Собрание сочинений в одном томе — страница 3 из 36

«Я теперь в дураках — не уйти мне с земли…»

Я теперь в дураках — не уйти мне с земли —

Мне расставила суша капканы:

Не заметивши сходней, на берег сошли —

И навечно — мои капитаны.

И теперь в моих песнях сплошные нули,

В них всё больше прорехи и раны:

Из своих кителей капитанских ушли,

Как из кожи, мои капитаны.

Мне теперь не выйти в море

И не встретить их в порту.

Ах, мой вечный санаторий —

Как оскомина во рту!

Капитаны мне скажут: «Давай не скули!»

Ну а я не скулю — волком вою:

Вы ж не просто с собой мои песни везли —

Вы везли мою душу с собою.

Вас встречали в порту толпы верных друзей,

И я с вами делил ваши лавры, —

Мне казалось, я тоже сходил с кораблей

В эти Токио, Гамбурги, Гавры…

Вам теперь не выйти в море,

Мне не встретить вас в порту.

Ах, мой вечный санаторий —

Как оскомина во рту!

Я надеюсь, что море сильней площадей

И прочнее домов из бетона,

Море лучший колдун, чем земной чародей, —

И я встречу вас из Лиссабона.

Я механиков вижу во сне, шкиперов —

Вижу я, что не бесятся с жира, —

Капитаны по сходням идут с танкеров,

С сухогрузов, да и с «пассажиров»…

Нет, я снова выйду в море

Или встречу их в порту, —

К черту вечный санаторий

И оскомину во рту!

1971

БАЛЛАДА О БРОШЕННОМ КОРАБЛЕ

Капитана в тот день называли на «ты»,

Шкипер с юнгой сравнялись в талантах;

Распрямляя хребты и срывая бинты,

Бесновались матросы на вантах.

Двери наших мозгов

Посрывало с петель

В миражи берегов,

В покрывала земель,

Этих обетованных, желанных —

И колумбовых, и магелланных.

Только мне берегов

Не видать и земель —

С хода в девять узлов

Сел по горло на мель!

А у всех молодцов —

Благородная цель…

И в конце-то концов —

Я ведь сам сел на мель.

И ушли корабли — мои братья, мой флот, —

Кто чувствительней — брызги сглотнули.

Без меня продолжался великий поход,

На меня ж парусами махнули.

И погоду и случай

Безбожно кляня,

Мои пасынки кучей

Бросали меня.

Вот со шлюпок два залпа — и ладно! —

От Колумба и от Магеллана.

Я пью пену — волна

Не доходит до рта,

И от палуб до дна

Обнажились борта,

А бока мои грязны —

Таи не таи, —

Так любуйтесь на язвы

И раны мои!

Вот дыра у ребра — это след от ядра,

Вот рубцы от тарана, и даже

Видно шрамы от крючьев — какой-то пират

Мне хребет перебил в абордаже.

Киль — как старый неровный

Гитаровый гриф:

Это брюхо вспорол мне

Коралловый риф.

Задыхаюсь, гнию — так бывает:

И просоленное загнивает.

Ветры кровь мою пьют

И сквозь щели снуют

Прямо с бака на ют, —

Меня ветры добьют:

Я под ними стою

От утра до утра, —

Гвозди в душу мою

Забивают ветра.

И гулякой шальным всё швыряют вверх дном

Эти ветры — незваные гости, —

Захлебнуться бы им в моих трюмах вином

Или — с мели сорвать меня в злости!

Я уверовал в это,

Как загнанный зверь,

Но не злобные ветры

Нужны мне теперь.

Мои мачты — как дряблые руки,

Паруса — словно груди старухи.

Будет чудо восьмое —

И добрый прибой

Мое тело омоет

Живою водой,

Моря Божья роса

С меня снимет табу —

Вздует мне паруса,

Будто жилы на лбу.

Догоню я своих, догоню и прощу

Позабывшую помнить армаду.

И команду свою я обратно пущу:

Я ведь зла не держу на команду.

Только, кажется, нет

Больше места в строю.

Плохо шутишь, корвет,

Потеснись, — раскрою!

Как же так — я ваш брат,

Я ушел от беды…

Полевее, фрегат, —

Всем нам хватит воды!

До чего ж вы дошли:

Значит, что — мне уйти?!

Если был на мели —

Дальше нету пути?!

Разомкните ряды,

Всё же мы — корабли, —

Всем нам хватит воды,

Всем нам хватит земли,

Этой обетованной, желанной —

И колумбовой, и магелланной!

1971

ПЕСЕНКА ПРО ПРЫГУНА В ДЛИНУ

Что случилось, почему кричат?

Почему мой тренер завопил?

Просто — восемь сорок результат, —

Правда, за черту переступил.

Ой, приходится до дна ее испить —

Чашу с ядом вместо кубка я беру, —

Стоит только за черту переступить —

Превращаюсь в человека-кенгуру.

Что случилось, почему кричат?

Почему соперник завопил?

Просто — ровно восемь шестьдесят, —

Правда, за черту переступил.

Что же делать мне, как быть, кого винить —

Если мне чертá совсем не по нутру?

Видно, негру мне придется уступить

Этот титул человека-кенгуру.

Что случилось, почему кричат?

Стадион в единстве завопил…

Восемь девяносто, говорят, —

Правда, за черту переступил.

Посоветуйте, вы все, ну как мне быть?

Так и есть, что негр титул мой забрал.

Если б ту черту да к черту отменить —

Я б Америку догнал и перегнал!

Что случилось, почему молчат?

Комментатор даже приуныл.

Восемь пять — который раз подряд, —

Значит — за черту не заступил.

1971

МАРАФОН

Я бегу, топчу, скользя

По гаревой дорожке, —

Мне есть нельзя, мне пить нельзя,

Мне спать нельзя — ни крошки.

А может, я гулять хочу

У Гурьева Тимошки, —

Так нет: бегу, бегу, топчу

По гаревой дорожке.

А гвинеец Сэм Брук

Обошел меня на круг, —

А вчера все вокруг

Говорили: «Сэм — друг!

Сэм — наш гвинейский друг!»

Друг гвинеец так и прет —

Все больше отставанье, —

Ну, я надеюсь, что придет

Второе мне дыханье.

Третее за ним ищу,

Четвертое дыханье, —

Ну, я на пятом сокращу

С гвинейцем расстоянье!

Тоже мне — хорош друг, —

Обошел меня на круг!

А вчера все вокруг

Говорили: «Сэм — друг!

Сэм — наш гвинейский друг!»

Гвоздь программы — марафон,

А градусов — все тридцать, —

Но к жаре привыкший он —

Вот он и мастерится.

Я поглядел бы на него,

Когда бы — минус тридцать!

Ну а теперь — достань его, —

Осталось — материться!

Тоже мне — хорош друг, —

Обошел на третий круг!

Нужен мне такой друг, —

Как его — забыл… Сэм Брук!

Сэм — наш гвинейский Брут!

1971

ВРАТАРЬ

Льву Яшину

Да, сегодня я в ударе, не иначе —

Надрываются в восторге москвичи, —

Я спокойно прерываю передачи

И вытаскиваю мертвые мячи.

Вот судья противнику пенальти назначает —

Репортеры тучею кишат у тех ворот.

Лишь один упрямо за моей спиной скучает —

Он сегодня славно отдохнет!

Извиняюсь,

вот мне бьют головой…

Я касаюсь —

подают угловой.

Бьет десятый — дело в том,

Что своим «сухим листом»

Размочить он может счет нулевой.

Мяч в моих руках — с ума трибуны сходят, —

Хоть десятый его ловко завернул.

У меня давно такие не проходят!..

Только сзади кто-то тихо вдруг вздохнул.

Обернулся — голос слышу из-за фотокамер:

«Извини, но ты мне, парень, снимок запорол.

Что тебе — ну лишний раз потрогать мяч руками, —

Ну а я бы снял красивый гол».

Я хотел его послать —

не пришлось:

Еле-еле мяч достать

удалось.

Но едва успел привстать,

Слышу снова: «Вот опять!

Все б ловить тебе, хватать — нé дал снять!»

«Я, товарищ дорогой, все понимаю,

Но культурно вас прошу: подите прочь!

Да, вам лучше, если хуже я играю,

Но поверьте — я не в силах вам помочь».

Вот летит девятый номер с пушечным ударом —

Репортер бормочет: «Слушай, дай ему забить!

Я бы всю семью твою всю жизнь снимал задаром…» —

Чуть не плачет парень. Как мне быть?!

«Это все-таки футбол, —

говорю. —

Нож по сердцу — каждый гол

вратарю».

«Да я ж тебе как вратарю

Лучший снимок подарю, —

Пропусти — а я отблагодарю!»

Гнусь как ветка от напора репортера,

Неуверенно иду наперехват…

Попрошу-ка потихонечку партнеров,

Чтоб они ему разбили аппарат.

Ну а он все ноет: «Это ж, друг, бесчеловечно —

Ты, конечно, можешь взять, но только, извини, —

Это лишь момент, а фотография — навечно.

А ну не шевелись, потяни!»

Пятый номер в двадцать два —

знаменит.

Не бежит он, а едва

семенит.

В правый угол мяч, звеня, —

Значит, в левый от меня, —

Залетает и нахально лежит.

В этом тайме мы играли против ветра,

Так что я не мог поделать ничего…

Снимок дома у меня — два на три метра —

Как свидетельство позора моего.

Проклинаю миг, когда фотографу потрафил,

Ведь теперь я думаю, когда беру мячи:

Сколько ж мной испорчено прекрасных фотографий! —

Стыд меня терзает, хоть кричи.

Искуситель-змей, палач!

Как мне жить?!

Так и тянет каждый мяч

пропустить.

Я весь матч борюсь с собой —

Видно, жребий мой такой…

Так, спокойно — подают угловой…

1971

«Не покупают никакой еды…»

Не покупают никакой еды —

Все экономят вынужденно деньги:

Холера косит стройные ряды, —

Но люди вновь смыкаются в шеренги.

Закрыт Кавказ, горит «Аэрофлот»,

И в Астрахани лихо жгут арбузы, —

Но от станка рабочий не уйдет,

И крепнут все равно здоровья узы.

Убытки терпит целая страна,

Но вера есть, все зиждется на вере, —

Объявлена смертельная война

Одной несчастной, бедненькой холере.

На трудовую вахту встал народ

Для битвы с новоявленною порчей, —

Но пасаран, холера не пройдет,

Холере — нет, и все, и бал окончен!

Я погадал вчера на даму треф,

Назвав ее для юмора холерой, —

И понял я: холера — это блеф,

Она теперь мне кажется химерой.

Во мне теперь прибавилось ума,

Себя я ощущаю Гулливером,

И понял я: холера — не чума, —

У каждого всегда своя холера!

Уверен я: холере скоро тлеть.

А ну-ка — залп из тысячи орудий!

Вперед!.. Холерой могут заболеть

Холерики — несдержанные люди.

1971

МАСКИ

Смеюсь навзрыд — как у кривых зеркал, —

Меня, должно быть, ловко разыграли:

Крючки носов и до ушей оскал —

Как на венецианском карнавале!

Вокруг меня смыкается кольцо —

Меня хватают, вовлекают в пляску, —

Так-так, мое нормальное лицо

Все, вероятно, приняли за маску.

Петарды, конфетти… Но всё не так, —

И маски на меня глядят с укором, —

Они кричат, что я опять — не в такт,

Что наступаю на ноги партнерам.

Что делать мне — бежать, да поскорей?

А может, вместе с ними веселиться?..

Надеюсь я — под масками зверей

Бывают человеческие лица.

Все в масках, в париках — все как один, —

Кто — сказочен, а кто — литературен…

Сосед мой слева — грустный арлекин,

Другой — палач, а каждый третий — дурень.

Один себя старался обелить,

Другой — лицо скрывает от огласки,

А кто — уже не в силах отличить

Свое лицо от непременной маски.

Я в хоровод вступаю, хохоча, —

И все-таки мне неспокойно с ними:

А вдруг кому-то маска палача

Понравится — и он ее не снимет?

Вдруг арлекин навеки загрустит,

Любуясь сам своим лицом печальным;

Что, если дурень свой дурацкий вид

Так и забудет на лице нормальном?!

Как доброго лица не прозевать,

Как честных отличить наверняка мне? —

Все научились маски надевать,

Чтоб не разбить свое лицо о камни.

Я в тайну масок все-таки проник, —

Уверен я, что мой анализ точен:

Что маски равнодушья у иных —

Защита от плевков и от пощечин.

1971

ПЕСНЯ ПРО ПЕРВЫЕ РЯДЫ

Была пора — я рвался в первый ряд,

И это все от недопониманья, —

Но с некоторых пор сажусь назад:

Там, впереди, как в спину автомат —

Тяжелый взгляд, недоброе дыханье.

Может, сзади и не так красиво,

Но — намного шире кругозор,

Больше и разбег, и перспектива,

И еще — надежность и обзор.

Стволы глазищ — числом до десяти —

Как дула на мишень, но на живую, —

Затылок мой от взглядов не спасти,

И сзади так удобно нанести

Обиду или рану ножевую.

Может, сзади и не так красиво.

Но — намного шире кругозор,

Больше и разбег, и перспектива,

И еще — надежность и обзор.

Мне вреден первый ряд, и говорят —

От мыслей этих я в ненастье ною.

Уж лучше — где темней — в последний ряд:

Отсюда больше нет пути назад,

И за спиной стоит стена стеною.

Может, сзади и не так красиво,

Но — намного шире кругозор,

Больше и разбег, и перспектива,

И еще — надежность и обзор.

И пусть хоть реки утекут воды,

Пусть будут в пух засалены перины, —

До лысин, до седин, до бороды

Не выходите в первые ряды

И не стремитесь в примы-балерины.

Может, сзади и не так красиво,

Но — намного шире кругозор,

Больше и разбег, и перспектива,

И еще — надежность и обзор.

Надежно сзади, но бывают дни —

Я говорю себе, что выйду червой:

Не стоит вечно пребывать в тени —

С последним рядом долго не тяни,

А постепенно пробирайся в первый.

Может, сзади и не так красиво,

Но — намного шире кругозор,

Больше и разбег, и перспектива,

И еще — надежность и обзор.

1971

I. ПЕВЕЦ У МИКРОФОНА

Я весь в свету, доступен всем глазам, —

Я приступил к привычной процедуре:

Я к микрофону встал как к образам…

Нет-нет, сегодня точно — к амбразуре.

И микрофону я не по нутру —

Да, голос мой любому опостылит, —

Уверен, если где-то я совру —

Он ложь мою безжалостно усилит.

Бьют лучи от рампы мне под ребра,

Светят фонари в лицо недобро,

И слепят с боков прожектора,

И — жара!.. Жара!.. Жара!..

Сегодня я особенно хриплю,

Но изменить тональность не рискую, —

Ведь если я душою покривлю —

Он ни за что не выпрямит кривую.

Он, бестия, потоньше острия —

Слух безотказен, слышит фальшь до йоты, —

Ему плевать, что не в ударе я, —

Но пусть я верно выпеваю ноты!

Бьют лучи от рампы мне под ребра,

Светят фонари в лицо недобро,

И слепят с боков прожектора,

И — жара!.. Жара!.. Жара!..

На шее гибкой этот микрофон

Своей змеиной головою вертит:

Лишь только замолчу — ужалит он, —

Я должен петь — до одури, до смерти.

Не шевелись, не двигайся, не смей!

Я видел жало — ты змея, я знаю!

И я — как будто заклинатель змей:

Я не пою — я кобру заклинаю!

Бьют лучи от рампы мне под ребра,

Светят фонари в лицо недобро,

И слепят с боков прожектора,

И — жара!.. Жара!.. Жара!..

Прожорлив он, и с жадностью птенца

Он изо рта выхватывает звуки,

Он в лоб мне влепит девять грамм свинца, —

Рук не поднять — гитара вяжет руки!

Опять не будет этому конца!

Что есть мой микрофон — кто мне ответит?

Теперь он — как лампада у лица,

Но я не свят, и микрофон не светит.

Мелодии мои попроще гамм,

Но лишь сбиваюсь с искреннего тона —

Мне сразу больно хлещет по щекам

Недвижимая тень от микрофона.

Бьют лучи от рампы мне под ребра,

Светят фонари в лицо недобро,

И слепят с боков прожектора,

И — жара!.. Жара!..

II. ПЕСНЯ МИКРОФОНА

Я оглох от ударов ладоней,

Я ослеп от улыбок певиц, —

Сколько лет я страдал от симфоний,

Потакал подражателям птиц!

Сквозь меня многократно просеясь,

Чистый звук в ваши души летел.

Стоп! Вот — тот, на кого я надеюсь,

Для кого я все муки стерпел.

Сколько раз в меня шептали про луну,

Кто-то весело орал про тишину,

На пиле один играл — шею спиливал, —

А я усиливал,

усиливал,

усиливал…

На «низах» его голос утробен,

На «верхах» он подобен ножу, —

Он покажет, на что он способен, —

Но и я кое-что покажу!

Он поет задыхаясь, с натугой —

Он устал, как солдат на плацу, —

Я тянусь своей шеей упругой

К золотому от пота лицу.

Сколько раз в меня шептали про луну,

Кто-то весело орал про тишину,

На пиле один играл — шею спиливал, —

А я усиливал,

усиливал,

усиливал…

Только вдруг: «Человече, опомнись, —

Что поешь?! Отдохни — ты устал.

Это — патока, сладкая помесь!

Зал, скажи, чтобы он перестал!..»

Всё напрасно — чудес не бывает, —

Я качаюсь, я еле стою, —

Он бальзамом мне горечь вливает

В микрофонную глотку мою.

Сколько лет в меня шептали про луну,

Кто-то весело орал про тишину,

На пиле один играл — шею спиливал, —

А я усиливал,

усиливал,

усиливал…

В чем угодно меня обвините —

Только против себя не пойдешь:

По профессии я — усилитель, —

Я страдал — но усиливал ложь.

Застонал я — динамики взвыли, —

Он сдавил мое горло рукой…

Отвернули меня, умертвили —

Заменили меня на другой.

Тот, другой, — он все стерпит и примет, —

Он навинчен на шею мою.

Нас всегда заменяют другими,

Чтобы мы не мешали вранью.

…Мы в чехле очень тесно лежали —

Я, штатив и другой микрофон, —

И они мне, смеясь, рассказали,

Как он рад был, что я заменен.

1971

«Поздно говорить и смешно…»

Поздно говорить и смешно —

Не хотела, но

Что теперь скрывать — все равно

Дело сделано…

Все надежды вдруг

Выпали из рук,

Как цветы запоздалые,

А свою весну —

Вечную, одну —

Ах, прозевала я.

Весна!.. Не дури —

Ни за что не пей вина на пари,

Никогда не вешай ключ на двери,

Ставни затвори,

Цветы — не бери,

Не бери да и сама не дари,

Если даже без ума — не смотри, —

Затаись, замри!

С огнем не шути —

Подержи мечты о нем взаперти,

По весне стучать в твой дом запрети, —

А зимой — впусти.

Холода всю зиму подряд —

Невозможные, —

Зимняя любовь, говорят,

Понадежнее.

Но надежды вдруг

Выпали из рук,

Как цветы запоздалые,

И свою весну —

Первую, одну —

Знать, прозевала я.

