Вполне может быть, что мы что-то упустили. Однако на данный момент можно утверждать, что цензурная переработка была выполнена не Шубиным.
Существует и ещё один вид цензуры. Или не цензуры, а опять-таки проявления духа эпохи: у Павла Шубина возникают такие именования, как немцы, германцы, фрицы, а в посмертных публикациях – сплошь фашисты. Надо-де различать: не все немцы были фашистами. Надо-то надо, тут нельзя не согласиться. Но почему же, печатая томики «Избранного», не поместить эти правки в комментарии?
И последнее: в массовом сознании советская поэзия и советская песня лишены деталей войны – жестоких, шокирующих и пр. Весь культурный пласт написан не о войне, а войной. Существенная разница! Но, обращаясь к прижизненным публикациям Шубина, обнаруживаешь именно что жестокие, шокирующие детали в стихах (в томиках «Избранного» всё это по большей части НЕ ПУБЛИКУЕТСЯ).
Вот, например, отрывок из стихотворения «Смелее, товарищ!» (1942):
Отметим, товарищ, атаками день годовщины,
Телами бандитов устелем леса и лощины!
Пусть немки не молятся: к ним не вернутся мужчины, —
Их горе сгорбатит, и слёзы им выжгут морщины!
Товарищ! Пусть будут сердца наши к жалости тупы.
Запомни по сёлам печей обнажённые трубы,
С друзьями твоими спалённые немцами срубы,
На Псковском шоссе обгорелые детские трупы.
Запомни, товарищ, – ты плакать над ними не в силах, —
Растерзанных женщин, старух измождённых и хилых,
Задушенных в петлях на ржавых балконных перилах,
Живьём похороненных в мёрзлых суровых могилах…
Так пусть же везде будет враг наш настигнут и найден,
Пусть гнев наш карающий будет, как штык, беспощаден,
Бесславна кончина отмеченных свастикой гадин,
И хрип их предсмертный для нашего сердца отраден!
Чтобы не было непонимания, каждый момент правки и первой публикации мы стараемся отражать в комментариях.
Поэтика
Творческий путь Павла Шубина можно разбить на несколько периодов.
1929–1932 годы – начальный этап, когда молодой человек выбирается из своей деревни Чернава в Ленинград (живёт в семье своей старшей сестры), устраивается слесарем на завод «Сталинец» и погружается в городскую культуру: парки, кинотеатры, кафе, институты, разнообразный культурный и не очень досуг. В это время пробуждается в нём тяга к стихосложению. Он описывает то, что видит вокруг; то, о чём читает; то, что хранится в памяти. У него ещё много поэтизмов. Будучи юношей не то что начитанным, но любящим читать, он знает, как надо писать. И ещё не догадывается, как можно.
1933–1940 годы – этап становления, когда Шубин поступает на филологический факультет Ленинградского государственного педагогического института им. А. И. Герцена и с радостью и превеликим воодушевлением погружается в литературную среду: газеты, журналы, литературные объединения, Союз писателей, различные издательства, первые знакомства не только со сверстниками, но и с мэтрами советской литературы (тут надо упомянуть в первую очередь Николая Тихонова, Дмитрия Кедрина, Анатолия Тарасенкова).
К этому времени уже формируется узнаваемый почерк. Превалирующие деревенская тематика и тематика нескончаемых путешествий во все концы страны накладываются на традиционный вдохновенный галоп от строки к строке, от строфы к строфе, от стихотворения к стихотворению. Шубин нанизывает один диковинный образ на другой – получается звонко и хлёстко.
Вышедший из пролетарской группы «Резец», он всё-таки тяготеет к иной поэтической генеалогии. У него легко обнаруживаются «родственные» связи с Павлом Васильевым и Иваном Приблудным, Борисом Корниловым и Ярославом Смеляковым – всё это есенинская линия, лихо осваивающая и имажинистские наработки, и сокровищницу новокрестьянской купницы.
И здесь сразу следует сказать о синтаксисе Павла Шубина. Пересмотрев архивные документы, мы можем сказать, что поэт часто правил свои тексты: где-то поменяет только первую строчку (потому что она должна быть ударной и задавать тон всему стихотворению); где-то скрупулёзно пройдётся по слабым местам и выявит отдельные слова, которые не звучат; а где-то, переписывая по памяти стихотворение (современники Шубина заверяют, что тот мог цитировать и свои, и чужие тексты бесконечно), расставит знаки препинания по-новому.
Учитывая последнюю особенность, мы не стали акцентировать внимание на том, где автор заменил запятую на тире, решил сделать парцелляцию, отойти от традиционного четверостишия к «лесенке» Маяковского (или наоборот) или поменять организацию строфики. По большому счёту, чтобы утверждать, какой вариант окончательный, надо знать последнюю волю автора. За неимением оной мы ориентируемся на тот вариант текста, который опубликован в прижизненных изданиях, или на тот, который видели собственными глазами.
