Их горе сгорбатит, и слёзы им выжгут морщины!
<…>
Так пусть же везде будет враг наш настигнут и найден,
Пусть гнев наш карающий будет, как штык, беспощаден,
Бесславна кончина отмеченных свастикой гадин,
И хрип их предсмертный для нашего сердца отраден!
<…>
…Размахнись, рука, бойчее,
С яростью моею в лад,
Размозжи немецкий череп,
Тульский кованый приклад!
Вскинул немец парабеллум,
Только я махнул быстрей,
Только снег под светом белым
Враз от крови запестрел.
Шубин вообще-то литератор достаточно целомудренный, сформировавшийся в советские поздние 1930-е с их культом традиций и семейных ценностей, в военной обстановке отказывается от всяческих табу:
<…>
…Трёхлетний карапуз
К избе зажжённой
Бежал,
Услышав материнский крик, —
И вот он – тёплый,
Голубино-белый,
Прикрыв глаза
Ручонкой неживой,
Лежит,
Прижавшись к ели обгорелой,
Раскроенной об угол головой…
<…>
По сути, весь военный корпус Павла Шубина – боевая сага – с воспеванием походов и подвигов; герои умиротворяются монументальной археологией войны, когда вражеские трупы врастают в ландшафт и остаются там навечно.
Бьём врагов неделю и другую,
Рубим, как болотную кугу их.
– Глянь, боец, и позабудь усталость:
Много ли их на́ поле осталось? —
Поглядел он и ответил: «Много!
Выстлана их трупами дорога.
Может – двести тысяч, может – триста,
От убитых немцев степь бугриста…»
– А живых-то велика ли стая?
– А живых я пулями считаю!
Уместно задаться вопросом: откуда у советского поэта Павла Шубина вообще возникают мотивы, столь близкие боевым гимнам викингов раннего Средневековья? Ключевая версия почти на поверхности: весьма начитанный Шубин, безусловно, знал одическую поэзию XVIII века, самой крупной величиной которой был Гавриил Державин. Для Гаврилы Романовича характерна своеобразная метафизика хаоса, цветущей сложности, когда христианское сознание мирно соседствует с античной и племенной мифологией, когда легендарный Рюрик встречает в Валгалле православного полководца Суворова.
<…>
Так он! – Се Рюрик торжествует
В Валкале звук своих побед
И перстом долу показует
На росса, что по нём идет.
«Се мой, – гласит он, – воевода!
Воспитанный в огнях, во льдах,
Вождь бурь полночного народа,
Девятый вал в морских волнах,
Звезда, прешедша мира тропы,
Который след огня черты,
Меч Павлов, щит царей Европы,
Князь славы!» – Се, Суворов, ты!
<…>
Сам поэт на всех военных дорогах скальда сделал свирепость берсерка неизбывной. Попытки, и достаточно единичные, работать с военной темой в аналогичном ключе, были предприняты значительно позже, спустя десятилетия после великой войны.
Характерный пример – военные песни Владимира Высоцкого («Мы вращаем землю»):
Здесь никто б не нашёл, даже если б хотел,
Руки кверху поднявших.
Всем живым ощутимая польза от тел:
Как прикрытье используем павших.
Отметим, что даже Высоцкий не решается на манипуляции с «телами врагов», что для Шубина было бы само собой разумеющимся. В «Чёрных бушлатах»:
…Прошли по тылам мы,
Держась, чтоб не резать их, сонных…
А вот шубинские берсерки точно бы не удержались.
Таким образом, мы можем постулировать совершенно особое место Павла Шубина в нашей военной поэзии. Физиология боевой работы, фольклорная соревновательность в уничтожении врага, кровавое сальдо победы при отсутствии дидактики и наличии обычного человеческого набора чувств и эмоций делают поэтическое наследие Шубина самоценным и актуальным для создания новой русской батальной литературы:
Выпьем за тех, кто командовал ротами,
Кто умирал на снегу,
Кто в Ленинград пробивался болотами,
Горло ломая врагу.
Немногие сейчас готовы с ходу вспомнить ситуацию на фронтах в момент прорыва блокады Ленинграда и почему стала знаменитой именно песня «Волховская застольная». Но вот это сломанное (и физически, и метафорически) вражье горло – навсегда врезано Шубиным в национальный код.
«…И горько мне, что не могу я сразу быть везде». Дальневосточные дороги и строки Павла Шубина: мир и войнаВасилий Авченко
В стихах Павла Шубина живёт вся огромная Страна Советов – с севера на юг, с запада на восток. Он словно хотел поэтизировать отечественную географию целиком, зафиксировать каждый уголок – от Москвы до самых до окраин (примерно тем же занялся позже Высоцкий, в песнях которого – весь СССР от Вильнюса и Одессы до Грозного и Анадыря). Не миновал поэт и Дальнего Востока – и тут мы находим немало загадок.