Ах, черт побери,

Если хочешь — пей вино на пари,

Если хочешь — вешай ключ на двери

И в глаза смотри, —

Не то в январи

Подкрадутся вновь сугробы к двери,

Вновь увидишь из окна пустыри, —

Двери отвори!

И пой до зари,

И цветы — когда от сердца — бери,

Если хочешь подарить — подари,

Подожгут — гори!

1971, ред. <1973>

ОДНА НАУЧНАЯ ЗАГАДКА, ИЛИ ПОЧЕМУ АБОРИГЕНЫ СЪЕЛИ КУКА

Не хватайтесь за чужие талии,

Вырвавшись из рук своих подруг!

Вспомните, как к берегам Австралии

Подплывал покойный ныне Кук,

Как, в кружок усевшись под азалии,

Поедом — с восхода до зари —

Ели в этой солнечной Австралии

Друга дружку злые дикари.

Но почему аборигены съели Кука,

За что — неясно, молчит наука.

Мне представляется совсем простая штука:

Хотели кушать — и съели Кука!

Есть вариант, что ихний вождь — Большая Бука —

Сказал, что — очень вкусный кок на судне Кука…

Ошибка вышла — вот о чем молчит наука:

Хотели — кока, а съели — Кука!

И вовсе не было подвоха или трюка —

Вошли без стука, почти без звука, —

Пустили в действие дубинку из бамбука —

Тюк! прямо в темя — и нету Кука!

Но есть, однако же, еще предположенье,

Что Кука съели из большого уваженья, —

Что всех науськивал колдун — хитрец и злюка:

«Ату, ребята, хватайте Кука!

Кто уплетет его без соли и без лука,

Тот сильным, смелым, добрым будет — вроде Кука!»

Комуй-то под руку попался каменюка —

Метнул, гадюка, — и нету Кука!

А дикари теперь заламывают руки,

Ломают копья, ломают луки,

Сожгли и бросили дубинки из бамбука —

Переживают, что съели Кука!

1971, ред. 1979

«Лошадей двадцать тысяч в машины зажаты…»

Александру Назаренко и экипажу теплохода «Шота Руставели»

Лошадей двадцать тысяч в машины зажаты —

И хрипят табуны, стервенея, внизу.

На глазах от натуги худеют канаты,

Из себя на причал выжимая слезу.

И команды короткие, злые

Быстрый ветер уносит во тьму:

«Кранцы за борт!», «Отдать носовые!»

И — «Буксир, подработать корму!»

Капитан, чуть улыбаясь, —

Всё, мол, верно — молодцы, —

От земли освобождаясь,

Приказал рубить концы.

Только снова назад обращаются взоры —

Цепко держит земля, все и так и не так:

Почему слишком долго не сходятся створы,

Почему слишком часто моргает маяк?!

Всё в порядке, конец всем вопросам.

Кроме вахтенных, все — отдыхать!

Но пустуют каюты — матросам

К той свободе еще привыкать.

Капитан, чуть улыбаясь,

Бросил только: «Молодцы!»

От земли освобождаясь,

Нелегко рубить концы.

Переход — двадцать дней, — рассыхаются шлюпки,

Нынче утром последний отстал альбатрос…

Хоть бы — шторм! Или лучше — чтоб в радиорубке

Обалдевший радист принял чей-нибудь SOS.

Так и есть: трое — месяц в корыте,

Яхту вдребезги кит разобрал…

Да за что вы нас благодарите —

Вáм спасибо за этот аврал!

Капитан, чуть улыбаясь,

Бросил только: «Молодцы!» —

Тем, кто, с жизнью расставаясь,

Не хотел рубить концы.

И опять будут Фиджи, и порт Кюрасао,

И еще чёрта в ступе и бог знает что,

И красивейший в мире фиорд Мильфорсаун —

Всё, куда я ногой не ступал, но зато —

Пришвартуетесь вы на Таити

И прокрутите запись мою, —

Через самый большой усилитель

Я про вас на Таити спою.

Скажет мастер, улыбаясь

Мне и песне: «Молодцы!»

Так, на суше оставаясь,

Я везде креплю концы.

И опять продвигается, словно на ринге,

По воде осторожная тень корабля.

В напряженье матросы, ослаблены шпринги…

Руль полборта налево — и в прошлом земля!

1971

БАЛЛАДА О БАНЕ

Благодать или благословенье

Ниспошли на подручных твоих —

Дай нам, Бог, совершить омовенье,

Окунаясь в святая святых!

Исцеленьем от язв и уродства

Будет душ из живительных вод, —

Это — словно возврат первородства,

Или нет — осушенье болот.

Все пороки, грехи и печали,

Равнодушье, согласье и спор —

Пар, который вот только наддали,

Вышибает, как пули, из пор.

Все, что мучит тебя, — испарится

И поднимется вверх, к небесам, —

Ты ж, очистившись, должен спуститься —

Пар с грехами расправится сам.

Не стремись прежде времени к душу,

Не равняй с очищеньем мытье, —

Нужно выпороть веником душу,

Нужно выпарить смрад из нее.

Здесь нет голых — стесняться не надо,

Что кривая рука да нога.

Здесь — подобие райского сада, —

Пропуск тем, кто раздет донага.

И в предбаннике сбросивши вещи,

Всю одетость свою позабудь —

Одинаково веничек хлещет,

Так что зря не выпячивай грудь!

Все равны здесь единым богатством,

Все легко переносят жару, —

Здесь свободу и равенство с братством

Ощущаешь в кромешном пару.

Загоняй по коленья в парную

И крещенье принять убеди, —

Лей на нас свою воду святую —

И от варварства освободи!

1971

О ФАТАЛЬНЫХ ДАТАХ И ЦИФРАХ

Моим друзьям — поэтам

Кто кончил жизнь трагически, тот — истинный поэт,

А если в точный срок, так — в полной мере:

На цифре 26 один шагнул под пистолет,

Другой же — в петлю слазил в «Англетере».

А в 33 Христу — он был поэт, он говорил:

«Да ни убий!» Убьешь — везде найду, мол.

Но — гвозди ему в руки, чтоб чего не сотворил,

Чтоб не писал и чтобы меньше думал.

С меня при цифре 37 в момент слетает хмель, —

Вот и сейчас — как холодом подуло:

Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль

И Маяковский лег виском на дуло.

Задержимся на цифре 37! Коварен Бог —

Ребром вопрос поставил: или — или!

На этом рубеже легли и Байрон, и Рембо, —

А нынешние — как-то проскочили.

Дуэль не состоялась или — перенесена,

А в 33 распяли, но — не сильно,

А в 37 — не кровь, да что там кровь! — и седина

Испачкала виски не так обильно.

«Слабó стреляться?! В пятки, мол, давно ушла душа!»

Терпенье, психопаты и кликуши!

Поэты ходят пятками по лезвию ножа —

И режут в кровь свои босые души!

На слово «длинношеее» в конце пришлось три «е», —

Укоротить поэта! — вывод ясен, —

И нож в него! — но счастлив он висеть на острие,

Зарезанный за то, что был опасен!

Жалею вас, приверженцы фатальных дат и цифр, —

Томитесь, как наложницы в гареме!

Срок жизни увеличился — и, может быть, концы

Поэтов отодвинулись на время!

1971

О МОЕМ СТАРШИНЕ

Я помню райвоенкомат:

«В десант не годен — так-то, брат, —

Таким, как ты, — там невпротык…» И дальше — смех:

Мол, из тебя какой солдат?

Тебя — хоть сразу в медсанбат!..

А из меня — такой солдат, как изо всех.

А на войне как на войне,

А мне — и вовсе, мне — вдвойне, —

Присохла к телу гимнастерка на спине.

Я отставал, сбоил в строю, —

Но как-то раз в одном бою —

Не знаю чем — я приглянулся старшине.

…Шумит окопная братва:

«Студент, а сколько дважды два?

Эй, холостой, а правда — графом был Толстой?

А кто евоная жена?..»

Но тут встревал мой старшина:

«Иди поспи — ты ж не святой, а утром — бой».

И только раз, когда я встал

Во весь свой рост, он мне сказал:

«Ложись!.. — и дальше пару слов без падежей. —

К чему две дырки в голове!»

И вдруг спросил: «А что в Москве,

Неужто вправду есть дома в пять этажей?..»

Над нами — шквал, — он застонал —

И в нем осколок остывал, —

И на вопрос его ответить я не смог.

Он в землю лег — за пять шагов,

За пять ночей и зá пять снов —

Лицом на запад и ногами на восток.

1971

«Зарыты в нашу память на века…»

Зарыты в нашу память на века

И даты, и события, и лица.

А память — как колодец глубока:

Попробуй заглянуть — наверняка

Лицо, и то неясно отразится.

Разглядеть, что истинно, что ложно,

Может только беспристрастный суд:

Осторожно с прошлым, осторожно —

Не разбейте глиняный сосуд!

До сих пор иногда вспоминается

Из войны много фраз —

Например, что сапёр ошибается

Только раз.

Одни его лениво ворошат,

Другие неохотно вспоминают,

А третьи — даже помнить не хотят, —

И прошлое лежит, как старый клад,

Который никогда не раскопают.

И поток годов унес с границы

Стрелки — указатели пути, —

Очень просто в прошлом заблудиться —

И назад дороги не найти.

До сих пор иногда вспоминается

Из войны пара фраз —

Например, что сапёр ошибается

Только раз.

С налёта не вини — повремени:

Есть у людей на всё свои причины —

Не скрыть, а позабыть хотят они, —

Ведь в толще лет ещё лежат в тени

И часа ждут заржавленные мины.

В минном поле прошлого копаться —

Лучше без ошибок, — потому

Что на минном поле ошибаться

Просто абсолютно ни к чему.

Иногда как-то вдруг вспоминается

Из войны пара фраз —

Например, что сапёр ошибается

Только раз.

Один толчок — и стрелки побегут, —

А нервы у людей не из каната, —

И будет взрыв, и перетрётся жгут…

Но может, люди вовремя найдут

И извлекут до взрыва детонатор!

Спит земля спокойно под цветами,

Но ещё находят мины в ней, —

Их берут умелыми руками

И взрывают дальше от людей.

До сих пор из войны вспоминается

Пара фраз, пара фраз —

Например, что сапёр ошибается

Только раз, только раз.

1971

ГОРИЗОНТ

Чтоб не было следов, повсюду подмели…

Ругайте же меня, позорьте и трезвоньте:

Мой финиш — горизонт, а лента — край земли, —

Я должен первым быть на горизонте!

Условия пари одобрили не все —

И руки разбивали неохотно.

Условье таково: чтоб ехать — по шоссе,

И только по шоссе — бесповоротно.

Наматываю мили на кардан

И еду параллельно проводам, —

Но то и дело тень перед мотором —

То черный кот, то кто-то в чем-то черном.

Я знаю — мне не раз в колеса палки ткнут.

Догадываюсь, в чем и как меня обманут.

Я знаю, где мой бег с ухмылкой пресекут.

И где через дорогу трос натянут.

Но стрелки я топлю — на этих скоростях

Песчинка обретает силу пули, —

И я сжимаю руль до судорог в кистях —

Успеть, пока болты не затянули!

Наматываю мили на кардан

И еду вертикально проводам, —

Завинчивают гайки, — побыстрее! —

Не то поднимут трос как раз где шея.

И плавится асфальт, протекторы кипят,

Под ложечкой сосет от близости развязки.

Я голой грудью рву натянутый канат, —

Я жив — снимите черные повязки!

Кто вынудил меня на жесткое пари —

Нечистоплотны в споре и в расчетах.

Азарт меня пьянит, но, как ни говори,

Я торможу на скользких поворотах.

Наматываю мили на кардан,

Назло канатам, тросам, проводам, —

Вы только проигравших урезоньте,

Когда я появлюсь на горизонте!

Мой финиш — горизонт — по-прежнему далек,

Я ленту не порвал, но я покончил с тросом, —

Канат не пересек мой шейный позвонок,

Но из кустов стреляют по колесам.

Меня ведь не рубли на гонку завели, —

Меня просили: «Миг не проворонь ты —

Узнай, а есть предел — там, на краю земли,

И — можно ли раздвинуть горизонты?»

Наматываю мили на кардан

И пулю в скат влепить себе не дам.

Но тормоза отказывают, — кода! —

Я горизонт промахиваю с хода!

1971

МОИ ПОХОРОНА, ИЛИ СТРАШНЫЙ СОН ОЧЕНЬ СМЕЛОГО ЧЕЛОВЕКА

Сон мне снится — вот те на:

Гроб среди квартиры,

На мои похорона

Съехались вампиры, —

Стали речи говорить —

Всё про долголетие, —

Кровь сосать решили погодить:

Вкусное — на третие.

В гроб вогнали кое-как,

А самый сильный вурдалак

Все втискивал, и всовывал,

И плотно утрамбовывал, —

Сопел с натуги, сплевывал

И желтый клык высовывал.

Очень бойкий упырек

Стукнул по колену,

Подогнал — и под шумок

Надкусил мне вену.

А умудренный кровосос

Встал у изголовия

И очень вдохновенно произнес

Речь про полнокровие.

И почетный караул

Для приличия всплакнул, —

Но я чую взглядов серию

На сонную мою артерию:

А если кто пронзит артерию —

Мне это сна грозит потерею.

Погодите, спрячьте крюк!

Да куда же, черт, вы!

Я же слышу, что вокруг, —

Значит, я не мертвый!

Яду капнули в вино,

Ну а мы набросились, —

Опоить меня хотели, но

Опростоволосились.

Тот, кто в зелье губы клал, —

В самом деле дуба дал, —

Ну а на меня — как рвотное

То зелье приворотное:

Здоровье у меня добротное,

И закусил отраву плотно я.

Так почему же я лежу,

Дурака валяю, —

Ну почему, к примеру, не заржу —

Их не напугаю?!

Я ж их мог прогнать давно

Выходкою смелою —

Мне бы взять пошевелиться, но

Глупостей не делаю.

Безопасный как червяк,

Я лежу, а вурдалак

Со стаканом носится —

Сейчас наверняка набросится, —

Еще один на шею косится —

Ну, гад, он у меня допросится!

Кровожадно вопия,

Высунули жалы —

И кровиночка моя

Полилась в бокалы.

Погодите — сам налью, —

Знаю, знаю — вкусная!..

Ну нате, пейте кровь мою,

Кровососы гнусные!

А сам — и мышцы не напряг,

И не попытался сжать кулак, —

Потому что кто не напрягается,

Тот никогда не просыпается,

Тот много меньше подвергается

И много дольше сохраняется.

Вот мурашки по спине

Смертные крадутся…

А всего делов-то мне

Было, что — проснуться!

…Что, сказать, чего боюсь

(А сновиденья — тянутся)?

Да того, что я проснусь —

А они останутся!..

1971

СЛУЧАЙ

Мне в ресторане вечером вчера

Сказали с юморком и с этикетом,

Что киснет водка, выдохлась икра —

И что у них ученый по ракетам.

И многих помня с водкой пополам,

Не разобрав, что плещется в бокале,

Я, улыбаясь, подходил к столам

И отзывался, если окликали.

Вот он — надменный, словно Ришелье,

Как благородный папа в старом скетче, —

Но это был — директор ателье,

И не был засекреченный ракетчик.

Со мной гитара, струны к ней в запас,

И я гордился тем, что тоже в моде:

К науке тяга сильная сейчас —

Но и к гитаре тяга есть в народе.

Я ахнул залпом и разбил бокал —

Мгновенно мне гитару дали в руки, —

Я три своих аккорда перебрал,

Запел и зáпил — от любви к науке.

Я пел и думал: вот икра стоит,

А говорят — кеты не стало в реках;

А мой ракетчик где-нибудь сидит

И мыслит в миллионах и в парсеках…

И, обнимая женщину в колье

И сделав вид, что хочет в песни вжиться,

Задумался директор ателье —

О том, что завтра скажет сослуживцам.

Он предложил мне позже на дому,

Успев включить магнитофон в портфеле:

«Давай дружить домами!» Я ему

Сказал: «Давай, — мой дом — твой дом моделей».

И я нарочно разорвал струну

И, утаив, что есть запас в кармане,

Сказал: «Привет! Зайти не премину,

В другой раз, — если будет марсианин».

Я шел домой — под утро, как старик, —

Мне пóд ноги катились дети с горки,

И аккуратный первый ученик

Шел в школу получать свои пятерки.

Ну что ж, мне поделом и по делам —

Лишь первые

пятерки получают…

Не надо подходить к чужим столам

И отзываться, если окликают.

1971

ПЕСЕНКА ПРО МАНГУСТОВ

«Змеи, змеи кругом — будь им пусто!» —

Человек в исступленье кричал —

И позвал на подмогу мангуста,

Чтобы, значит, мангуст выручал.

И мангусты взялись за работу,

Не щадя ни себя, ни родных, —

Выходили они на охоту

Без отгулов и без выходных.

И в пустынях, в степях и в пампасах

Даже дали наказ патрулям —

Игнорировать змей безопасных

И сводить ядовитых к нулям.

Приготовьтесь — сейчас будет грустно:

Человек появился тайком —

И поставил силки на мангуста,

Объявив его вредным зверьком.

Он наутро пришел — с ним собака —

И мангуста упрятал в мешок, —

А мангуст отбивался и плакал,

И кричал: «Я — полезный зверек!»

Но зверьков в переломах и ранах

Всё швыряли в мешок, как грибы, —

Одуревших от боли в капканах

Ну и от поворота судьбы.

И гадали они: в чем же дело —

Почему нас несут на убой?

И сказал им мангуст престарелый

С перебитой передней ногой:

«Козы в Бельгии съели капусту,

Воробьи — рис в Китае с полей,

А в Австралии злые мангусты

Истребили полезнейших змей.

Вот за это им вышла награда

От расчетливых этих людей, —

Видно, люди не могут без яда,

Ну а значит — не могут без змей»…

И снова:

«Змеи, змеи кругом — будь им пусто!» —

Человек в исступленье кричал —

И позвал на подмогу…

Ну, и так далее —

как «Сказка про Белого Бычка».

1971

МИЛИЦЕЙСКИЙ ПРОТОКОЛ

Считай по-нашему, мы выпили не много —

Не вру, ей-бога, — скажи, Серега!

И если б водку гнать не из опилок,

То чё б нам было с пяти бутылок!

…Вторую пили близ прилавка в закуточке, —

Но это были еще цветочки, —

Потом — в скверу, где детские грибочки,

Потом — не помню, — дошел до точки.

Я пил из горлышка, с устатку и не евши,

Но — как стекло был, — остекленевший.

А уж когда коляска подкатила,

Тогда в нас было — семьсот на рыло!

Мы, правда, третьего насильно затащили, —

Ну, тут промашка — переборщили.

А что очки товарищу разбили —

Так то портвейном усугубили.

Товарищ первый нам сказал, что, мол, уймитесь,

Что — не буяньте, что — разойдитесь.

На «разойтись» я сразу ж согласился —

И разошелся, — и расходился!

Но если я кого ругал — карайте строго!

Но это вряд ли, — скажи, Серега!

А что упал — так то от помутненья,

Орал не с горя — от отупенья.

…Теперь дозвольте пару слов без протокола.

Чему нас учит семья и школа?

Что жизнь сама таких накажет строго.

Тут мы согласны, — скажи, Серега!

Вот он проснется утром — протрезвеет — скажет:

Пусть жизнь осудит, пусть жизнь накажет!

Так отпустите — вам же легче будет:

Чего возиться, раз жизнь осудит!