1941–1945 годы – период Великой Отечественной войны. Павел Шубин не только выполняет работу военного корреспондента (пишет стихи, частушки, заметки и даже один рассказ), но и принимает активнейшее участие в сражениях. Окружающие его люди – солдаты разных военных специальностей, санитары, старшее военное командование, сотрудник «Фронтовой правды» и других газет – нуждаются в художественной фиксации. Что написано пером, не вырубить топором: реальность, попавшая в художественное произведение, гарантирует себе бессмертие до тех пор, пока жив язык описания.
Это во многом обуславливает переход к более традиционной поэтике и постоянному поиску нарратива. Кажется, не осталось ни одного рода войск, о котором бы не написал Павел Шубин. Он хотя бы и в паре строк, но старается захватить всех. Эпическое время рождает эпический размах. И одновременно с этим – как ни странно, большое внимание к деталям. Такого въедливого описания военного быта, пожалуй, не сыскать больше ни у одного фронтового поэта.
Отдельно надо сказать о лирическом цикле, обращённом к первой жене, Елене Лунц, – это единственные тексты, в которых Шубин позволяет себе вернуться к прежней поэтике, полной удивительных метафор и ураганного полёта мысли. К сожалению, поводом для них послужил, судя по всему, разрыв отношений.
Обратим ещё внимание на то, что во время корреспондентской работы во «Фронтовой правде» Павел Шубин, во-первых, пересекался (или, по крайней мере, должен был пересекаться) с другими видными писателями – Юрием Нагибиным и Давидом Самойловым; а во-вторых, публиковался так часто, что мог скрываться за какими-то псевдонимами. Или иные его материалы могли выходить без подписи.
Так, в его архиве, хранящемся в РГАЛИ, есть безымянная вырезка из «Фронтовой правды» – в череде других его машинописей и рукописей: автор рисунка – Ярослав Викторович Титов (1906–2000), а стихотворение написано Павлом Шубиным. Это наводит на мысль, что иные карикатуры и стихотворные фельетоны за подписью «Братья Фрицеловы» (то есть те, кто ловит фрицев) могли быть выполнены Шубиным и Титовым. Но это только гипотеза. Для её подтверждения необходимы какие-либо серьёзные аргументы. За неимением оных остановимся только на проговаривании этой гипотезы.
1946–1951 годы – последний период творчества. Выходящие в этот период книги – «Моя звезда» (1947), «Солдаты» (1948), «Дороги, годы, города» (1949) – большей частью наполнены стихотворениями, написанными в период Великой Отечественной войны. Новые же тексты появляются крайне редко. Поэт с головой погружается в переводы практически со всех языков народов СССР (это помогает обеспечить себя и новую семью: Шубин женится на юной Галине Каманиной (1928–2015)). И соответственно – всё меньше уделяет внимание собственным стихам. С каждым годом они пишутся всё реже. А их поэтика не то что ещё больше упрощается, но, скажем так, не стремится к дополнительной усложнённости.
Стихотворения, напечатанные в периодике и найденные в архивах
«Пока профессор не касался…»
Пока профессор не касался
Зачётов, севших на мели,
Курс философии казался
Весьма далёким от земли,
И мы почти уже вкушали
Блага каникул вшестером,
Нам грезились – река, паром
И степь… Но тут из ясной дали,
Как говорится, грянул гром!
И солнце отпуска погасло,
Благие помыслы губя,
А «Вещь в себе», студентам на́зло,
Вдруг стала «Вещью для себя»,
Поскольку: «От подобных денди
Невежей за сто вёрст разит,
И никаких таких стипендий
Им полученье не грозит».
Редут, который звался Кантом,
Несокрушимостью своей
Испортил жизнь стипендиатам
Не меньше, чем на двадцать дней.
Сначала Кант ни есть, ни бриться,
Ни посмеяться не давал,
Потом он стал во сне нам сниться,
Потом и самый сон пропал,
И часто кто-нибудь средь мрака
Бубнил, бессонницей томим,
С настойчивостью маниака —
Слова, не понятые им.
Эскиз
(из стихов о Владивостоке)
Будто уж если ветер не хлёсткий
И заводские будни просты, —
Так далеко я от Владивостокской
Необычайной двадцатой версты.
А не нынче ли лёгкой походкой
Через вечер и тень пронесло,
Круторёбрые абрисы лодки
Просолёное морем весло.
И растаяла звёздная высыпь
С тихим шумом расколотых льдин,
Натолкнувшись волною на пристань,
Охранявшую мыс Басаргин.
И натянуто шкоты дрожали,
Зацепившие ветра поток,
И ломался осколками зарев
Вниз опущенный Владивосток.
Только с берега, с той половины,
От причалов Гнилого угла,
Бухта, волны чуть-чуть передвинув,