В стихах Шубина – целая россыпь дальневосточных топонимов и других примет. Если со стихами 1945 года и более поздними всё понятно (поэт участвовал в разгроме Японии, на чём мы подробнее остановимся ниже), то с довоенными – сложнее. Дать однозначный ответ на вопрос, бывал ли Шубин до войны на Дальнем Востоке и, если да, что его туда занесло, – затруднительно в силу, во-первых, пробелов в биографии поэта, во-вторых – некоторой умозрительности многих стихов. Шубин переплавляет карту Советского Союза в строки без репортажной конкретики. Порой создаётся ощущение, что Дальний Восток нужен ему как баланс для топонимов центрально- и западнороссийских. Например:
…Но слышит радист: под Рязанью, в поёмных лугах
Курлычет ручей, шелестит, нагибаясь, трава,
Над тихим селом поднимается крик петуха;
И спелые груши роняет в Бердичеве сад,
Тигр входит в камыш над Амуром – могуч и усат…
Или:
…Лежат от Амура до горла Дуная
Большие, зали́тые солнцем края…
И всюду пройдёт молодая и злая,
Такая широкая юность моя.
Ещё:
…Не скоро, наверно, устану
Вот так вспоминать у реки
Белёсый простор Казахстана
И мглу Уссурийской тайги…
И ещё:
…И меня во все концы бросало
На пути открытом и глухом,
От Владивостока до Урала —
Слесарем, шахтёром, пастухом…
В довоенных «Пограничниках» Шубин проходит по рубежам своей большой страны – от Туркмении до озера Ханка в Приморье. В стихах «Город» 1936 года, судя по всему, он описывает юный четырёхлетний Комсомольск-на-Амуре. В поэме «Товарищ» упоминает Тана – народовольца, этнографа, лингвиста, писателя, исследователя Колымы и Чукотки Владимира Тан-Богораза (1865–1936), а также саму Колыму и Магадан, заложенный в 1929 году и десятилетие спустя получивший статус города. В стихах «Бронепоезд “Чекист”» появляется приморская река Сучан, ныне – Партизанская. Во время интервенции именно долина Сучана стала очагом партизанского движения. На Сучан в 1919 году уходил из Владивостока 17-летний Александр Фадеев, он же Саша Булыга – будущий автор «Разгрома» и «Молодой гвардии».
В шубинских «Котовцах» и «Наигрыше» появляется озеро Хасан на юге Приморья, где летом 1938 года РККА билась против японских войск. Вторжение японцев со стороны Маньчжоуго (марионеточного государства, созданного Японией на северо-востоке Китая) отражал уже легендарный к тому времени маршал Блюхер – командующий Краснознамённым Дальневосточным фронтом. Хотя попытка японцев овладеть «спорными» сопками была отбита, Блюхера сняли с должности за слабую подготовку войск, большие потери, «сознательное пораженчество» и «самоустранение»; в ноябре того же 1938 года он умер в тюрьме.
За Хасаном последовал конфликт на Халхин-Голе 1939 года. Стоявший в Монголии 57-й особый корпус РККА под командованием будущего маршала Георгия Жукова разбил японские войска, вторгшиеся в МНР. На Дальнем Востоке ожидалась большая война с Японией, провокации на границе происходили безостановочно. В том числе и по этой причине Дальний Восток не сходил с первых полос газет. Сюда ехали литераторы – Гайдар, Фадеев, Петров, Фраерман, Диковский, Долматовский, Симонов, кинематографисты – Довженко, Герасимов, братья Васильевы… В 1938 году Матвей Блантер написал на слова Михаила Исаковского песню «Катюша», предположительно посвящённую Екатерине Алексеевой (Филипповой) – жене офицера, участвовавшего в хасанских боях. Во время боевых действий на Халхин-Голе на экраны вышел фильм «Трактористы», в котором прозвучала песня «Три танкиста» (слова Бориса Ласкина, музыка братьев Покрасс) о том, как «у высоких берегов Амура» самураи решили «перейти границу у реки». Именно в этом погранично-хасанско-амурско-монгольском контексте можно рассматривать упомянутые выше стихи Шубина.
Понятно, что поэт не мог бывать в каждой точке, где оказывался его лирический герой. В стихах 1935 года «Зависть» Шубин, упомянув дым камчадальского костра, калмыцкие табуны и Магнитогорск, честно говорит:
…И горько мне, что не могу
Я сразу быть везде!
Поэту не обязательно было ехать на Дальний Восток, чтобы о нём написать. Появление дальневосточных реалий в его стихах можно объяснить тем, что край больших строек и восточный рубеж обороны был в 1930-х одним из ключевых пунктов общесоветской повестки. Однако есть несколько стихотворений, которые заставляют предположить – причём с высокой степенью вероятности, – что Шубин всё-таки бывал как минимум во Владивостоке задолго до войны.