Вы не глядите, что Сережа все кивает, —

Он соображает, все понимает!

А что молчит — так это от волненья,

От осознанья и просветленья.

Не запирайте, люди, — плачут дома детки, —

Ему же — в Химки, а мне — в Медведки!..

Да, все равно: автобусы не ходят,

Метро закрыто, в такси не содят.

Приятно все-таки, что нас тут уважают:

Гляди — подвозят, гляди — сажают!

Разбудит утром не петух, прокукарекав, —

Сержант подымет — как человеков!

Нас чуть не с музыкой проводят, как проспимся.

Я рупь заначил, — опохмелимся!

И все же, брат, трудна у нас дорога!

Эх, бедолага! Ну спи, Серега!

1971

ПЕСНЯ КОНЧЕНОГО ЧЕЛОВЕКА

Истома ящерицей ползает в костях,

И сердце с трезвой головой не на ножах,

И не захватывает дух на скоростях,

Не холодеет кровь на виражах.

И не прихватывает горло от любви,

И нервы больше не внатяжку, — хочешь — рви, —

Провисли нервы, как веревки от белья,

И не волнует, кто кого, — он или я.

На коне, —

толкани —

я с коня.

Только не,

только ни

у меня.

Не пью воды — чтоб стыли зубы — питьевой

И ни событий, ни людей не тороплю.

Мой лук валяется со сшившей тетивой,

Все стрелы сломаны — я ими печь топлю.

Не напрягаюсь, не стремлюсь, а как-то так…

Не вдохновляет даже самый факт атак.

Сорви-голов не принимаю и корю,

Про тех, кто в омут с головой, — не говорю.

На коне, —

толкани —

я с коня.

Только не,

только ни

у меня.

И не хочу ни выяснять, ни изменять

И ни вязать и ни развязывать узлы.

Углы тупые можно и не огибать,

Ведь после острых — это не углы.

Свободный ли, тугой ли пояс — мне-то что!

Я пули в лоб не удостоюсь — не за что.

Я весь прозрачный, как раскрытое окно,

И неприметный, как льняное полотно.

На коне, —

толкани —

я с коня.

Только не,

только ни

у меня.

Не ноют раны, да и шрамы не болят —

На них наложены стерильные бинты.

И не волнуют, не свербят, не теребят

Ни мысли, ни вопросы, ни мечты.

Любая нежность душу не разбередит,

И не внушит никто, и не разубедит.

А так как чужды всякой всячины мозги,

То ни предчувствия не жмут, ни сапоги.

На коне, —

толкани —

я с коня.

Только не,

только ни

у меня.

Ни философский камень больше не ищу,

Ни корень жизни, — ведь уже нашли женьшень.

Не вдохновляюсь, не стремлюсь, не трепещу

И не надеюсь поразить мишень.

Устал бороться с притяжением земли —

Лежу, — так больше расстоянье до петли.

И сердце дергается словно не во мне, —

Пора туда, где только ни и только не.

На коне, —

толкани —

я с коня.

Только не,

только ни

у меня.

1971

ПЕСНЯ О ШТАНГИСТЕ

Василию Алексееву

Как спорт — поднятье тяжестей не ново

В истории народов и держав:

Вы помните, как некий грек

другого

Поднял и бросил, чуть попридержав?

Как шею жертвы, круглый гриф сжимаю —

Чего мне ждать: оваций или — свист?

Я от земли Антея отрываю,

Как первый древнегреческий штангист.

Не отмечен грацией мустанга,

Скован я, в движениях не скор.

Штанга, перегруженная штанга —

Вечный мой соперник и партнер.

Такую неподъемную громаду

Врагу не пожелаю своему —

Я подхожу к тяжелому снаряду

С тяжелым чувством: вдруг не подниму?!

Мы оба с ним как будто из металла.

Но только он — действительно металл.

А я так долго шел до пьедестала,

Что вмятины в помосте протоптал.

Не отмечен грацией мустанга,

Скован я, в движениях не скор.

Штанга, перегруженная штанга —

Вечный мой соперник и партнер.

Повержен враг на землю — как красиво! —

Но крик «Вес взят!» у многих на слуху.

«Вес взят!» — прекрасно, но несправедливо:

Ведь я внизу, а штанга наверху.

Такой триумф подобен пораженью,

А смысл победы до смешного прост:

Все дело в том, чтоб, завершив движенье,

С размаху штангу бросить на помост.

Не отмечен грацией мустанга,

Скован я, в движениях не скор.

Штанга, перегруженная штанга —

Вечный мой соперник и партнер.

Он вверх ползет — чем дальше, тем безвольней, —

Мне напоследок мышцы рвет по швам.

И со своей высокой колокольни

Мне зритель крикнул: «Брось его к чертям!»

Еще одно последнее мгновенье —

И брошен наземь мой железный бог!

…Я выполнял обычное движенье

С коротким злым названием «рывок».

1971

«Целуя знамя в пропыленный шелк…»

Целуя знамя в пропыленный шелк

И выплюнув в отчаянье протезы,

Фельдмаршал звал: «Вперед, мой славный полк!

Презрейте смерть, мои головорезы!»

Измятыми знаменами горды,

Воспалены талантливою речью, —

Расталкивая спины и зады,

Одни стремились в первые ряды —

И первыми ложились под картечью.

Хитрец — и тот, который не был смел, —

Не пожелав платить такую цену,

Полз в задний ряд — но там не уцелел:

Его свои же брали на прицел —

И в спину убивали за измену.

Сегодня каждый третий — без сапог,

Но после битвы — заживут как крезы, —

Прекрасный полк, надежный, верный полк —

Отборные в полку головорезы!

А третии — средь битвы и беды

Старались сохранить и грудь и спину, —

Не выходя ни в первые ряды,

Ни в задние, — но как из-за еды

Дрались за золотую середину.

Они напишут толстые труды

И будут гибнуть в рамах, на картине, —

Те, кто не вышли в первые ряды,

Но не были и сзади — и горды,

Что честно прозябали в середине.

Уже трубач без почестей умолк,

Не слышно меди, тише звон железа, —

Разбит и смят надежный, верный полк,

В котором сплошь одни головорезы.

Но нет, им честь знамен не запятнать.

Дышал фельдмаршал весело и ровно, —

Чтоб их в глазах потомков оправдать,

Он молвил: «Кто-то должен умирать —

А кто-то должен выжить, — безусловно!»

Пусть нет звезды тусклее, чем у них, —

Уверенно дотянут до кончины —

Скрываясь за отчаянных и злых,

Последний ряд оставив для других —

Умеренные люди середины.

В грязь втоптаны знамена, смятый шелк,

Фельдмаршальские жезлы и протезы.

Ах, славный полк!.. Да был ли славный полк,

В котором сплошь одни головорезы?!

1971

«Так дымно, что в зеркале нет отраженья…»

Так дымно, что в зеркале нет отраженья

И даже напротив не видно лица,

И пары успели устать от круженья, —

И все-таки я допою до конца!

Все нужные ноты давно

сыграли,

Сгорело, погасло вино

в бокале,

Минутный порыв говорить —

пропал, —

И лучше мне молча допить

бокал…

Полгода не балует солнцем погода,

И души застыли под коркою льда, —

И, видно, напрасно я жду ледохода,

И память не может согреть в холода.

Все нужные ноты давно

сыграли,

Сгорело, погасло вино

в бокале,

Минутный порыв говорить —

пропал, —

И лучше мне молча допить

бокал…

В оркестре играют устало, сбиваясь,

Смыкается круг — не порвать мне кольца…

Спокойно! Мне лучше уйти улыбаясь, —

И все-таки я допою до конца!

Все нужные ноты давно

сыграли,

Сгорело, погасло вино

в бокале,

Тусклей, равнодушней оскал

зеркал…

И лучше мне просто разбить

бокал!

1971

«Не заманишь меня на эстрадный концерт…»

Не заманишь меня на эстрадный концерт,

Ни на западный фильм о ковбоях:

Матч финальный на первенство СССР —

Мне сегодня болеть за обоих!

Так прошу: не будите меня поутру —

Не проснусь по гудку и сирене, —

Я болею давно, а сегодня — помру

На Центральной спортивной арене.

Буду я помирать — вы снесите меня

До агонии и до конвульсий

Через западный сектор, потом на коня —

И несите до паузы в пульсе.

Но прошу: не будите меня на ветру —

Не проснусь как Джульетта на сцене, —

Все равно я сегодня возьму и умру

На Центральной спортивной арене.

Пронесите меня, чтоб никто ни гугу:

Кто-то умер — ну что ж, всё в порядке, —

Закопайте меня вы в центральном кругу,

Или нет — во вратарской площадке!

…Да, лежу я в центральном кругу на лугу,

Шлю проклятья Виленеву Пашке, —

Но зато — по мне все футболисты бегут,

Словно раньше по телу мурашки.

Вижу я все развитие быстрых атак,

Уличаю голкипера в фальши, —

Вижу все — и теперь не кричу как дурак:

Мол, на мыло судью или дальше…

Так прошу: не будите меня поутру,

Глубже чем на полметра не ройте, —

А не то я вторичною смертью помру —

Будто дважды погибший на фронте.

1971

КОНИ ПРИВЕРЕДЛИВЫЕ

Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю

Я коней своих нагайкою стегаю, погоняю…

Что-то воздуху мне мало — ветер пью, туман глотаю, —

Чую с гибельным восторгом: пропадаю, пропадаю!

Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!

Вы тугую не слушайте плеть!

Но что-то кони мне попались привередливые —

И дожить не успел, мне допеть не успеть.

Я коней напою,

я куплет допою —

Хоть мгновенье еще постою

на краю…

Сгину я — меня пушинкой ураган сметет с ладони,

И в санях меня галопом повлекут по снегу утром, —

Вы на шаг неторопливый перейдите, мои кони,

Хоть немного, но продлите путь к последнему приюту!

Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!

Не указчики вам кнут и плеть.

Но что-то кони мне попались привередливые —

И дожить не успел, мне допеть не успеть.

Я коней напою,

я куплет допою —

Хоть мгновенье еще постою

на краю…

Мы успели: в гости к Богу не бывает опозданий, —

Что ж там ангелы поют такими злыми голосами?!

Или это колокольчик весь зашелся от рыданий,

Или я кричу коням, чтоб не несли так быстро сани?!

Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!

Умоляю вас вскачь не лететь!

Но что-то кони мне попались привередливые —

Коль дожить не успел, так хотя бы — допеть!

Я коней напою,

я куплет допою —

Хоть мгновенье еще постою

на краю…

1972

БЕЛОЕ БЕЗМОЛВИЕ

Все года, и века, и эпохи подряд

Все стремится к теплу от морозов и вьюг, —

Почему ж эти птицы на север летят,

Если птицам положено — только на юг?

Слава им не нужна — и величие,

Вот под крыльями кончится лед —

И найдут они счастие птичее

Как награду за дерзкий полет!

Что же нам не жилось, что же нам не спалось?

Что нас выгнало в путь по высокой волне?

Нам сиянье пока наблюдать не пришлось, —

Это редко бывает — сиянья в цене!

Тишина… Только чайки — как молнии, —

Пустотой мы их кормим из рук.

Но наградою нам за безмолвие

Обязательно будет звук!

Как давно снятся нам только белые сны —

Все иные оттенки снега занесли, —

Мы ослепли — темно от такой белизны, —

Но прозреем от черной полоски земли.

Наше горло отпустит молчание,

Наша слабость растает как тень, —

И наградой за ночи отчаянья

Будет вечный полярный день!

Север, воля, надежда — страна без границ,

Снег без грязи — как долгая жизнь без вранья.

Воронье нам не выклюет глаз из глазниц —

Потому что не водится здесь воронья.

Кто не верил в дурные пророчества,

В снег не лег ни на миг отдохнуть —

Тем наградою за одиночество

Должен встретиться кто-нибудь!

1972

ПЕСНЯ ПРО БЕЛОГО СЛОНА

Жили-были в Индии с самой старины

Дикие огромные серые слоны —

Слоны слонялись в джунглях без маршрута, —

Один из них был белый почему-то.

Добрым глазом, тихим нравом отличался он,

И умом, и мастью благородной, —

Средь своих собратьев серых — белый слон

Был, конечно, белою вороной.

И владыка Индии — были времена —

Мне из уважения подарил слона.

«Зачем мне слон?» — спросил я иноверца,

А он сказал: «В слоне — большое сердце…»

Слон мне сделал реверанс, а я ему — поклон,

Речь моя была незлой и тихой, —

Потому что этот самый — белый слон

Был к тому же белою слонихой.

Я прекрасно выглядел, сидя на слоне,

Ездил я по Индии — сказочной стране, —

Ах, где мы только вместе ни скитались!

И в тесноте отлично уживались.

И бывало, шли мы петь под чей-нибудь балкон, —

Дамы так и прыгали из спален…

Надо вам сказать, что этот белый слон

Был необычайно музыкален.

Карту мира видели вы наверняка —

Знаете, что в Индии тоже есть река, —

Мой слон и я питались соком манго,

И как-то потерялись в дебрях Ганга.

Я метался по реке, забыв еду и сон,

Безвозвратно подорвал здоровье…

А потом сказали мне: «Твой белый слон

Встретил стадо белое слоновье…»

Долго был в обиде я, только — вот те на! —

Мне владыка Индии вновь прислал слона:

В виде украшения для трости —

Белый слон, но из слоновой кости.

Говорят, что семь слонов иметь — хороший тон, —

На шкафу, как средство от напастей…

Пусть гуляет лучше в белом стаде белый слон —

Пусть он лучше не приносит счастья!

1972

ЧЕСТЬ ШАХМАТНОЙ КОРОНЫ

I. Подготовка

Я кричал: «Вы что ж там, обалдели? —

Уронили шахматный престиж!»

Мне сказали в нашем спортотделе:

«Ага, прекрасно — ты и защитишь!

Но учти, что Фишер очень ярок, —

Даже спит с доскою — сила в ём,

Он играет чисто, без помарок…»

Ничего, я тоже не подарок, —

У меня в запасе — ход конем.

Ох вы мускулы стальные,

Пальцы цепкие мои!

Эх, резные, расписные

Деревянные ладьи!

Друг мой, футболист, учил: «Не бойся, —

Он к таким партнерам не привык.

За тылы и центр не беспокойся,

А играй по краю — напрямик!..»

Я налег на бег, на стометровки,

В бане вес согнал, отлично сплю,

Были по хоккею тренировки…

В общем, после этой подготовки —

Я его без мата задавлю!

Ох вы сильные ладони,

Мышцы крепкие спины!

Эх вы кони мои, кони,

Ох вы милые слоны!

«Не спеши и, главное, не горбись, —

Так боксер беседовал со мной. —

В ближний бой не лезь, работай в корпус,

Помни, что коронный твой — прямой».

Честь короны шахматной — на карте, —

Он от пораженья не уйдет:

Мы сыграли с Талем десять партий —

В преферанс, в очко и на бильярде, —

Таль сказал: «Такой не подведет!»

Ох, рельеф мускулатуры!

Дельтовидные — сильны!

Что мне легкие фигуры,

Эти кони да слоны!

И в буфете, для других закрытом,

Повар успокоил: «Не робей!

Ты с таким прекрасным аппетитом —

Враз проглотишь всех его коней!

Ты присядь перед дорогой дальней —

И бери с питанием рюкзак.

На двоих готовь пирог пасхальный:

Этот Шифер — хоть и гениальный, —

А небось покушать не дурак!»

Ох мы — крепкие орешки!

Мы корону — привезем!

Спать ложусь я — вроде пешки,

Просыпаюся — ферзем!

II. Игра

Только прилетели — сразу сели.

Фишки все заранее стоят.

Фоторепортеры налетели —

И слепят, и с толку сбить хотят.

Но меня и дома — кто положит?

Репортерам с ног меня не сбить!..

Мне же неумение поможет:

Этот Шифер ни за что не сможет

Угадать, чем буду я ходить.

Выпало ходить ему, задире, —

Говорят, он белыми мастак! —

Сделал ход с е2 на е4…

Чтой-то мне знакомое… Так-так!

Ход за мной — что делать?! Надо, Сева, —

Наугад, как ночью по тайге…

Помню — всех главнее королева:

Ходит взад-вперед и вправо-влево, —

Ну а кони вроде — буквой «Г».

Эх, спасибо заводскому другу —

Научил, как ходят, как сдают…

Выяснилось позже — я с испугу

Разыграл классический дебют!

Все следил, чтоб не было промашки,

Вспоминал все повара в тоске.

Эх, сменить бы пешки на рюмашки —

Живо б прояснилось на доске!

Вижу, он нацеливает вилку —

Хочет есть, — и я бы съел ферзя…

Под такой бы закусь — да бутылку!

Но во время матча пить нельзя.

Я голодный, посудите сами:

Здесь у них лишь кофе да омлет, —

Клетки — как круги перед глазами,

Королей я путаю с тузами

И с дебютом путаю дуплет.

Есть примета — вот я и рискую:

В первый раз должно мне повезти.

Я его замучу, зашахую —

Мне дай только дамку провести!

Не мычу не тéлюсь, весь — как вата.

Надо что-то бить — уже пора!

Чем же бить? Ладьею — страшновато,

Справа в челюсть — вроде рановато,

Неудобно — первая игра.

…Он мою защиту разрушает —

Старую индийскую — в момент, —

Это смутно мне напоминает

Индо-пакистанский инцидент.

Только зря он шутит с нашим братом —

У меня есть мера, даже две:

Если он меня прикончит матом,

Я его — через бедро с захватом,

Или — ход конем — по голове!

Я еще чуток добавил прыти —

Все не так уж сумрачно вблизи:

В мире шахмат пешка может выйти —

Если тренируется — в ферзи!

Шифер стал на хитрости пускаться:

Встанет, пробежится и — назад;

Предложил турáми поменяться, —

Ну еще б ему меня не опасаться —

Когда я лежа жму сто пятьдесят!

Я его фигурку смерил оком,

И когда он объявил мне шах —

Обнажил я бицепс ненароком,

Даже снял для верности пиджак.

И мгновенно в зале стало тише,

Он заметил, что я привстаю…

Видно, ему стало не до фишек —

И хваленый пресловутый Фишер

Тут же согласился на ничью.

1972

БАЛЛАДА О ГИПСЕ

Нет острых ощущений — всё старье, гнилье и хлам, —

Того гляди, с тоски сыграю в ящик.

Балкон бы, что ли, сверху, иль автобус — пополам, —

Вот это боле-мене подходяще!

Повезло! Наконец повезло! —

Видел бог, что дошел я до точки! —

Самосвал в тридцать тысяч кило

Мне скелет раздробил на кусочки!

Вот лежу я на спине,

Загипсованный, —

Кажный член у мене —

Расфасованный

По отдельности

До исправности, —

Все будет в цельности

И в сохранности!

Эх, жаль, что не роняли вам на череп утюгов, —

Скорблю о вас — как мало вы успели! —

Ах, это просто прелесть — сотрясение мозгов,

Ах, это наслажденье — гипс на теле!

Как броня — на груди у меня,

На руках моих — крепкие латы, —

Так и хочется крикнуть: «Коня мне, коня!» —

И верхом ускакать из палаты!

Но лежу я на спине,

Загипсованный, —

Кажный член у мене —

Расфасованный

По отдельности

До исправности, —

Все будет в цельности

И в сохранности!

Задавлены все чувства — лишь для боли нет преград, —

Ну что ж, мы часто сами чувства губим, —

Зато я, как ребенок, — весь спеленутый до пят

И окруженный человеколюбьем!

Под влияньем сестрички ночной

Я любовию к людям проникся —

И, клянусь, до доски гробовой

Я б остался невольником гипса!

Вот лежу я на спине,

Загипсованный, —

Кажный член у мене —

Расфасованный

По отдельности

До исправности, —

Все будет в цельности

И в сохранности!

Вот жаль, что мне нельзя уже увидеть прежних снов:

Они — как острый нож для инвалида, —

Во сне я рвусь наружу из-под гипсовых оков,

Мне снятся свечи, рифмы и коррида…

Ах, надежна ты, гипса броня,

От того, кто намерен кусаться!

Но одно угнетает меня:

Что никак не могу почесаться, —

Что лежу я на спине,

Загипсованный, —

Кажный член у мене —

Расфасованный

По отдельности

До исправности, —

Все будет в цельности

И в сохранности!

Так, я давно здоров, но не намерен гипс снимать:

Пусть руки стали чем-то вроде бивней,

Пусть ноги опухают — мне на это наплевать, —

Зато кажусь значительней, массивней!

Я под гипсом хожу ходуном,

Наступаю на пятки прохожим, —

Мне удобней казаться слоном

И себя ощущать толстокожим!

И по жизни я иду,

Загипсованный, —

Кажный член — на виду,

Расфасованный

По отдельности

До исправности, —

Все будет в цельности

И в сохранности!

1972

«Прошла пора вступлений и прелюдий…»

Прошла пора вступлений и прелюдий, —

Все хорошо — не вру, без дураков:

Меня к себе зовут большие люди —

Чтоб я им пел «Охоту на волков»…

Быть может, запись слышал из окон,

А может быть, с детьми ухи не сваришь —

Как знать, — но приобрел магнитофон

Какой-нибудь ответственный товарищ.

И, предаваясь будничной беседе

В кругу семьи, где свет торшера тускл, —

Тихонько, чтоб не слышали соседи,

Он взял да и нажал на кнопку «пуск».

И там, не разобрав последних слов, —

Прескверный дубль достали на работе, —

Услышал он «Охоту на волков»

И кое-что еще на обороте.

И всё прослушав до последней ноты,

И разозлясь, что слов последних нет,

Он поднял трубку: «Автора „Охоты“

Ко мне пришлите завтра в кабинет!»

Я не хлебнул для храбрости винца, —

И, подавляя частую икоту,

С порога — от начала до конца —

Я проорал ту самую «Охоту».

Его просили дети, безусловно,

Чтобы была улыбка на лице, —

Но он меня прослушал благосклонно

И даже аплодировал в конце.

И об стакан бутылкою звеня,

Которую извлек из книжной полки,

Он выпалил: «Да это ж — про меня!

Про нас про всех — какие, к черту, волки!»

…Ну все, теперь, конечно, что-то будет —

Уже три года в день по пять звонков:

Меня к себе зовут большие люди —

Чтоб я им пел «Охоту на волков».

1972

«Так случилось — мужчины ушли…»

Так случилось — мужчины ушли,

Побросали посевы до срока, —

Вот их больше не видно из окон —

Растворились в дорожной пыли.

Вытекают из колоса зерна —

Эти слезы несжатых полей,

И холодные ветры проворно

Потекли из щелей.

Мы вас ждем — торопите коней!

В добрый час, в добрый час, в добрый час!

Пусть попутные ветры не бьют, а ласкают вам спины…

А потом возвращайтесь скорей:

Ивы плачут по вас,

И без ваших улыбок бледнеют и сохнут рябины.

Мы в высоких живем теремах —

Входа нет никому в эти зданья:

Одиночество и ожиданье

Вместо вас поселились в домах.

Потеряла и свежесть и прелесть

Белизна ненадетых рубах,

Да и старые песни приелись

И навязли в зубах.

Мы вас ждем — торопите коней!

В добрый час, в добрый час, в добрый час!

Пусть попутные ветры не бьют, а ласкают вам спины…

А потом возвращайтесь скорей:

Ивы плачут по вас,

И без ваших улыбок бледнеют и сохнут рябины.

Все единою болью болит,

И звучит с каждым днем непрестанней

Вековечный надрыв причитаний

Отголоском старинных молитв.

Мы вас встретим и пеших, и конных,

Утомленных, нецелых — любых, —

Только б не пустота похоронных,

Не предчувствие их!

Мы вас ждем — торопите коней!

В добрый час, в добрый час, в добрый час!

Пусть попутные ветры не бьют, а ласкают вам спины…

А потом возвращайтесь скорей,

Ибо плачут по вас,

И без ваших улыбок бледнеют и сохнут рябины.

1972

«Проложите, проложите…»

Проложите, проложите

Хоть туннель по дну реки

И без страха приходите

На вино и шашлыки.

И гитару приносите,

Подтянув на ней колки, —

Но не забудьте — затупите

Ваши острые клыки.

А когда сообразите —

Все пути приводят в Рим, —

Вот тогда и приходите,

Вот тогда поговорим.

Нож забросьте, камень выньте

Из-за пазухи своей

И перебросьте, перекиньте

Вы хоть жердь через ручей.

За посев ли, за покос ли —

Надо взяться, поспешать, —

А прохлопав, сами после

Локти будете кусать.

Сами будете не рады,

Утром вставши, — вот те раз! —

Все мосты через преграды

Переброшены без нас.

Так проложите, проложите

Хоть туннель по дну реки!

Но не забудьте — затупите

Ваши острые клыки!

1972

ЖЕРТВА ТЕЛЕВИДЕНЬЯ

Есть телевизор — подайте трибуну, —

Так проору — разнесется на мили!

Он — не окно, я в окно и не плюну, —

Мне будто дверь в целый мир прорубили.

Всё на дому — самый полный обзор:

Отдых в Крыму, ураган и Кобзон.

Фильм, часть седьмая — тут можно поесть:

Я не видал предыдущие шесть.

Врубаю первую — а там ныряют, —

Ну, это так себе, а с двадцати —

«А ну-ка, девушки!» — что вытворяют!

И все — в передничках, — с ума сойти!

Есть телевизор — мне дом не квартира, —

Я всею скорбью скорблю мировою,

Грудью дышу я всем воздухом мира,

Никсона вижу с его госпожою.

Вот тебе раз! Иностранный глава —

Прямо глаз в глаз, к голове голова, —

Чуть пододвинул ногой табурет —

И оказался с главой тет-на-тет.

Потом — ударники в хлебопекарне, —

Дают про выпечку до десяти.

И вот любимая — «А ну-ка, парни!» —

Стреляют, прыгают, — с ума сойти!

Если не смотришь — ну пусть не болван ты,

Но уж, по крайности, богом убитый:

Ты же не знаешь, что ищут таланты,

Ты же не ведаешь, кто даровитый!

Как убедить мне упрямую Настю?! —

Настя желает в кино — как суббота, —

Настя твердит, что проникся я страстью

К глупому ящику для идиота.

Да, я проникся — в квартиру зайду,

Глядь — дома Никсон и Жорж Помпиду!

Вот хорошо — я бутылочку взял, —

Жорж — посошок, Ричард, правда, не стал.

Ну а действительность еще кошмарней, —

Врубил четвертую — и на балкон:

«А ну-ка, девушки!» «А ну-ка, пáрням!»

Вручают премию в О-О-ООН!

…Ну а потом, на Канатчиковой даче,

Где, к сожаленью, навязчивый сервис,

Я и в бреду всё смотрел передачи,

Всё заступался за Анджелу Дэвис.

Слышу: не плачь — всё в порядке в тайге,

Выигран матч СССР — ФРГ,

Сто негодяев захвачены в плен,

И Магомаев поет в КВН.

Ну а действительность еще шикарней —

Два телевизора — крути-верти:

«А ну-ка, девушки!» — «А ну-ка, парни!», —

За них не боязно с ума сойти!

1972

ДОРОЖНАЯ ИСТОРИЯ

Я вышел ростом и лицом —

Спасибо матери с отцом, —

С людьми в ладу — не понукал, не помыкал,

Спины не гнул — прямым ходил,

И в ус не дул, и жил как жил,

И голове своей руками помогал…

Но был донос и был навет —

Кругом пятьсот и наших нет, —

Был кабинет с табличкой «Время уважай», —

Там прямо бéз соли едят,

Там штемпель ставят наугад,

Кладут в конверт — и посылают за Можай.

Потом — зачет, потом — домой

С семью годами за спиной, —

Висят года на мне — ни бросить, ни продать.

Но на начальника попал,

Который бойко вербовал, —

И за Урал машины стал перегонять.

Дорога, а в дороге — МАЗ,

Который по уши увяз,

В кабине — тьма, напарник третий час молчит, —

Хоть бы кричал, аж зло берет —

Назад пятьсот, пятьсот вперед,

А он — зубами «Танец с саблями» стучит!

Мы оба знали про маршрут,

Что этот МАЗ на стройках ждут, —

А наше дело — сел, поехал — ночь, полнóчь!

Ну надо ж так — под Новый год —

Назад пятьсот, пятьсот вперед, —

Сигналим зря — пурга, и некому помочь!

«Глуши мотор, — он говорит, —

Пусть этот МАЗ огнем горит!»

Мол, видишь сам — тут больше нечего ловить.

Мол, видишь сам — кругом пятьсот,

А к ночи точно — занесет, —

Так заровняет, что не надо хоронить!..

Я отвечаю: «Не канючь!»

А он — за гаечный за ключ

И волком смотрит (он вообще бывает крут), —

А что ему — кругом пятьсот,

И кто кого переживет,

Тот и докажет, кто был прав, когда припрут!

Он был мне больше чем родня —

Он ел с ладони у меня, —

А тут глядит в глаза — и холодно спине.

А что ему — кругом пятьсот,

И кто там после разберет,

Что он забыл, кто я ему и кто он мне!

И он ушел куда-то вбок.

Я отпустил, а сам — прилег, —

Мне снился сон про наш «веселый» наворот:

Что будто вновь кругом пятьсот,

Ищу я выход из ворот, —

Но нет его, есть только вход, и то — не тот.

…Конец простой: пришел тягач,

И там был трос, и там был врач,

И МАЗ попал куда положено ему, —

И он пришел — трясется весь…

А там — опять далекий рейс, —

Я зла не помню — я опять его возьму!

1972

МИШКА ШИФМАН

Мишка Шифман башковит —

У него предвиденье.

«Что мы видим, — говорит, —

Кроме телевиденья?!

Смотришь конкурс в Сопоте —

И глотаешь пыль,

А кого ни попадя

Пускают в Израиль!»

Мишка также сообщил

По дороге в Мнёвники:

«Голду Меир я словил

В радиоприемнике…»

И такое рассказал,

До того красиво! —

Я чуть было не попал

В лапы Тель-Авива.

Я сперва-то был не пьян,

Возразил два раза я —

Говорю: «Моше Даян —

Сука одноглазая, —

Агрессивный, бестия,

Чистый фараон, —

Ну а где агрессия —

Там мне не резон».

Мишка тут же впал в экстаз —

После литры выпитой —

Говорит: «Они же нас

Выгнали с Египета!

Оскорбления простить

Не могу такого, —

Я позор желаю смыть

С Рождества Христова!»

Мишка взял меня за грудь:

«Мне нужна компания!

Мы ж с тобой не как-нибудь —

Здравствуй, до свидания, —

Побредем, паломники,

Чувства придавив!..

Хрена ли нам Мнёвники —

Едем в Тель-Авив!»

Я сказал: «Я вот он весь,

Ты же меня спас в порту.

Но одна загвоздка есть:

Русский я по паспорту.

Только русские в родне,

Прадед мой — самарин, —

Если кто и влез ко мне,

Так и тот — татарин».

Мишку Шифмана не трожь,

С Мишкой — прочь сомнения:

У него евреи сплошь

В каждом поколении.

Дед, параличом разбит, —

Бывший врач-вредитель…

А у меня — антисемит

На антисемите.

Мишка — врач, он вдруг затих:

В Израиле бездна их, —

Гинекологов одних —

Как собак нерезаных;

Нет зубным врачам пути —

Слишком много просятся.

Где на всех зубов найти?

Значит — безработица!

Мишка мой кричит: «К чертям!

Виза — или ванная!

Едем, Коля, — море там

Израилеванное!..»

Видя Мишкину тоску, —

А он в тоске опасный, —

Я еще хлебнул кваску

И сказал: «Согласный!»

…Хвост огромный в кабинет

Из людей, пожалуй, ста.

Мишке там сказали «нет»,

Ну а мне — «пожалуйста».

Он кричал: «Ошибка тут, —

Это я — еврей!..»

А ему: «Не шибко тут!

Выйдь, вон, из дверей!»

Мишку мучает вопрос:

Кто здесь враг таинственный?

А ответ ужасно прост —

И ответ единственный:

Я в порядке, тьфу-тьфу-тьфу, —

Мишка пьет проклятую, —

Говорит, что за графу

Не пустили — пятую.

1972

«Оплавляются свечи…»

Оплавляются свечи

На старинный паркет,

И стекает на плечи

Серебро с эполет.

Как в агонии бродит

Золотое вино…

Все былое уходит, —

Что придет — все равно.

И, в предсмертном томленье

Озираясь назад,

Убегают олени,

Нарываясь на залп.

Кто-то дуло наводит

На невинную грудь…

Все былое уходит, —

Пусть придет что-нибудь.

Кто-то злой и умелый,

Веселясь, наугад

Мечет острые стрелы

В воспаленный закат.

Слышно в буре мелодий

Повторение нот…

Пусть былое уходит, —

Пусть придет что придет.

1972

НАТЯНУТЫЙ КАНАТ

Он не вышел ни званьем, ни ростом.

Не за славу, не за плату —

На свой, необычный манер

Он по жизни шагал над помостом —

По канату, по канату,

Натянутому, как нерв.

Посмотрите — вот он

без страховки идет.

Чуть правее наклон —

упадет, пропадет!

Чуть левее наклон —

все равно не спасти…

Но должно быть, ему очень нужно пройти

четыре четверти пути.

И лучи его с шага сбивали,

И кололи, словно лавры.

Труба надрывалась — как две.

Крики «Браво!» его оглушали,

А литавры, а литавры —

Как обухом по голове!

Посмотрите — вот он

без страховки идет.

Чуть правее наклон —

упадет, пропадет!

Чуть левее наклон —

все равно не спасти…

Но теперь ему меньше осталось пройти —

уже три четверти пути.

«Ах как жутко, как смело, как мило!

Бой со смертью — три минуты!» —

Раскрыв в ожидании рты,

Из партера глядели уныло —

Лилипуты, лилипуты —

Казалось ему с высоты.

Посмотрите — вот он

без страховки идет.

Чуть правее наклон —

упадет, пропадет!

Чуть левее наклон —

все равно не спасти…

Но спокойно, — ему остается пройти

всего две четверти пути!

Он смеялся над славою бренной,

Но хотел быть только первым —

Такого попробуй угробь!

Не по проволоке над ареной, —

Он по нервам — нам по нервам —

Шел под барабанную дробь!

Посмотрите — вот он

без страховки идет.

Чуть правее наклон —

упадет, пропадет!

Чуть левее наклон —

все равно не спасти…

Но замрите, — ему остается пройти

не больше четверти пути!

Закричал дрессировщик — и звери

Клали лапы на носилки…

Но прост приговор и суров:

Был растерян он или уверен —

Но в опилки, но в опилки

Он пролил досаду и кровь!

И сегодня другой

без страховки идет.

Тонкий шнур под ногой —

упадет, пропадет!

Вправо, влево наклон —

и его не спасти…

Но зачем-то ему тоже нужно пройти

четыре четверти пути!

1972

«Мосты сгорели, углубились броды…»

Мосты сгорели, углубились броды,

И тесно — видим только черепа,

И перекрыты выходы и входы,

И путь один — туда, куда толпа.

И парами коней, привыкших к цугу,

Наглядно доказав, как тесен мир,

Толпа идет по замкнутому кругу —

И круг велик, и сбит ориентир.

Течет под дождь попавшая палитра,

Врываются галопы в полонез,

Нет запахов, цветов, тонов и ритмов,

И кислород из воздуха исчез.

Ничье безумье или вдохновенье

Круговращенье это не прервет.

Не есть ли это — вечное движенье,

Тот самый бесконечный путь вперед?

1972

ЧЕРНЫЕ БУШЛАТЫ

Евпаторийскому десанту

За нашей спиною

остались

паденья,

закаты, —

Ну хоть бы ничтожный,

ну хоть бы

невидимый

взлет!

Мне хочется верить,

что черные

наши

бушлаты

Дадут мне возможность

сегодня

увидеть

восход.

Сегодня на людях

сказали:

«Умрите

геройски!»

Попробуем, ладно,

увидим,

какой

оборот…

Я только подумал,

чужие

куря

папироски:

Тут — кто как умеет,

мне важно —

увидеть

восход.

Особая рота —

особый

почет

для сапера.

Не прыгайте с финкой

на спину

мою

из ветвей, —

Напрасно стараться —

я и

с перерезанным

горлом

Сегодня увижу

восход

до развязки

своей!

Прошли по тылам мы,

держась,

чтоб не резать

их — сонных, —

И вдруг я заметил,

когда

прокусили

проход:

Еще несмышленый,

зеленый,

но чуткий

подсолнух

Уже повернулся

верхушкой

своей

на восход.

За нашей спиною

в шесть тридцать

остались —

я знаю —

Не только паденья,

закаты,

но — взлет

и восход.

Два провода голых,

зубами

скрипя,

зачищаю.

Восхода не видел,

но понял:

вот-вот

и взойдет!

Уходит обратно

на нас

поредевшая

рота.

Что было — не важно,

а важен

лишь взорванный

форт.

Мне хочется верить,

что грубая

наша

работа

Вам дарит возможность

беспошлинно

видеть

восход!

1972

ТЮМЕНСКАЯ НЕФТЬ

Один чудак из партии геологов

Сказал мне, вылив грязь из сапога:

«Послал же бог на головы нам олухов!

Откуда нефть — когда кругом тайга?

И деньги вам отпущены — на тыщи те

Построить детский сад на берегу:

Вы ничего в Тюмени не отыщете —

В болото вы вгоняете деньгу!»

И шлю депеши в центр из Тюмени я:

Дела идут, всё боле-менее!..

Мне отвечают, что у них такое мнение,

Что меньше «более» у нас, а больше «менее».

А мой рюкзак

Пустой на треть.

«А с нефтью как?»

«Да будет нефть!»

Давно прошли открытий эпидемии,

И с лихорадкой поисков — борьба, —

И дали заключенье в Академии:

В Тюмени с нефтью полная труба!

Нет бога нефти здесь — перекочую я:

Раз бога нет — не будет короля!..

Но только вот нутром и носом чую я,

Что подо мной не мертвая земля!

И шлю депеши в центр из Тюмени я:

Дела идут, всё боле-менее!..

Мне отвечают, что у них сложилось мнение,

Что меньше «более» у нас, а большее «менее».

Пустой рюкзак —

Исчезла снедь…

«А с нефтью как?»

«Да будет нефть!»

И нефть пошла! Мы, по болотам рыская,

Не на пол-литра выиграли спор —

Тюмень, Сибирь, земля ханты-мансийская

Сквозила нефтью из открытых пор.

Моряк, с которым столько переругано, —

Не помню уж, с какого корабля, —

Все перепутал и кричал испуганно:

«Земля! Глядите, братики, — земля!»

И шлю депеши в центр из Тюмени я:

Дела идут, всё боле-менее,

Что — прочь сомнение, что — есть месторождение,

Что — больше «более» у нас и меньше «менее»…

Так я узнал —

Бог нефти есть, —

И он сказал:

«Бурите здесь!»

И бил фонтан и рассыпáлся искрами,

При свете их я Бога увидал:

По пояс голый, он с двумя канистрами

Холодный душ из нефти принимал.

И ожила земля, и помню ночью я

На той земле танцующих людей…

Я счастлив, что, превысив полномочия,

Мы взяли риск — и вскрыли вены ей!

1972

ТОВАРИЩИ УЧЕНЫЕ

Товарищи ученые, доценты с кандидатами!

Замучились вы с иксами, запутались в нулях,

Сидите, разлагаете молекулы на атомы,

Забыв, что разлагается картофель на полях.

Из гнили да из плесени бальзам извлечь пытаетесь

И корни извлекаете по десять раз на дню, —

Ох, вы там добалуетесь, ох, вы доизвлекаетесь,

Пока сгниет, заплéсневеет картофель на корню!

Автобусом до Сходни доезжаем,

А там — рысцой, и не стонать!

Небось картошку все мы уважаем, —

Когда с сольцой ее намять.

Вы можете прославиться почти на всю Европу, коль

С лопатами проявите здесь свой патриотизм, —

А то вы всем кагалом там набросились на опухоль,

Собак ножами режете, а это — бандитизм!

Товарищи ученые, кончайте поножовщину,

Бросайте ваши опыты, гидрид и ангидрид:

Садитеся в полуторки, валяйте к нам в Тамбовщину, —

А гамма-излучение денек повременит.

Полуторкой к Тамбову подъезжаем,

А там — рысцой, и не стонать!

Небось картошку все мы уважаем, —

Когда с сольцой ее намять.

К нам можно даже с семьями, с друзьями и знакомыми —

Мы славно тут размéстимся, и скажете потом,

Что бог, мол, с ними, с генами, бог с ними, с хромосомами,

Мы славно поработали и славно отдохнем!

Товарищи ученые, Эйнштейны драгоценные,

Ньютóны ненаглядные, любимые до слез!

Ведь лягут в землю общую остатки наши бренные, —

Земле — ей всё едино: апатиты и навоз.

Так приезжайте, милые, — рядами и колоннами!

Хотя вы все там химики и нет на вас креста,

Но вы ж ведь там задóхнетесь за синхрофазотронами, —

А тут места отличные — воздушные места!

Товарищи ученые, не сумлевайтесь, милые:

Коль что у вас не ладится, — ну, там, не тот аффект, —

Мы мигом к вам заявимся с лопатами и с вилами,

Денечек покумекаем — и выправим дефект!

1972

МЫ ВРАЩАЕМ ЗЕМЛЮ

От границы мы Землю вертели назад —

Было дело сначала, —

Но обратно ее закрутил наш комбат,

Оттолкнувшись ногой от Урала.

Наконец-то нам дали приказ наступать,

Отбирать наши пяди и крохи, —

Но мы помним, как солнце отправилось вспять

И едва не зашло на востоке.

Мы не меряем Землю шагами,

Понапрасну цветы теребя, —

Мы толкаем ее сапогами —

От себя, от себя!

И от ветра с востока пригнулись стога,

Жмется к скалам отара.

Ось земную мы сдвинули без рычага,

Изменив направленье удара.

Не пугайтесь, когда не на месте закат, —

Судный день — это сказки для старших, —

Просто Землю вращают куда захотят

Наши сменные роты на марше.

Мы ползем, бугорки обнимаем,

Кочки тискаем — зло, не любя,

И коленями Землю толкаем —

От себя, от себя!

Здесь никто б не нашел, даже если б хотел,

Руки кверху поднявших.

Всем живым ощутимая польза от тел:

Как прикрытье используем павших.

Этот глупый свинец всех ли сразу найдет,

Где настигнет — в упор или с тыла?

Кто-то там впереди навалился на дот —

И Земля на мгновенье застыла.

Я ступни свои сзади оставил,

Мимоходом по мертвым скорбя, —

Шар земной я вращаю локтями —

От себя, от себя!

Кто-то встал в полный рост и, отвесив поклон,

Принял пулю на вдохе, —

Но на запад, на запад ползет батальон,

Чтобы солнце взошло на востоке.

Животом — по грязи, дышим смрадом болот,

Но глаза закрываем на запах.

Нынче пó небу солнце нормально идет,

Потому что мы рвемся на запад.

Руки, ноги — на месте ли, нет ли, —

Как на свадьбе росу пригубя,

Землю тянем зубами за стебли —

На себя! От себя!

1972

«Когда я спотыкаюсь на стихах…»

Когда я спотыкаюсь на стихах,

Когда ни до размеров, ни до рифм, —

Тогда друзьям пою о моряках,

До белых пальцев стискивая гриф.

Всем делам моим на суше вопреки

И назло моим заботам на земле

Вы возьмите меня в море, моряки, —

Я все вахты отстою на корабле!

Любая тварь по морю знай плывет,

Под винт попасть не каждый норовит, —

А здесь, на суше, встречный пешеход

Наступит, оттолкнет — и убежит.

Так всем делам моим на суше вопреки,

Так назло моим заботам на земле

Вы возьмите меня в море, моряки, —

Я все вахты отстою на корабле!

Известно вам — мир не на трех китах,

А нам известно — он не на троих.

Вам вольничать нельзя в чужих портах —

А я забыл, как вольничать в своих.

Так всем делам моим на суше вопреки,

Так назло моим заботам на земле

Вы за мной пришлите шлюпку, моряки,

Поднесите рюмку водки на весле!

1972

ЗАПОВЕДНИК

Бегают пó лесу стаи зверей —

Не за добычей, не на водопой:

Денно и нощно они егерей

Ищут веселой толпой.

Звери, забыв вековечные страхи,

С твердою верой, что всё по плечу,

Шкуры рванув на груди как рубахи,

Падают навзничь — бери не хочу!

Сколько их в кущах,

Сколько их в чащах —

Ревом ревущих,

Рыком рычащих,

Сколько бегущих,

Сколько лежащих —

В дебрях и кущах,

В рощах и чащах!

Рыбы пошли косяком против волн —

Черпай руками, иди по ним вброд!

Столько желающих прямо на стол,

Сразу на блюдо — и в рот!

Рыба не мясо — она хладнокровней —

В сеть норовит, на крючок, в невода:

Рыбы погреться хотят на жаровне, —

Море по жабры, вода не вода!

Сколько их в кущах,

Сколько их в чащах —

Скопом плывущих,

Кишмя кишащих,

Друг друга жрущих,

Хищных и тощих —

В дебрях и кущах,

В чащах и рощах!

Птица на дробь устремляет полет —

Птица на выдумки стала хитра:

Чтобы им яблоки всунуть в живот,

Гуси не ели с утра.

Сильная птица сама на охоте

Слабым собратьям кричит: «Сторонись!» —

Жизнь прекращает в зените, на взлете,

Даже без выстрела падая вниз.

Сколько их в кущах,

Сколько их в чащах —

Выстрела ждущих,

В силки летящих,

Сколько плывущих,

Сколько парящих —

В дебрях и кущах,

В рощах и чащах!

Шубы не хочет пушнина носить —

Так и стремится в капкан и в загон, —

Чтобы людей приодеть, утеплить,

Рвется из кожи вон.

В ваши силки — призадумайтесь, люди! —

Прут добровольно в отменных мехах

Тысячи сот в иностранной валюте,

Тысячи тысячей в наших деньгах.

В рощах и чащах,

В дебрях и кущах

Сколько рычащих,

Сколько ревущих,

Сколько пасущихся,

Сколько кишащих,

Мечущих, рвущихся,

Живородящих,

Серых, обычных,

В перьях нарядных,

Сколько их, хищных

И травоядных,

Шерстью линяющих,

Шкуру меняющих,

Блеющих, лающих,

Млекопитающих,

Сколько летящих,

Бегущих, ползущих,

Сколько непьющих

В рощах и кущах

И некурящих

В дебрях и чащах,

И пресмыкающихся,

И парящих,

И подчиненных,

И руководящих,

Вещих и вящих,

Рвущих и врущих —

В рощах и кущах,

В дебрях и чащах!

Шкуры — не порчены, рыба — живьем,

Мясо — без дроби — зубов не сломать, —

Ловко, продуманно, просто, с умом,

Мирно — зачем же стрелять!

Каждому егерю — белый передник!

В руки — таблички: «Не бей!», «Не губи!».

Все это вместе зовут — заповедник, —

Заповедь только одна: не убий!

Но сколько в рощах,

Дебрях и кущах —

И сторожащих,

И стерегущих,

И загоняющих,

В меру азартных,

Плохо стреляющих

И предынфарктных,

Травящих, лающих,

Конных и пеших,

И отдыхающих

С внешностью леших,

Сколько их, знающих

И искушенных,

Не попадающих

В цель, разозленных,

Сколько дрожащих,

Портящих шкуры,

Сколько ловящих

На самодуры,

Сколько их, язвенных,

Сколько всеядных,

Сетью повязанных

И кровожадных,

Полных и тучных,

Тощих, ледащих —

В дебрях и кущах,

В рощах и чащах!

1972

I. ПЕСНЯ АВТОЗАВИСТНИКА

Произошел необъяснимый катаклизм:

Я шел домой по тихой улице своей —

Глядь, мне навстречу нагло прет капитализм,

Звериный лик свой скрыв под маской «Жигулей»!

Я по подземным переходам не пойду:

Визг тормозов мне — как романс о трех рублях, —

За то ль я гиб и мер в семнадцатом году,

Чтоб частный собственник глумился в «Жигулях»!

Он мне не друг и не родственник,

Он мне — заклятый враг, —

Очкастый частный собственник

В зеленых, серых, белых «Жигулях»!

Но ничего, я к старой тактике пришел:

Ушел в подполье — пусть ругают за прогул!

Сегодня ночью я три шины пропорол, —

Так полегчало — без снотворного уснул!

Дверь проломить — купил отбойный молоток,

Электродрель, — попробуй крышу пропили!

Не дам порочить наш совейский городок,

Где пиво варят золотое «Жигули»!

Он мне не друг и не родственник,

Он мне — заклятый враг, —

Очкастый частный собственник

В зеленых, серых, белых «Жигулях»!

Мне за грехи мои не будет ничего:

Я в психбольнице все права завоевал.

И я б их к стенке ставил через одного

И направлял на них груженый самосвал!

Но вскоре я машину сделаю свою —

Все части есть, — а от владения уволь:

Отполирую — и с разгону разобью

Ее под окнами отеля «Метрополь».

Нет, чтой-то ёкнуло — ведь части-то свои! —

Недосыпал, недоедал, пил только чай…

Всё, — еду, еду регистрировать в ГАИ!..

Ах, черт! — «москвич» меня забрызгал, негодяй!

Он мне не друг и не родственник,

Он мне — заклятый враг, —

Очкастый частный собственник

В зеленых, серых, белых «москвичах»!

1971

II. ПЕСНЯ АВТОМОБИЛИСТА

Отбросив прочь свой деревянный посох,

Упав на снег и полежав ничком,

Я встал — и сел в «погибель на колесах»,

Презрев передвижение пешком.

Я не предполагал играть с судьбою,

Не собирался спирт в огонь подлить, —

Я просто этой быстрою ездою

Намеревался жизнь себе продлить.

Подошвами своих спортивных «чешек»

Топтал я прежде тропы и полы —

И был неуязвим я для насмешек,

И был недосягаем для хулы.

Но я в другие перешел разряды —

Меня не примут в общую кадриль,

Я еду, я ловлю косые взгляды

И на меня, и на автомобиль.

Прервав общенье и рукопожатья,

Отворотилась прочь моя среда, —

Но кончилось глухое неприятье —

И началась открытая вражда.

Я в мир вкатился, чуждый нам по духу,

Все правила движения поправ, —

Орудовцы мне робко жали руку,

Вручая две квитанции на штраф.

Я во вражду включился постепенно,

Я утром зрел плоды ночных атак:

Морским узлом завязана антенна…

То был намек: с тобою будет так!

Прокравшись огородами, полями,

Вонзали шило в шины, как кинжал, —

Я ж отбивался целый день рублями —

И не сдавался, и в боях мужал.

Безлунными ночами я нередко

Противника в засаде поджидал, —

Но у него поставлена разведка —

И он в засаду мне не попадал.

И вот — как «языка» — бесшумно сняли

Передний мост и унесли во тьму.

Передний мост!.. Казалось бы — детали, —

Но без него и задний ни к чему.

Я доставал мосты, рули, колеса, —

Не за глаза красивые — за мзду.

Но понял я: не одолеть колосса, —

Назад — пока машина на ходу!

Назад, к моим нетленным пешеходам!

Пусти назад, о отворись, сезам!

Назад в метро, к подземным переходам!

Разгон, руль влево и — по тормозам!

…Восстану я из праха, вновь обыден,

И улыбнусь, выплевывая пыль:

Теперь народом я не ненавидим

За то, что у меня автомобиль!

1972

ТОТ, КОТОРЫЙ НЕ СТРЕЛЯЛ

Я вам мозги не пудрю —

Уже не тот завод:

В меня стрелял поýтру

Из ружей целый взвод.

За что мне эта злая,

Нелепая стезя —

Не то чтобы не знаю, —

Рассказывать нельзя.

Мой командир меня почти что спас,

Но кто-то на расстреле настоял…

И взвод отлично выполнил приказ, —

Но был один, который не стрелял.

Судьба моя лихая

Давно наперекос:

Однажды языка я

Добыл, да не донес, —

И особист Суэтин,

Неутомимый наш,

Еще тогда приметил

И взял на карандаш.

Он выволок на свет и приволок

Подколотый, подшитый матерьял…

Никто поделать ничего не смог.

Нет — смог один, который не стрелял.

Рука упала в пропасть

С дурацким звуком «Пли!» —

И залп мне выдал пропуск

В ту сторону земли.

Но слышу: «Жив, зараза, —

Тащите в медсанбат.

Расстреливать два раза

Уставы не велят».

А врач потом все цокал языком

И, удивляясь, пули удалял, —

А я в бреду беседовал тайком

С тем пареньком, который не стрелял.

Я раны, как собака, —

Лизал, а не лечил;

В госпиталях, однако, —

В большом почете был.

Ходил в меня влюбленный

Весь слабый женский пол:

«Эй ты, недострелённый,

Давай-ка на укол!»

Наш батальон геройствовал в Крыму,

И я туда глюкозу посылал —

Чтоб было слаще воевать ему.

Кому? Тому, который не стрелял.

Я пил чаек из блюдца,

Со спиртиком бывал…

Мне не пришлось загнуться,

И я довоевал.

В свой полк определили, —

«Воюй! — сказал комбат. —

А что недострелили —

Так я не виноват».

Я очень рад был — но, присев у пня,

Я выл белугой и судьбину клял:

Немецкий снайпер дострелил меня, —

Убив того, который не стрелял.

1972

ЧУЖАЯ КОЛЕЯ

Сам виноват — и слезы лью,

и охаю:

Попал в чужую колею

глубокую.

Я цели намечал свои

на выбор сам —

А вот теперь из колеи

не выбраться.

Крутые скользкие края

Имеет эта колея.

Я кляну проложивших ее —

Скоро лопнет терпенье мое —

И склоняю, как школьник плохой:

Колею, в колее, с колеёй…

Но почему неймется мне —

нахальный я, —

Условья, в общем, в колее

нормальные:

Никто не стукнет, не притрет —

не жалуйся, —

Желаешь двигаться вперед —

пожалуйста!

Отказа нет в еде-питье

В уютной этой колее —

И я живо себя убедил:

Не один я в нее угодил, —

Так держать — колесо в колесе! —

И доеду туда, куда все.

Вот кто-то крикнул сам не свой:

«А ну пусти!» —

И начал спорить с колеей

по глупости.

Он в споре сжег запас до дна

тепла души —

И полетели клапана

и вкладыши.

Но покорежил он края —

И шире стала колея.

Вдруг его обрывается след…

Чудака оттащили в кювет,

Чтоб не мог он нам, задним, мешать

По чужой колес проезжать.

Вот и ко мне пришла беда —

стартёр заел, —

Теперь уж это не езда,

а ёрзанье.

И надо б выйти, подтолкнуть —

но прыти нет, —

Авось подъедет кто-нибудь

и вытянет.

Напрасно жду подмоги я —

Чужая эта колея.

Расплеваться бы глиной и ржой

С колеей этой самой — чужой, —

Тем, что я ее сам углубил,

Я у задних надежду убил.

Прошиб меня холодный пот

до косточки,

И я прошелся чуть вперед

по досточке, —

Гляжу — размыли край ручьи

весенние,

Там выезд есть из колеи —

спасение!

Я грязью из-под шин плюю

В чужую эту колею.

Эй вы, задние, делай как я!

Это значит — не надо за мной,

Колея эта — только моя,

Выбирайтесь своей колеей!

1973

ЗАТЯЖНОЙ ПРЫЖОК

Хорошо, что за ревом не слышалось звука,

Что с позором своим был один на один:

Я замешкался возле открытого люка —

И забыл пристегнуть карабин.

Мне инструктор помог — и коленом пинок —

Перейти этой слабости грань:

За обычное наше «Смелее, сынок!»

Принял я его сонную брань.

И оборвали крик мой,

И обожгли мне щеки

Холодной острой бритвой

Восходящие потоки.

И звук обратно в печень мне

Вогнали вновь на вдохе

Веселые, беспечные

Воздушные потоки.

Я попал к ним в умелые, цепкие руки:

Мнут, швыряют меня — что хотят, то творят!

И с готовностью я сумасшедшие трюки

Выполняю шутя — все подряд.

Есть ли в этом паденье какой-то резон,

Я узнаю потом, а пока —

То валился в лицо мне земной горизонт,

То шарахались вниз облака.

И обрывали крик мой,

И выбривали щеки

Холодной острой бритвой

Восходящие потоки.

И кровь вгоняли в печень мне,

Упруги и жестоки,

Невидимые встречные

Воздушные потоки.

Но рванул я кольцо на одном вдохновенье,

Как рубаху от ворота или чеку.

Это было в случайном свободном паденье —

Восемнадцать недолгих секунд.

…А теперь — некрасив я, горбат с двух сторон,

В каждом горбе — спасительный шелк.

Я на цель устремлен и влюблен, и влюблен

В затяжной неслучайный прыжок!

И обрывают крик мой,

И выбривают щеки

Холодной острой бритвой

Восходящие потоки.

И проникают в печень мне

На выдохе и вдохе

Бездушные и вечные

Воздушные потоки.

Беспримерный прыжок из глубин стратосферы —

По сигналу «Пошел!» я шагнул в никуда, —

За невидимой тенью безликой химеры,

За свободным паденьем — айда!

Я пробьюсь сквозь воздушную ватную тьму,

Хоть условья паденья не те.

Но и падать свободно нельзя — потому,

Что мы падаем не в пустоте.

И обрывают крик мой,

И выбривают щеки

Холодной острой бритвой

Восходящие потоки.

На мне мешки заплечные,

Встречаю — руки в боки —

Прямые, безупречные

Воздушные потоки.

Ветер в уши сочится и шепчет скабрезно:

«Не тяни за кольцо — скоро легкость придет…»

До земли триста метров — сейчас будет поздно!

Ветер врет, обязательно врет!

Стропы рвут меня вверх, выстрел купола — стоп!

И — как не было этих минут.

Нет свободных падений с высот, но зато —

Есть свобода раскрыть парашют!

Мне охлаждают щеки

И открывают веки

Исполнены потоки

Забот о человеке!

Глазею ввысь печально я

Там звезды одиноки —

И пью горизонтальные

Воздушные потоки.

1973

ПАМЯТНИК

Я при жизни был рослым и стройным,

Не боялся ни слова, ни пули

И в привычные рамки не лез, —

Но с тех пор, как считаюсь покойным,

Охромили меня и согнули,

К пьедесталу прибив ахиллес.

Не стряхнуть мне гранитного мяса

И не вытащить из постамента

Ахиллесову эту пяту,

И железные ребра каркаса

Мертво схвачены слоем цемента, —

Только судороги по хребту.

Я хвалился косою саженью —

Нате смерьте! —

Я не знал, что подвергнусь суженью

После смерти, —

Но в обычные рамки я всажен —

Нá спор вбили,

А косую неровную сажень —

Распрямили.

И с меня, когда взял я да умер,

Живо маску посмертную сняли

Расторопные члены семьи, —

И не знаю, кто их надоумил, —

Только с гипса вчистую стесали

Азиатские скулы мои.

Мне такое не мнилось, не снилось,

И считал я, что мне не грозило

Оказаться всех мертвых мертвей, —

Но поверхность на слепке лоснилась,

И могильною скукой сквозило

Из беззубой улыбки моей.

Я при жизни не клал тем, кто хищный,

В пасти палец,

Подходившие с меркой обычной —

Отступались, —

Но по снятии маски посмертной —

Тут же в ванной —

Гробовщик подошел ко мне с меркой

Деревянной…

А потом, по прошествии года, —

Как венец моего исправленья —

Крепко сбитый литой монумент

При огромном скопленье народа

Открывали под бодрое пенье, —

Под мое — с намагниченных лент.

Тишина надо мной раскололась —

Из динамиков хлынули звуки,

С крыш ударил направленный свет, —

Мой отчаяньем сорванный голос

Современные средства науки

Превратили в приятный фальцет.

Я немел, в покрывало упрятан, —

Все там будем! —

Я орал в то же время кастратом

В уши людям.

Саван сдернули — как я обужен, —

Нате смерьте! —

Неужели такой я вам нужен

После смерти?!

Командора шаги злы и гулки.

Я решил: как во времени оном —

Не пройтись ли, по плитам звеня? —

И шарахнулись толпы в проулки,

Когда вырвал я ногу со стоном

И осыпались камни с меня.

Накренился я — гол, безобразен, —

Но и падая — вылез из кожи,

Дотянулся железной клюкой, —

И, когда уже грохнулся наземь,

Из разодранных рупоров все же

Прохрипел я похоже: «Живой!»

1973

Я ИЗ ДЕЛА УШЕЛ

Я из дела ушел, из такого хорошего дела!

Ничего не унес — отвалился в чем мать родила, —

Не затем, что приспичило мне, — просто время приспело,

Из-за синей горы понагнало другие дела.

Мы многое из книжек узнаём,

А истины передают изустно:

«Пророков нет в отечестве своем», —

Но и в других отечествах — не густо.

Растащили меня, но я счастлив, что львиную долю

Получили лишь те, кому я б ее óтдал и так.

Я по скользкому полу иду, каблуки канифолю,

Подымаюсь по лестнице и прохожу на чердак.

Пророков нет — не сыщешь днем с огнем, —

Ушли и Магомет, и Заратустра.

Пророков нет в отечестве своем, —

Но и в других отечествах — не густо.

А внизу говорят — от добра ли, от зла ли, не знаю:

«Хорошо, что ушел, — без него стало дело верней!»

Паутину в углу с образов я ногтями сдираю,

Тороплюсь — потому что за домом седлают коней.

Открылся лик — я встал к нему лицом,

И Он поведал мне светло и грустно:

«Пророков нет в отечестве своем, —

Но и в других отечествах — не густо».

Я влетаю в седло, я врастаю в коня — тело в тело, —

Конь падет подо мной — я уже закусил удила!

Я из дела ушел, из такого хорошего дела:

Из-за синей горы понагнало другие дела.

Скачу — хрустят колосья под конем,

Но ясно различаю из-за хруста:

«Пророков нет в отечестве своем, —

Но и в других отечествах — не густо».

1973

ДИАЛОГ У ТЕЛЕВИЗОРА

— Ой, Вань, гляди, какие клоуны!

Рот — хочь завязочки пришей…

Ой, до чего, Вань, размалеваны,

И голос — как у алкашей!

А тот похож — нет, правда, Вань, —

На шурина — такая ж пьянь.

Ну нет, ты глянь, нет-нет, ты глянь, —

Я — правду, Вань!

— Послушай, Зин, не трогай шурина:

Какой ни есть, а он — родня, —

Сама намазана, прокурена —

Гляди, дождешься у меня!

А чем болтать — взяла бы, Зин,

В антракт сгоняла в магазин…

Что, не пойдешь? Ну, я — один, —

Подвинься, Зин!..

— Ой, Вань, гляди, какие карлики!

В джерси одеты, не в шевьёт, —

На нашей Пятой швейной фабрике

Такое вряд ли кто пошьет.

А у тебя, ей-богу, Вань,

Ну все друзья — такая рвань

И пьют всегда в такую рань

Такую дрянь!

— Мои друзья — хоть не в болонии,

Зато не тащут из семьи, —

А гадость пьют — из экономии:

Хоть поутру — да на свои!

А у тебя самой-то, Зин,

Приятель был с завода шин,

Так тот — вообще хлебал бензин, —

Ты вспомни, Зин!..

— Ой, Вань, гляди-кось — попугайчики!

Нет, я, ей-богу, закричу!..

А это кто в короткой маечке?

Я, Вань, такую же хочу.

В конце квартала — правда, Вань, —

Ты мне такую же сваргань…

Ну что «отстань», опять «отстань», —

Обидно, Вань!

— Уж ты б, Зин, лучше помолчала бы —

Накрылась премия в квартал!

Кто мне писал на службу жалобы?

Не ты?! Да я же их читал!

К тому же эту майку, Зин,

Тебе напяль — позор один.

Тебе шитья пойдет аршин —

Где деньги, Зин?..

— Ой, Вань, умру от акробатиков!

Смотри, как вертится, нахал!

Завцеха наш — товарищ Сатиков —

Недавно в клубе так скакал.

А ты придешь домой, Иван,

Поешь и сразу — на диван,

Иль, вон, кричишь, когда не пьян…

Ты что, Иван?

— Ты, Зин, на грубость нарываешься,

Все, Зин, обидеть норовишь!

Тут за день так накувыркаешься…

Придешь домой — там ты сидишь!

Ну, и меня, конечно, Зин,

Все время тянет в магазин, —

А там — друзья… Ведь я же, Зин,

Не пью один!

1973

ПЕСЕНКА ПРО КОЗЛА ОТПУЩЕНИЯ

В заповеднике (вот в каком — забыл)

Жил да был Козел — роги длинные, —

Хоть с волками жил — не по-волчьи выл —

Блеял песенки всё козлиные.

И пощипывал он травку, и нагуливал бока,

Не услышишь от него худого слова, —

Толку было с него, правда, как с козла молока,

Но вреда, однако, тоже — никакого.

Жил на выпасе, возле óзерка, —

Не вторгаясь в чужие владения, —

Но заметили скромного Козлика

И избрали в козлы отпущения!

Например, Медведь — баламут и плут —

Обхамит кого-нибудь по-медвежьему, —

Враз Козла найдут, приведут и бьют:

По рогам ему и промеж ему…

Не противился он, серенький, насилию со злом,

А сносил побои весело и гордо.

Сам Медведь сказал: «Робяты, я горжусь Козлом —

Героическая личность, козья морда!»

Берегли Козла, как наследника, —

Вышло даже в лесу запрещение

С территории заповедника

Отпускать Козла отпущения.

А Козел себе все скакал козлом,

Но пошаливать он стал втихомолочку:

Как-то бороду завязал узлом —

Из кустов назвал Волка сволочью.

А когда очередное отпущенье получал —

Всё за то, что волки лишку откусили, —

Он, как будто бы случайно, по-медвежьи зарычал, —

Но внимания тогда не обратили.

Пока хищники меж собой дрались,

В заповеднике крепло мнение,

Что дороже всех медведей и лис —

Дорогой Козел отпущения!

Услыхал Козел — да и стал таков:

«Эй вы, бурые, — кричит, — эй вы, пегие!

Отниму у вас рацион волков

И медвежие привилегии!

Покажу вам „козью морду“ настоящую в лесу,

Распишу туда-сюда по трафарету, —

Всех на роги намотаю и по кочкам разнесу,

И ославлю по всему по белу свету!

Не один из вас будет землю жрать,

Все подохнете без прощения, —

Отпускать грехи кому — это мне решать:

Это я — Козел отпущения!»

…В заповеднике (вот в каком — забыл)

Правит бал Козел не по-прежнему:

Он с волками жил — и по-волчьи взвыл, —

И рычит теперь по-медвежьему.

1973

СМОТРИНЫ

В. Золотухину и Б. Можаеву

Там у соседа — пир горой,

И гость — солидный, налитой,

Ну а хозяйка — хвост трубой —

Идет к подвалам, —

В замок врезаются ключи,

И вынимаются харчи;

И с тягой ладится в печи,

И с поддувалом.

А у меня — сплошные передряги:

То в огороде недород, то скот падет,

То печь чадит от нехорошей тяги,

А то щекý на сторону ведет.

Там у соседа мясо в щах —

На всю деревню хруст в хрящах,

И дочь — невеста, вся в прыщах, —

Дозрела, значит.

Смотрины, стало быть, у них —

На сто рублей гостей одних,

И даже тощенький жених

Поет и скачет.

А у меня цепные псы взбесились —

Средь ночи с лая перешли на вой,

Да на ногах моих мозоли прохудились

От топотни по комнате пустой.

Ох, у соседа быстро пьют!

А что не пить, когда дают?

А что не петь, когда уют

И не накладно?

А тут, вон, баба на сносях,

Гусей некормленных косяк…

Да дело даже не в гусях, —

А все неладно.

Тут у меня постены появились,

Я их гоню и так и сяк — они опять,

Да в неудобном месте чирей вылез —

Пора пахать, а тут — ни сесть ни встать.

Сосед малёночка прислал —

Он от щедрот меня позвал, —

Ну, я, понятно, отказал,

А он — сначала.

Должно, литровую огрел —

Ну и, конечно, подобрел…

И я пошел — попил, поел, —

Не полегчало.

И посредине этого разгула

Я пошептал на ухо жениху —

И жениха как будто ветром сдуло, —

Невеста, вон, рыдает наверху.

Сосед орет, что он — народ,

Что основной закон блюдет:

Что — кто не ест, тот и не пьет, —

И выпил, кстати.

Все сразу повскакали с мест,

Но тут малец с поправкой влез:

«Кто не работает — не ест, —

Ты спутал, батя!»

А я сидел с засаленною трешкой,

Чтоб завтра гнать похмелие мое,

В обнимочку с обшарпанной гармошкой —

Меня и пригласили за нее.

Сосед другую литру съел —

И осовел, и опсовéл.

Он захотел, чтоб я попел, —

Зря, что ль, поили?!

Меня схватили за бока

Два здоровенных мужика:

«Играй, паскуда, пой, пока

Не удавили!»

Уже дошло веселие до точки,

Уже невесту тискали тайком —

И я запел про светлые денечки,

«Когда служил на почте ямщиком».

Потом у них была уха

И заливные потроха,

Потом поймали жениха

И долго били,

Потом пошли плясать в избе,

Потом дрались не по злобé —

И всё хорошее в себе

Доистребили.

А я стонал в углу болотной выпью,

Набычась, а потом и подбочась, —

И думал я: а с кем я завтра выпью

Из тех, с которыми я пью сейчас?!

Наутро там всегда покой,

И хлебный мякиш за щекой,

И без похмелья перепой,

Еды навалом,

Никто не лается в сердцах,

Собачка мается в сенцах,

И печка — в синих изразцах

И с поддувалом.

А у меня — и в ясную погоду

Хмарь на душе, которая горит, —

Хлебаю я колодезную воду,

Чиню гармошку, и жена корит.

1973

«Штормит весь вечер, и пока…»

Штормит весь вечер, и пока

Заплаты пенные латают

Разорванные швы песка —

Я наблюдаю свысока,

Как волны головы ломают.

И я сочувствую слегка

Погибшим — но издалека.

Я слышу хрип, и смертный стон,

И ярость, что не уцелели, —

Еще бы — взять такой разгон,

Набраться сил, пробить заслон —

И голову сломать у цели!..

И я сочувствую слегка

Погибшим — но издалека.

А ветер снова в гребни бьет

И гривы пенные ерошит.

Волна барьера не возьмет, —

Ей кто-то ноги подсечет —

И рухнет взмыленная лошадь.

И посочувствуют слегка

Погибшей ей, — издалека.

Придет и мой черед вослед:

Мне дуют в спину, гонят к краю.

В душе — предчувствие как бред, —

Что надломлю себе хребет —

И тоже голову сломаю.

Мне посочувствуют слегка —

Погибшему, — издалека.

Так многие сидят в веках

На берегах — и наблюдают

Внимательно и зорко, как

Другие рядом на камнях

Хребты и головы ломают.

Они сочувствуют слегка

Погибшим — но издалека.

1973

БАЛЛАДА О КОРОТКОЙ ШЕЕ

Полководец — с шеею короткой

Должен быть в любые времена:

Чтобы грудь — почти от подбородка,

От затылка — сразу чтоб спина.

На короткой незаметной шее

Голове удобнее сидеть, —

И душить значительно труднее,

И арканом не за что задеть.

А они вытягивают шеи

И встают на кончики носков:

Чтобы видеть дальше и вернее —

Нужно посмотреть поверх голов.

Все, теперь ты — темная лошадка,

Даже если видел свет вдали, —

Поза — неустойчива и шатка,

И открыта шея для петли.

И любая подлая ехидна

Сосчитает позвонки на ней, —

Дальше видно, но — недальновидно

Жить с открытой шеей меж людей.

Вот какую притчу о Востоке

Рассказал мне старый аксакал.

«Даже сказки здесь — и те жестоки», —

Думал я — и шею измерял.

1973

«В день, когда мы, поддержкой земли заручась…»

В день, когда мы, поддержкой земли заручась,

По высокой воде, по соленой, своей,

Выйдем точно в назначенный час, —

Море станет укачивать нас,

Словно мать непутевых детей.

Волны будут работать — и в поте лица

Корабельные наши борта иссекут,

Терпеливо машины начнут месяца

Составлять из ритмичных секунд.

А кругом — только водная гладь, — благодать!

И на долгие мили кругом — ни души!..

Оттого морякам тяжело привыкать

Засыпать после качки в домашней тиши.

Наши будни — без праздников, без выходных, —

В море нам и без отдыха хватит помех.

Мы подруг забываем своих:

Им — до нас, нам подчас не до них, —

Да простят они нам этот грех!

Нет, неправда! Вздыхаем о них у кормы

И во сне имена повторяем тайком.

Здесь совсем не за юбкой гоняемся мы,

Не за счастьем, а за косяком.

А кругом — только водная гладь, — благодать!

Ни заборов, ни стен — хоть паши, хоть пляши!..

Оттого морякам тяжело привыкать

Засыпать после качки в уютной тиши.

Говорят, что плывем мы за длинным рублем, —

Кстати, длинных рублей просто так не добыть, —

Но мы в море — за морем плывем,

И еще — за единственным днем,

О котором потом не забыть.

А когда из другой, непохожей весны

Мы к родному причалу придем прямиком, —

Растворятся морские ворота страны

Перед каждым своим моряком.

В море — водная гладь, да еще — благодать,

И вестей — никаких, сколько нам ни пиши…

Оттого морякам тяжело привыкать

Засыпать после качки в уютной тиши.

И опять уплываем, с землей обручась —

С этой самою верной невестой своей, —

Чтоб вернуться в назначенный час,

Как бы там ни баюкало нас

Море — мать непутевых детей.

Вот маяк нам забыл подморгнуть с высоты,

Только пялит глаза — ошалел, обалдел:

Он увидел, что судно встает на винты,

Обороты врубив на предел.

А на пирсе стоять — все равно благодать, —

И качаться на суше, и петь от души.

Нам, вернувшимся, не привыкать привыкать

После громких штормов к долгожданной тиши!

1973

«Всему на свете выходят сроки…»

Всему на свете выходят сроки,

А соль морская — въедлива как черт, —

Два мрачных судна стояли в доке,

Стояли рядом — просто к борту борт.

Та, что поменьше, вбок кривила трубы

И пожимала баком и кормой:

«Какого типа этот тип? Какой он грубый!

Корявый, ржавый, — просто никакой!»

В упор не видели друг друга

оба судна

И ненавидели друг друга

обоюдно.

Он в аварийном был состоянье,

Но и она — не новая отнюдь, —

Так что увидишь на расстоянье —

С испуга можно взять и затонуть.

Тот, что побольше, мерз от отвращенья,

Хоть был железный малый, с крепким дном, —

Все двадцать тысяч водоизмещенья

От возмущенья содрогались в нем!

И так обидели друг друга

оба судна,

Что ненавидели друг друга

обоюдно.

Прошли недели, — их подлатали,

По ржавым швам шпаклевщики прошли,

И ватерлинией вдоль талии

Перевязали корабли.

И медь надраили, и краску наложили,

Пар развели, в салонах свет зажгли, —

И палубы и плечи распрямили

К концу ремонта эти корабли.

И в гладкий борт узрели

оба судна,

Что так похорошели —

обоюдно.

Тот, что побольше, той, что поменьше,

Сказал, вздохнув: «Мы оба не правы!

Я никогда не видел женщин

И кораблей — прекраснее, чем вы!»

Та, что поменьше, в том же состоянье

Шепнула, что и он неотразим:

«Большое видится на расстоянье, —

Но лучше, если все-таки — вблизи».

Кругом конструкции толпились,

было людно,

И оба судна объяснились —

обоюдно!

Хотя какой-то портовый дока

Их приписал не в тот же самый порт —

Два корабля так и ушли из дока,

Как и стояли, — вместе, к борту борт.

До горизонта шли в молчанье рядом,

Не подчиняясь ни теченьям, ни рулям.

Махала ласково ремонтная бригада

Двум не желающим расстаться кораблям.

Что с ними? Может быть, взбесились

оба судна?

А может, попросту влюбились —

обоюдно.

1973

«Был развеселый розовый восход…»

Был развеселый розовый восход,

И плыл корабль навстречу передрягам,

И юнга вышел в первый свой поход

Под флибустьерским черепастым флагом.

Накренившись к воде, парусами шурша,

Бриг двухмачтовый лег в развороте.

А у юнги от счастья качалась душа,

Как пеньковые ванты на гроте.

И душу нежную под грубой робой пряча,

Суровый шкипер дал ему совет:

«Будь джентльменом, если есть удача,

А без удачи — джентльменов нет!»

И плавал бриг туда, куда хотел,

Встречался — с кем судьба его сводила,

Ломая кости веслам каравелл,

Когда до абордажа доходило.

Был однажды богатой добычи дележ —

И пираты бесились и выли…

Юнга вдруг побледнел и схватился за нож, —

Потому что его обделили.

Стояла девушка, не прячась и не плача,

И юнга вспомнил шкиперский завет:

Мы — джентльмены, если есть удача,

А нет удачи — джентльменов нет!

И видел он, что капитан молчал,

Не пробуя сдержать кровавой свары.

И ран глубоких он не замечал —

И наносил ответные удары.

Только ей показалось, что с юнгой — беда,

А другого она не хотела, —

Перекинулась за борт — и скрыла вода

Золотистое смуглое тело.

И прямо в грудь себе, пиратов озадачив,

Он разрядил горячий пистолет…

Он был последний джентльмен удачи, —

Конец удаче — джентльменов нет!

1973

«Мы все живем как будто, но…»

Мы все живем как будто, но

Не будоражат нас давно

Ни паровозные свистки,

Ни пароходные гудки.

Иные — те, кому дано, —

Стремятся вглубь — и видят дно, —

Но — как навозные жуки

И мелководные мальки…

А рядом случаи летают, словно пули, —

Шальные, запоздалые, слепые на излете, —

Одни под них подставиться рискнули —

И сразу: кто — в могиле, кто — в почете.

А мы — так не заметили

И просто увернулись, —

Нарочно, по примете ли —

На правую споткнулись.

Средь суеты и кутерьмы —

Ах, как давно мы не прямы! —

То гнемся бить поклоны впрок,

А то — завязывать шнурок…

Стремимся вдаль проникнуть мы, —

Но даже светлые умы

Всё размещают между строк —

У них расчет на долгий срок…

Стремимся мы подняться ввысь —

Ведь думы наши поднялись, —

И там парят они, легки,

Свободны, вечны, высоки.

И так нам захотелось ввысь,

Что мы вчера перепились —

И горьким думам вопреки

Мы ели сладкие куски…

Открытым взломом, без ключа,

Навзрыд об ужасах крича,

Мы вскрыть хотим подвал чумной —

Рискуя даже головой.

И трезво, а не сгоряча

Мы рубим прошлое с плеча, —

Но бьем расслабленной рукой,

Холодной, дряблой — никакой.

Приятно сбросить гору с плеч —

И всё на Божий суд извлечь,

И руку выпростать, дрожа,

И показать — в ней нет ножа, —

Не опасаясь, что картечь

И безоружных будет сечь.

Но нас, железных, точит ржа —

И психология ужа…

А рядом случаи летают, словно пули, —

Шальные, запоздалые, слепые на излете, —

Одни под них подставиться рискнули —

И сразу: кто — в могиле, кто — в почете.

А мы — так не заметили

И просто увернулись, —

Нарочно, по примете ли —

На правую споткнулись.

1974

КТО ЗА ЧЕМ БЕЖИТ

На дистанции — четверка первачей, —

Каждый думает, что он-то побойчей,

Каждый думает, что меньше всех устал,

Каждый хочет на высокий пьедестал.

Кто-то кровью холодней, кто горячей, —

Все наслушались напутственных речей,

Каждый съел примерно поровну харчей, —

Но судья не зафиксирует ничьей.

А борьба на всем пути —

В общем, равная почти.

«Расскажите, как идут,

бога ради, а?»

«Телевиденье тут

вместе с радио!

Нет особых новостей —

все равнехонько,

Но зато наказ страстей —

о-хо-хо какой!»

Номер первый — рвет подметки как герой,

Как под гору катит, хочет под горой

Он в победном ореоле и в пылу

Твердой поступью приблизиться к котлу.

Почему высоких мыслей не имел? —

Потому что в детстве мало каши ел,

Голодал он в этом детстве, не дерзал, —

Успевал переодеться — и в спортзал.

Что ж, идеи нам близки —

Первым лучшие куски,

А вторым — чего уж тут,

он все выверил —

В утешение дадут

кости с ливером.

Номер два — далек от плотских тех утех, —

Он из сытых, он из этих, он из тех, —

Он надеется на славу, на успех —

И уж ноги задирает выше всех.

Ох, наклон на вираже — бетон у щек!

Краше некуда уже, а он — еще!

Он стратег, он даже тактик, словом — спец, —

Сила, воля плюс характер — молодец!

Четок, собран, напряжен

И не лезет на рожон, —

Этот — будет выступать

на Салониках,

И детишек поучать

в кинохрониках,

И соперничать с Пеле

в закаленности,

И являть пример целе —

устремленности!

Номер третий — убелен и умудрен, —

Он всегда — второй надежный эшелон, —

Вероятно, кто-то в первом заболел,

Ну а может, его тренер пожалел.

И назойливо в ушах звенит струна:

У тебя последний шанс, эх, старина!

Он в азарте — как мальчишка, как шпана, —

Нужен спурт — иначе крышка и хана!

Переходит сразу он

В задний старенький вагон,

Где былые имена —

предынфарктные,

Где местам одна цена —

все плацкартные.

А четвертый — тот, что крайний, боковой, —

Так бежит — ни для чего, ни для кого:

То приблизится — мол, пятки оттопчу,

То отстанет, постоит — мол, так хочу.

Не проглотит первый лакомый кусок,

Не надеть второму лавровый венок,

Ну а третьему — ползти

На запáсные пути…

Сколько все-таки систем

в беге нынешнем! —

Он вдруг взял да сбавил темп

перед финишем,

Майку сбросил — вот те на! —

не противно ли?

Поведенье бегуна —

неспортивное!

На дистанции — четверка первачей,

Злых и добрых, бескорыстных и рвачей.

Кто из них что исповедует, кто чей?

…Отделяются лопатки от плечей —

И летит уже четверка первачей!

1974

ПЕСНЯ ПРО ДЖЕЙМСА БОНДА, АГЕНТА 007

Себя от надоевшей славы спрятав,

В одном из их Соединенных Штатов,

В глуши и в дебрях чуждых нам систем

Жил-был известный больше, чем Иуда,

Живое порожденье Голливуда —

Артист, Джеймс Бонд, шпион, агент 07.

Был этот самый парень —

Звезда, ни дать ни взять, —

Настолько популярен,

Что страшно рассказать.

Да шуточное ль дело —

Почти что полубог!

Известный всем Марчелло

В сравненье с им — щенок.

Он на своей на загородной вилле

Скрывался, чтоб его не подловили,

И умирал от скуки и тоски.

А то, бывало, встретят у квартиры —

Набросятся и рвут на сувениры

Последние штаны и пинджаки.

Вот так и жил как в клетке,

Ну а в кино — потел:

Различные разведки

Дурачил как хотел.

То ходит в чьей-то шкуре,

То в пепельнице спит,

А то на абажуре

Ково-нибудь соблазнит.

И вот артиста этого — Джеймс Бонда —

Товарищи из Госафильмофонда

В совместную картину к нам зовут, —

Чтоб граждане его не узнавали,

Он к нам решил приехать в одеяле:

Мол, все равно на клочья разорвут.

Ну посудите сами:

На прóводах в ЮСА

Все хиппи с волосами

Побрили волоса;

С его сорвали свитер,

Отгрызли вмиг часы

И растащили плиты

Со взлетной полосы.

И вот в Москве нисходит он по трапу,

Дает доллáр носильщику на лапу

И прикрывает личность на ходу, —

Вдруг ктой-то шасть на «газике» к агенту

И — киноленту вместо документу:

Что, мол, свои, мол, хау ду ю ду!

Огромная колонна

Стоит сама в себе, —

Но встречает чемпиона

По стендовой стрельбе.

Попал во все, что было,

Тот выстрелом с руки, —

Ну все с ума сходило,

И даже мужики.

Довольный, что его не узнавали,

Он одеяло снял в «Национале», —

Но, несмотря на личность и акцент,

Его там обозвали оборванцем,

Который притворялся иностранцем

И заявлял, что, дескать, он — агент.

Швейцар его — за ворот, —

Решил открыться он:

«07 я!» — «Вам межгород —

Так надо взять талон!»

Во рту скопилась пена

И горькая слюна, —

И в позе супермена

Он уселся у окна.

Но вот киношестерки прибежали

И недоразумение замяли,

И разменяли фунты на рубли.

…Уборщица ворчала: «Вот же пройда!

Подумаешь — агентишка какой-то!

У нас в девятом — прынц из Сомали!»

1974

«Жили-были нá море…»

Жили-были нá море —

Это значит плавали,

Курс держали правильный, слушались руля,

Заходили в гавани —

Слева ли, справа ли —

Два красивых лайнера, судна, корабля:

Белоснежнотелая,

Словно лебедь белая,

В сказочно-классическом плане, —

И другой — он в тропики

Плавал в черном смокинге —

Лорд — трансатлантический лайнер.

Ах, если б ему в голову пришло,

Что в каждый порт уже давно

влюбленно

Спешит к нему под черное крыло

Стремительная белая мадонна!

Слезы льет горючие

В ценное горючее

И всегда надеется втайне,

Что, быть может, в Африку

Не уйдет по графику

Этот недогадливый лайнер.

Ах, если б ему в голову взбрело,

Что в каждый порт уже давно

влюбленно

Прийти к нему под черное крыло

Опаздывает белая мадонна!

Кораблям и поздняя

Не к лицу коррозия,

Не к лицу морщины вдоль белоснежных крыл,

И подтеки синие

Возле ватерлинии,

И когда на смокинге левый борт подгнил.

Горевал без памяти

В доке, в тихой заводи,

Зол и раздосадован крайне,

Ржавый и взъерошенный,

И командой брошенный,

В гордом одиночестве лайнер.

А ей невероятно повезло:

Под танго музыкального салона

Пришла к нему под черное крыло —

И встала рядом белая мадонна!

1974

«Сначала было Слово печали и тоски…»

Сначала было Слово печали и тоски,

Рождалась в муках творчества планета, —

Рвались от суши в никуда огромные куски

И островами становились где-то.

И, странствуя по свету без фрахта и без флага

Сквозь миллионолетья, эпохи и века,

Менял свой облик остров, отшельник и бродяга,

Но сохранял природу и дух материка.

Сначала было Слово, но кончились слова,

Уже матросы Землю населяли, —

И ринулись они по сходням вверх на острова,

Для красоты назвав их кораблями.

Но цепко держит берег — надежней мертвой хватки, —

И острова вернутся назад наверняка.

На них царят морские — особые порядки,

На них хранят законы и честь материка.

Простит ли нас наука за эту параллель,

За вольность в толковании теорий, —

Но если уж сначала было слово на Земле,

То это, безусловно, — слово «море»!

1974

ОЧИ ЧЕРНЫЕ

I. Погоня

Во хмелю слегка

Лесом правил я.

Не устал пока, —

Пел за здравие.

А умел я петь

Песни вздорные:

«Как любил я вас,

Очи черные…»

То плелись, то неслись, то трусили рысцой.

И болотную слизь конь швырял мне в лицо.

Только я проглочу вместе с грязью слюну,

Штофу горло скручу — и опять затяну:

«Очи черные!

Как любил я вас…»

Но — прикончил я

То, что впрок припас.

Головой тряхнул,

Чтоб слетела блажь,

И вокруг взглянул —

И присвистнул аж:

Лес стеной впереди — не пускает стена, —

Кони прядут ушами, назад подают.

Где просвет, где прогал — не видать ни рожна!

Колют иглы меня, до костей достают.

Коренной ты мой.

Выручай же, брат!

Ты куда, родной, —

Почему назад?!

Дождь — как яд с ветвей —

Недобром пропах.

Пристяжной моей

Волк нырнул под пах.

Вот же пьяный дурак, вот же нáлил глаза!

Ведь погибель пришла, а бежать — не суметь, —

Из колоды моей утащили туза,

Да такого туза, без которого — смерть!

Я ору волкам:

«Побери вас прах!..» —

А коней пока

Подгоняет страх.

Шевелю кнутом —

Бью крученые

И ору притом:

«Очи черные!..»

Храп, да топот, да лязг, да лихой перепляс —

Бубенцы плясовую играют с дуги.

Ах вы кони мои, погублю же я вас, —

Выносите, друзья, выносите, враги!

…От погони той

Даже хмель иссяк.

Мы на кряж крутой —

На одних осях,

В хлопьях пены мы —

Струи в кряж лились, —

Отдышались, отхрипели

Да откашлялись.

Я лошадкам забитым, что не подвели,

Поклонился в копыта, до самой земли,

Сбросил с воза манатки, повел в поводу…

Спаси Бог вас, лошадки, что целым иду!

II. Старый дом

Что за дом притих,

Погружен во мрак,

На семи лихих

Продувных ветрах,

Всеми окнами

Обратясь в овраг,

А воротами —

На проезжий тракт?

Ох, устал я, устал, — а лошадок распряг.

Эй, живой кто-нибудь, выходи, помоги!

Никого, — только тень промелькнула в сенях

Да стервятник спустился и сузил круги.

В дом заходишь, как

Все равно в кабак,

А народишко —

Каждый третий — враг.

Своротят скулу,

Гость непрошеный!

Образа в углу —

И те перекошены.

И затеялся смутный, чудной разговор,

Кто-то песню стонал и гитару терзал,

И припадочный малый — придурок и вор —

Мне тайком из-под скатерти нож показал.

«Кто ответит мне —

Что за дом такой,

Почему — во тьме,

Как барак чумной?

Свет лампад погас,

Воздух вылился…

Али жить у вас

Разучилися?

Двери настежь у вас, а душа взаперти.

Кто хозяином здесь? — напоил бы вином».

А в ответ мне: «Видать, был ты долго в пути —

И людей позабыл, — мы всегда так живем!

Трáву кушаем,

Век — на щавеле,

Скисли душами,

Опрыщавели,

Да еще вином

Много тешились, —

Разоряли дом,

Дрáлись, вешались».

«Я коней заморил, — от волков ускакал.

Укажите мне край, где светло от лампад,

Укажите мне место, какое искал, —

Где поют, а не стонут, где пол не покат».

«О таких домах

Не слыхали мы,

Долго жить впотьмах

Привыкали мы.

Испокону мы —

В зле да шепоте,

Под иконами

В черной копоти».

И из смрада, где косо висят образа,

Я башку очертя гнал, забросивши кнут,

Куда кони несли да глядели глаза,

И где люди живут, и — как люди живут.

…Сколько кануло, сколько схлынуло!

Жизнь кидала меня — не докинула.

Может, спел про вас неумело я,

Очи черные, скатерть белая?!

1974

ПАМЯТИ ВАСИЛИЯ ШУКШИНА

Еще — ни холодов, ни льдин,

Земля тепла, красна калина, —

А в землю лег еще один

На Новодевичьем мужчина.

Должно быть, он примет не знал, —

Народец праздный суесловит, —

Смерть тех из нас всех прежде ловит,

Кто понарошку умирал.

Коль так, Макарыч, — не спеши,

Спусти колки, ослабь зажимы,

Пересними, перепиши,

Переиграй, — останься живым!

Но, в слезы мужиков вгоняя,

Он пулю в животе понес,

Припал к земле, как верный пес…

А рядом куст калины рос —

Калина красная такая.

Смерть самых лучших намечает —

И дергает по одному.

Такой наш брат ушел во тьму! —

Не поздоровилось ему, —

Не буйствует и не скучает.

А был бы «Разин» в этот год…

Натура где? Онега? Нарочь?

Всё — печки-лавочки, Макарыч, —

Такой твой парень не живет!

Вот после врéменной заминки

Рок процедил через губу:

«Снять со скуластого табу —

За то, что он видал в гробу

Все панихиды и поминки.

Того, с большой душою в теле

И с тяжким грузом на гробу, —

Чтоб не испытывал судьбу, —

Взять утром тепленьким с постели!»

И после непременной бани,

Чист перед Богом и тверез,

Вдруг взял да умер он всерьез —

Решительней, чем на экране.

1974

О ЗНАКАХ ЗОДИАКА

Неправда, над нами не бездна, не мрак —

Каталог наград и возмездий:

Любуемся мы на ночной зодиак,

На вечное танго созвездий.

Глядим, запрокинули головы вверх,

В безмолвие, в тайну и вечность:

Там трассы судéб и мгновенный наш век —

Отмечены в виде невидимых вех,

Что могут хранить и беречь нас.

Горячий нектар в холода февралей —

Как сладкий елей вместо грога, —

Льет звездную воду чудак Водолей

В бездонную пасть Козерога.

Вселенский поток и извилист и крут,

Окрашен то ртутью, то кровью, —

Но, вырвавшись мартовской мглою из пут,

Могучие Рыбы на нерест плывут

По Млечным протокам — к верховью.

Декабрьский Стрелец отстрелялся вконец,

Он мается, копья ломая, —

И может без страха резвиться Телец

На светлых урочищах мая.

Из августа изголодавшийся Лев

Глядит на Овена в апреле.

В июнь — к Близнецам свои руки воздев,

Нежнейшие девы созвездия Дев

Весы превратили в качели.

Лучи световые пробились сквозь мрак,

Как нить Ариадны конкретны, —

Но и Скорпион, и таинственный Рак —

От нас далеки и безвредны.

На свой зодиак человек не роптал —

Да звездам страшна ли опала! —

Он эти созвездия с неба достал,

Оправил он их в драгоценный металл —

И тайна доступною стала.

<1974 или 1975>

«Я еще не в угаре…»

Я еще не в угаре,

не втиснулся в роль.

Как узнаешь в ангаре,

кто — раб, кто — король,

Кто сильней, кто слабей, кто плохой, кто хороший,

Кто кого допечет,

допытает, дожмет:

Летуна самолет

или наоборот? —

На земле притворилась машина — святошей.

Завтра я испытаю

судьбу, а пока —

Я машине ласкаю

крутые бока.

На земле мы равны, но равны ли в полете?

Под рукою, не скрою,

ко мне холодок, —

Я иллюзий не строю —

я старый ездок:

Самолет — необъезженный дьявол во плóти.

Знаю, силы мне утро утроит,

Ну а конь мой — хорош и сейчас, —

Вот решает он: стоит — не стоит

Из-под палки работать на нас.

Ты же мне с чертежей,

как с пеленок, знаком,

Ты не знал виражей —

шел и шел прямиком,

Плыл под грифом «Секретно» по волнам науки.

Генеральный конструктор

тебе потакал —

И отбился от рук ты

в КБ, в ОТК, —

Но сегодня попал к испытателю в руки!

Здесь возьмутся покруче, —

придется теперь

Расплатиться, и лучше —

без лишних потерь:

В нашем деле потери не очень приятны.

Ты свое отгулял

до последней черты,

Но и я попетлял

на таких вот, как ты, —

Так что грех нам обоим идти на попятный.

Иногда недоверие точит:

Вдруг не все мне машина отдаст,

Вдруг она засбоит, не захочет

Из-под палки работать на нас!

…Мы взлетали как утки

с раскисших полей:

Двадцать вылетов в сутки —

куда веселей!

Мы смеялись, с парилкой туман перепутав.

И в простор набивались

мы до тесноты, —

Облака надрывались,

рвались в лоскуты,

Пули шили из них купола парашютов.

Возвращались тайком —

без приборов, впотьмах,

И с радистом-стрелком,

что повис на ремнях.

В фюзеляже пробоины, в плоскости — дырки.

