопрений рассеивалось, как табачный дым в комнате уснувших картежников, и мне становилось до слез обидно, что никто и никогда не узнает, из какой восхитительной пены умнейших мыслей, тонких наблюдений, удивительных историй, острых шуток, рискованных каламбуров, отчаянных откровений рождаются скупые строчки сценария: