Тихим зверем под лодку легла.
И минуя каюты запоры,
Через ночи фальшивую гать
С пароходов одесской конторы
Понимается песня легка:
Нынче в море качка
Высока…
Не жалей морячка
Моряка…
Днём скрипели дубовые стрелы
И кручёные тросы легко
Выносили из трюмов на берег
Круторогих черкасских быков.
И шатались быки, расставляя
По земле недоверие ног,
Истомлённые рейсом до края
Адской качки неверных дорог.
Только люди упрямого века —
Краснофлотцы – не могут устать…
И выходит над бухтой запевка,
Непосредственна и проста…
Завтра вновь загрохочет лебёдка
И натянется штроп на ветру,
Загружая в нутро парохода…
[нрзб.]
И ещё на какое-то утро,
Когда будет такая ж заря,
Капитан, приподнявшись над ютом,
Даст приказ «выбирать якоря».
Снова люди, и пусть не готовый,
Экипаж отойдёт от земли,
Снимет сходни, смотает швартовы,
Курс возьмёт на Татарский пролив.
Может, станет дорогою случай
Над глубинами в тысячу фут.
Низко стянет лиловые тучи
И валы приподнимет тайфун.
Зацелуется палуба с пеной,
Захлестнётся солёной водой,
Заревёт, задыхаясь, сирена
Над смертельною этой бедой.
Но пока – далеко непогода.
Близок порт, оживлённый и злой,
И спокойна упругая лодка,
Едко пахнущая камбалой.
Неделя
Заглушат моторы свои голоса,
Кончая обычный круговорот.
Завод пошабашит в четыре часа
И выпустит нас за устои ворот.
И снова каморка моя полна
Шипением примуса в чайных парах;
Покамест большая пустая луна
Не встанет среди двора.
Тогда на гитарный глухой перебор
Сменится тишина.
Протянет запевочку про оксфо́рд
Полюстровская шпана.
И время двенадцатый час поведёт
На самый крутой вираж,
Белёсые сумерки сразу внахлёст
Нахлынут на мой этаж.
Они принесут непонятную боль,
На память пойдут с туза.
Двадцатого года высокий пароль
Поднимется на глазах.
Я вновь разрешаю проблему дров
В остывших насквозь городах;
Я вновь посылаю на волю ветров
Отряд на больших правах.
Ему полагается в этот год
Себя привести в века —
Осьмушкою хлеба, десятком подвод
Берёзового швырка.
Ему полагается спать в степи
В широкие вечера,
Когда земля, костенея, звенит
И холод встаёт по буграм.
И он идёт, проверяя на глаз,
Винтовки и тяжесть гранат,
Потому что в укоме подписан приказ
«Для ликвидации банд»…
… Потому что так говорит война
И выстрел из-за угла.
Потому что требует так страна,
Разрушенная дотла.
Она лежит, протянувшись вдаль,
Изрезана вдоль и вкось.
Стоят на дорогах пустых поезда
Вагонами под откос.
Недвижны машины в остывших цехах —
Ушли мастера в отряд;
Пока не отброшен последний враг,
Они не придут назад.
Так надо для дела, для нашего века.
Пока установится труд —
Тысячи Зиманов и Робе́йке,
Лучших людей, умрут…
За то, чтоб фабричный гудок не немел,
Шёл транспорт на полный ход;
Чтоб я на сегодня по праву имел
Жилплощадь и водопровод;
За то, чтобы голод меня не душил
В такие, как их, вечера;
Чтоб я бы работал, учился, жил,
Имел бы всегда дрова.
Они успокоились, спят в земле,
Но память живёт сейчас…
Приходит опять деловитый рассвет
В гудками означенный час.
И утро вступает в свои права
По календарному плану дней.
Я снова смотрю на большие дела
Весёлой огромной страны моей.
Я снова смотрю, как в простор утра,
Страна равняет свой каждый вдох —
По сводкам диспетчеров, по гудкам,
По расписанию поездов.
О песнях
Мир наполнен песнями. Их много.
Никогда никто не перечтёт,
Сколько их хороших и широких
В этих тонких клавишах живёт.
Сколько их, никем ещё не петых,
На земных обычных берегах
Сковано неведомым секретом
В стрельчатых, с разводами, мехах…
Будет время – к ним придёт хозяин
На витрине, меж беззвучных рам,
Паренёк с весёлыми глазами
Облюбует расписной баян.
Паренёк с весёлыми глазами,
Я не знаю твоего пути,
Может, ты в Калуге иль в Рязани
Развернёшь утеху на груди;
Может, ты, мой молодой ровесник,
Выносив напевы на руках,
Сумерки качнёшь такою песней,
Что и жизнь за песню не жалка́…
Не затем ли перепевы ладить
Кустарю из Вятки довелось,
Чтоб цвела твоя большая радость,
Чтобы в мире веселей жилось?
«Вот опять незвано и непрошено…»
Вот опять незвано и непрошено,
Не считая улиц и дорог,
Закатилась ты, моя хорошая,
В молодую путаницу строк.
От глухого цехового грохота
Гулом бешеным ошеломлён,
Твой трамвай проносится от Охты,
Задевая Смольнинский район.
Ты сегодня задержалась в тире,
На последних нормах ГТО,
Я один задумался в квартире…
Я один, и, может, оттого
Я задумался, что, может, скоро
Заиграет-затрубит горнист,
На стволах осядет чёрный порох
У столбов захваченных границ,
И приказ от наркомвоенмора
Прогремит в опасной тишине,
И придётся надевать мне шпоры
И кавалерийскую шинель.
Может, в марте, может быть, в июле
Встану я в развёрнутом строю,
И случайная чужая пуля
Гимнастёрку полоснёт мою.
Вспыхнет боль – живая и сухая —
На груди петлицы оборву,
Кровью харкая и задыхаясь,
Я хлестнусь на мокрую траву.
Твой наряд тогда не станет траурней,
Не оденешь запоздалый креп,
Но возьмёшь оледенелый браунинг,
В молодой руке его согрев.
Это будет. Пулей несомненной
Ты ударишь – и верна рука
Вставшей в строй республики на смену,
Заменяя мужа и стрелка.
Ты в стихи заходишь не случайно,
Не случайно, не нарочно… Нет!
Это ветер внёс тебя – отчаянный —
От канатной фабрики ко мне.
Смех звенит серебряною мелочью,
Расцветает комнат тишина.
Скидывай свою шубёнку беличью,
Перепетая моя жена…
Говори! Ну как последний выстрел,
Как удача остальных ребят…
Самовар перекипел и выстыл,
Ожидая на столе тебя…
«Словно чиркнули серной спичкой…»
Словно чиркнули серной спичкой
По сухому аспиду туч.
Остромордой, рыжей лисичкой,
Русой, тоненькою косичкой
Промелькнул и угас тот луч.
Звёзды падают.
Тьмой грачиной
Заметает летучий след.
Звёзды падают. Без зачина,
Беспричинна моя кручина
И конца ей, наверное, нет.
Волк
В последний час, когда умолкнут совы,
Затру́бит лось на дальнем берегу,
И он придёт беззвучный, невесомый —
Как серый страх, как призрак на снегу.
Единственный и никому не нужный,
Он горько стянет тощие бока
И бросит вверх невыносимый ужас —
В безликие, седые облака.
В тоске звериной до предела горьким
Забьётся вой по сумеркам дорог,
Как будто бы из самых одиноких
Он больше всех на свете одинок.
Да. Мне понятна бесприютность вора,
И злость его глухая, и тоска,
И ненависть.
И потому я зорок.
И бью таких в упор. Наверняка.
На свадьбу моей матери
До́полу заплетена тугая
Де́вичья тяжёлая коса…
Для тебя и о тебе играет
Тихая гармоника в овсах.
Выйди! Песню заведи высоко,
Чтоб заколыхалася в глазах
В лунном свете голубом – осока,
Речки рассыпная бирюза.
Что же, пусть запрет отца – что камень,
У него ли спросишься, любя?..
Парень встретит тёплыми руками
Близкую, желанную – тебя.
Дрогнут, словно листья на осине,
На минуту замолчат басы.
Он тебе чекмень подстелет синий
В шапку ноги спрячет от росы.
Хорошо топтать пустые межи,
Песни петь, позабывая сон…
Только есть отец, он крут и бешен,
Слово его твёрдое – закон.
Что клянёшься «за тебя иль в омут»
И себе, и парню на беду…
Всё равно просватают другому,
Из полы да в полу проведут.
Сразу стихнут звуки, передрогнув,
Песенка поникнет наживой.
Ты пойдёшь в последнюю дорогу
Мужнею, законною женой.
И залогом крепкой и богатой
Жизни, заключённой под замки, —