И по коже — озноб,

и заклинен штурвал, —

И дрожал он, и дробь

по рукам отбивал —

Как во время опасного номера в цирке.

До сих пор это нервы щекочет, —

Но садились мы, набок кренясь.

Нам казалось — машина не хочет

И не может работать на нас.

Завтра мне и машине

в одну дуть дуду

В аварийном режиме

у всех на виду, —

Ты мне нож напоследок не всаживай в шею!

Будет взлет — будет пища:

придется вдвоем

Нам садиться, дружище,

на аэродром —

Потому что я бросить тебя не посмею.

Правда, шит я не лыком

и чую чутьем

В однокрылом двуликом

партнере моем

Игрока, что пока все намеренья прячет.

Но плевать я хотел

на обузу примет:

У него есть предел —

у меня его нет, —

Поглядим, кто из нас запоет — кто заплачет!

Если будет полет этот прожит —

Нас обоих не спишут в запас.

Кто сказал, что машина не может

И не хочет работать на нас?!

1975

ПЕСНЯ О ПОГИБШЕМ ЛЕТЧИКЕ

Дважды Герою Советского Союза Николаю Скоморохову и его погибшему другу

Всю войну под завязку

я все к дому тянулся,

И хотя горячился —

воевал делово, —

Ну а он торопился,

как-то раз не пригнулся —

И в войне взад-вперед обернулся

за два года — всего ничего.

Не слыхать его пульса

С сорок третьей весны, —

Ну а я окунулся

В довоенные сны.

И гляжу я, дурея,

И дышу тяжело:

Он был лучше, добрее,

Добрее, добрее, —

Ну а мне — повезло.

Я за пазухой нé жил,

нé пил с Господом чая,

Я ни в тыл не просился,

ни судьбе под подол, —

Но мне женщины молча

намекали, встречая:

Если б ты там навеки остался —

может, мой бы обратно пришел?!

Для меня — не загадка

Их печальный вопрос, —

Мне ведь тоже несладко,

Что у них не сбылось.

Мне ответ подвернулся:

«Извините, что цел!

Я случайно вернулся,

Вернулся, вернулся, —

Ну а ваш — не сумел».

Он кричал напоследок,

в самолете сгорая:

«Ты живи! Ты дотянешь!» —

доносилось сквозь гул.

Мы летали под Богом

возле самого рая, —

Он поднялся чуть выше и сел там,

ну а я — до земли дотянул.

Встретил летчика сухо

Райский аэродром.

Он садился на брюхо,

Но не ползал на нем.

Он уснул — не проснулся,

Он запел — не допел.

Так что я вот вернулся,

Глядите — вернулся, —

Ну а он — не успел.

Я кругом и навечно

виноват перед теми,

С кем сегодня встречаться

я почел бы за честь, —

Но хотя мы живыми

до конца долетели —

Жжет нас память и мучает совесть,

у кого, у кого она есть.

Кто-то скупо и четко

Отсчитал нам часы

Нашей жизни короткой,

Как бетон полосы, —

И на ней — кто разбился,

Кто взлетел навсегда…

Ну а я приземлился,

А я приземлился, —

Вот какая беда…

1975

БАЛЛАДА О ДЕТСТВЕ

Час зачатья я помню неточно, —

Значит, память моя — однобока, —

Но зачат я был ночью, порочно

И явился на свет не до срока.

Я рождался не в муках, не в злобе, —

Девять месяцев — это не лет!

Первый срок отбывал я в утробе, —

Ничего там хорошего нет.

Спасибо вам, святители,

Что плюнули да дунули,

Что вдруг мои родители

Зачать меня задумали —

В те времена укромные,

Теперь — почти былинные,

Когда срока огромные

Брели в этапы длинные.

Их брали в ночь зачатия,

А многих — даже ранее, —

А вот живет же братия —

Моя честна компания!

Ходу, думушки резвые, ходу!

Слóва, строченьки милые, слóва!..

В первый раз получил я свободу

По указу от тридцать восьмого.

Знать бы мне, кто так долго мурыжил, —

Отыгрался бы на подлеце!

Но родился и жил я, и выжил, —

Дом на Первой Мещанской — в конце.

Там за стеной, за стеночкою,

За перегородочкой

Соседушка с соседочкою

Баловались водочкой.

Все жили вровень, скромно так, —

Система коридорная,

На тридцать восемь комнаток —

Всего одна уборная.

Здесь нá зуб зуб не попадал,

Не грела телогреечка,

Здесь я доподлинно узнал,

Почем она — копеечка.

…Не боялась сирены соседка,

И привыкла к ней мать понемногу,

И плевал я — здоровый трехлетка —

На воздушную эту тревогу!

Да не все то, что сверху, — от Бога, —

И народ «зажигалки» тушил;

И как малая фронту подмога —

Мой песок и дырявый кувшин.

И било солнце в три луча,

Сквозь дыры крыш просеяно,

На Евдоким Кирилыча

И Гисю Моисеевну.

Она ему: «Как сыновья?»

«Да без вести пропавшие!

Эх, Гиська, мы одна семья —

Вы тоже пострадавшие!

Вы тоже — пострадавшие,

А значит — обрусевшие:

Мои — без вéсти павшие,

Твои — безвинно севшие».

…Я ушел от пеленок и сосок,

Поживал — не забыт, не заброшен,

И дразнили меня: «Недоносок», —

Хоть и был я нормально доношен.

Маскировку пытался срывать я:

Пленных гонят — чего ж мы дрожим?!

Возвращались отцы наши, братья

По домам — по своим да чужим…

У тети Зины кофточка

С драконами да змеями, —

То у Попова Вовчика

Отец пришел с трофеями.

Трофейная Япония,

Трофейная Германия…

Пришла страна Лимония,

Сплошная Чемодания!

Взял у отца на станции

Погоны, словно цацки, я, —

А из эвакуации

Толпой валили штатские.

Осмотрелись они, оклемались,

Похмелились — потом протрезвели.

И отплакали те, кто дождались,

Недождавшиеся — отревели.

Стал метро рыть отец Витькин с Генкой, —

Мы спросили — зачем? — он в ответ:

«Коридоры кончаются стенкой,

А тоннели — выводят на свет!»

Пророчество папашино

Не слушал Витька с корешем —

Из коридора нашего

В тюремный коридор ушел.

Да он всегда был спорщиком,

Припрут к стене — откажется…

Прошел он коридорчиком —

И кончил «стенкой», кажется.

Но у отцов — свои умы,

А что до нас касательно —

На жизнь засматривались мы

Уже самостоятельно.

Все — от нас до почти годовалых —

«Толковищу» вели до кровянки, —

А в подвалах и полуподвалах

Ребятишкам хотелось под танки.

Не досталось им даже по пуле, —

В «ремеслухе» — живи да тужи:

Ни дерзнуть, ни рискнуть, — но рискнули

Из напильников делать ножи.

Они воткнутся в легкие,

От никотина черные,

По рукоятки легкие

Трехцветные наборные…

Вели дела обменные

Сопливые острожники —

На стройке немцы пленные

На хлеб меняли ножики.

Сперва играли в «фантики»,

В «пристенок» с крохоборами, —

И вот ушли романтики

Из подворотен ворами.

…Спекулянтка была номер перший —

Ни соседей, ни Бога не труся,

Жизнь закончила миллионершей —

Пересветова тетя Маруся.

У Маруси за стенкой говели, —

И она там втихую пила…

А упала она — возле двери, —

Некрасиво так, зло умерла.

Нажива — как наркотика, —

Не выдержала этого

Богатенькая тетенька

Маруся Пересветова.

Но было все обыденно:

Заглянет кто — расстроится.

Особенно обидело

Богатство — метростроевца.

Он дом сломал, а нам сказал:

«У вас носы не вытерты,

А я, за что я воевал?!» —

И разные эпитеты.

…Было время — и были подвалы,

Было дело — и цены снижали,

И текли куда надо каналы,

И в конце куда надо впадали.

Дети бывших старшин да майоров

До ледовых широт поднялись,

Потому что из тех коридоров,

Им казалось, сподручнее — вниз.

1975

1. ИНСТРУКЦИЯ ПЕРЕД ПОЕЗДКОЙ ЗА РУБЕЖ, ИЛИ ПОЛЧАСА В МЕСТКОМЕ

Я вчера закончил ковку,

Я два плана залудил, —

И в загранкомандировку

От завода угодил.

Копоть, сажу смыл под душем,

Съел холодного язя, —

И инструктора послушал —

Что там можно, что нельзя.

Там у них пока что лучше

бытово, —

Так чтоб я не отчубучил

не того,

Он мне дал прочесть брошюру —

как наказ,

Чтоб не вздумал жить там сдуру

как у нас.

Говорил со мной как с братом

Про коварный зарубеж,

Про поездку к демократам

В польский город Будапешт:

«Там у них уклад особый —

Нам так сразу не понять, —

Ты уж их, браток, попробуй

Хоть немного уважать.

Будут с водкою дебаты —

отвечай:

„Нет, ребяты-демократы, —

только чай!“

От подарков их сурово

отвернись:

„У самих добра такого —

завались!“»

Он сказал: «Живя в комфорте —

Экономь, но не дури, —

И гляди не выкинь фортель —

С сухомятки не помри!

В этом чешском Будапеште —

Уж такие времена —

Может, скажут „пейте-ешьте“,

Ну а может — ни хрена!»

Ох, я в Венгрии на рынок

похожу,

На немецких на румынок

погляжу!

Демократки, уверяли

корешá,

Не берут с советских граждан

ни гроша!

«Буржуазная зараза

Все же ходит по пятам, —

Опасайся пуще глаза

Ты внебрачных связей там:

Там шпиёнки с крепким телом, —

Ты их в дверь — они в окно!

Говори, что с этим делом

Мы покончили давно.

Могут действовать они

не прямиком:

Шасть в купе — и притворится

мужиком, —

А сама наложит тола

под корсет…

Проверяй, какого пола

твой сосед!»

Тут давай его пытать я:

«Опасаюсь — маху дам, —

Как проверить? — лезть под платье —

Так схлопочешь по мордам!»

Но инструктор — парень дока,

Деловой — попробуй срежь!

И опять пошла морока

Про коварный зарубеж…

Популярно объясняю

для невежд:

Я к болгарам уезжаю —

в Будапешт.

«Если темы там возникнут —

сразу снять, —

Бить не нужно, а не вникнут —

разъяснять!»

Я ж по-ихнему — ни слова, —

Ни в дугу и ни в тýю!

Молот мне — так я любого

В своего перекую!

Но ведь я — не агитатор,

Я — потомственный кузнец…

Я к полякам в Улан-Батор

Не поеду, наконец!

Сплю с женой, а мне не спится:

«Дусь, а Дусь!

Может, я без заграницы обойдусь?

Я ж не ихнего замесу —

я сбегу,

Я на ихнем — ни бельмеса,

ни гугу!»

Дуся дремлет, как ребенок,

Накрутивши бигуди, —

Отвечает мне спросонок:

«Знаешь, Коля, — не зуди!

Что ты, Коля, больно робок —

Я с тобою разведусь! —

Двадцать лет живем бок о бок —

И все время: „Дуся, Дусь…“

Обещал, — забыл ты нешто?

ну хорош! —

Что клеенку с Бангладешта

привезешь.

Сбереги там пару рупий —

не бузи, —

Мне хоть чё — хоть чёрта в ступе —

привези!»

Я уснул, обняв супругу —

Дусю нежную мою, —

Снилось мне, что я кольчугу,

Щит и меч себе кую.

Там у них другие мерки, —

Не поймешь — съедят живьем, —

И всё снились мне венгерки

С бородами и с ружьем.

Снились Дусины клеенки

цвета беж

И нахальные шпиёнки

в Бангладеш…

Поживу я — воля Божья —

у румын, —

Говорят — они с Поволжья,

как и мы!

Вот же женские замашки! —

Провожала — стала петь.

Отутюжила рубашки —

Любо-дорого смотреть.

До свиданья, цех кузнечный,

Аж до гвоздика родной!

До свиданья, план мой встречный,

Перевыполненный мной!

Пили мы — мне спирт в аорту

проникал, —

Я весь путь к аэропорту

проикал.

К трапу я, а сзади в спину —

будто лай:

«На кого ж ты нас покинул,

Николай!»

1974

II. СЛУЧАЙ НА ТАМОЖНЕ

Над Шере —

метьево

В ноябре

третьего —

Метеоусловия не те, —

Я стою встревоженный,

Бледный, но ухоженный,

На досмотр таможенный в хвосте.

Стоял сначала — чтоб не нарываться:

Ведь я спиртного лишку загрузил, —

А впереди шмонали уругвайца,

Который контрабанду провозил.

Крест на груди в густой шерсти, —

Толпа как хором ахнет:

«За ноги надо потрясти, —

Глядишь — чего и звякнет!»

И точно: ниже живота —

Смешно, да не до смеха —

Висели два литых креста

Пятнадцатого века.

Ох, как он

сетовал:

Где закон —

нету, мол!

Я могу, мол, опоздать на рейс!..

Но Христа распятого

В половине пятого

Не пустили в Буэнóс-Айрéс.

Мы все-таки мудреем год от года —

Распятья нам самим теперь нужны, —

Они — богатство нашего народа,

Хотя и — пережиток старины.

А раньше мы во все края —

И надо и не надо —

Дарили лики, жития,

В окладе, без оклада…

Из пыльных ящиков косясь

Безропотно, устало, —

Искусство древнее от нас,

Бывало, и — сплывало.

Доктор зуб

высверлил,

Хоть слезу

мистер лил,

Но таможник вынул из дупла,

Чуть поддев лопатою, —

Мраморную статую —

Целенькую, только без весла.

Общупали заморского барыгу,

Который подозрительно притих, —

И сразу же нашли в кармане фигу,

А в фиге — вместо косточки — триптих.

«Зачем вам складень, пассажир? —

Купили бы за трешку

В „Березке“ русский сувенир —

Гармонь или матрешку!»

«Мир-дружба! Прекратить огонь!» —

Попер он как на кассу.

Козе — баян, попу — гармонь,

Икона — папуасу!

Тяжело

с истыми

Контрабан —

дистами!

Этот, что статýи был лишен, —

Малый с подковыркою, —

Цыкнул зубом с дыркою,

Сплюнул — и уехал в Вашингтон.

Как хорошо, что бдительнее стало, —

Таможня ищет ценный капитал —

Чтоб золотинки с нимба не упало,

Чтобы гвоздок с распятья не пропал!

Таскают — кто иконостас,

Кто крестик, кто иконку, —

И веру в Господа от нас

Увозят потихоньку.

И на поездки в далеко —

Навек, бесповоротно —

Угодники идут легко,

Пророки — неохотно.

Реки льют

потные!

Весь я тут,

вот он я —

Слабый для таможни интерес, —

Правда, возле щиколот

Синий крестик выколот, —

Но я скажу, что это — Красный Крест.

Один мулла триптих запрятал в книги, —

Да, контрабанда — это ремесло!

Я пальцы сжал в кармане в виде фиги —

На всякий случай — чтобы пронесло.

Арабы нынче — ну и ну! —

Европу поприжали, —

Мы в «шестидневную войну»

Их очень поддержали.

Они к нам ездят неспроста —

Задумайтесь об этом! —

И возят нашего Христа

На встречу с Магометом.

…Я пока

здесь еще,

Здесь мое

детище, —

Все мое — и дело, и родня!

Лики — как товарищи —

Смотрят понимающе

С почерневших дóсок на меня.

Сейчас, как в вытрезвителе ханыгу,

Разденут — стыд и срам — при всех святых, —

Найдут в мозгу туман, в кармане фигу,

Крест на ноге — и кликнут понятых!

Я крест сцарапывал, кляня

Судьбу, себя — всё вкупе, —

Но тут вступился за меня

Ответственный по группе.

Сказал он тихо, делово —

Такого не обшаришь:

Мол, вы не трогайте его,

Мол, кроме водки — ничего, —

Проверенный товарищ!

1975

ПЕСНЯ О ВРЕМЕНИ

Замок временем срыт и укутан, укрыт

В нежный плед из зеленых побегов,

Но… развяжет язык молчаливый гранит —

И холодное прошлое заговорит

О походах, боях и победах.

Время подвиги эти не стерло:

Оторвать от него верхний пласт

Или взять его крепче за горло —

И оно свои тайны отдаст.

Упадут сто замков и спадут сто оков,

И сойдут сто потов с целой груды веков, —

И польются легенды из сотен стихов

Про турниры, осады, про вольных стрелков.

Ты к знакомым мелодиям ухо готовь

И гляди понимающим оком, —

Потому что любовь — это вечно любовь,

Даже в будущем вашем далеком.

Звонко лопалась сталь под напором меча,

Тетива от натуги дымилась,

Смерть на копьях сидела, утробно урча,

В грязь валились враги, о пощаде крича,

Победившим сдаваясь на милость.

Но не все, оставаясь живыми,

В доброте сохраняли сердца,

Защитив свое доброе имя

От заведомой лжи подлеца.

Хорошо, если конь закусил удила

И рука на копье поудобней легла,

Хорошо, если знаешь — откуда стрела,

Хуже — если по-подлому, из-за угла.

Как у вас там с мерзавцами? Бьют? Поделом!

Ведьмы вас не пугают шабашем?

Но… не правда ли, зло называется злом

Даже там — в добром будущем вашем?

И во веки веков, и во все времена

Трус, предатель — всегда презираем,

Враг есть враг, и война все равно есть война,

И темница тесна, и свобода одна —

И всегда на нее уповаем.

Время эти понятья не стерло,

Нужно только поднять верхний пласт —

И дымящейся кровью из горла

Чувства вечные хлынут на нас.

Ныне, присно, во веки веков, старина, —

И цена есть цена, и вина есть вина,

И всегда хорошо, если честь спасена,

Если другом надежно прикрыта спина.

Чистоту, простоту мы у древних берем,

Саги, сказки — из прошлого тащим, —

Потому что добро остается добром —

В прошлом, будущем и настоящем!

1975

ПЕСНЯ О ВОЛЬНЫХ СТРЕЛКАХ

Если рыщут за твоею

Непокорной головой,

Чтоб петлей худую шею

Сделать более худой, —

Нет надежнее приюта:

Скройся в лес — не пропадешь, —

Если продан ты кому-то

С потрохами ни за грош.

Бедняки и бедолаги,

Презирая жизнь слуги,

И бездомные бродяги,

У кого одни долги, —

Все, кто загнан, неприкаян,

В этот вольный лес бегут, —

Потому что здесь хозяин —

Славный парень Робин Гуд!

Здесь с полслова понимают,

Не боятся острых слов,

Здесь с почетом принимают

Оторви-сорви-голов.

И скрываются до срока

Даже рыцари в лесах:

Кто без страха и упрека —

Тот всегда не при деньгах!

Знают все оленьи тропы,

Словно линии руки,

В прошлом — слуги и холопы,

Ныне — вольные стрелки.

Здесь того, кто все теряет,

Защитят и сберегут:

По лесной стране гуляет

Славный парень Робин Гуд!

И живут да поживают

Всем запретам вопреки

И ничуть не унывают

Эти вольные стрелки, —

Спят, укрывшись звездным небом,

Мох под ребра подложив, —

Им какой бы холод ни был —

Жив, и славно, если жив!

Но вздыхают от разлуки —

Где-то дом и клок земли —

Да поглаживают луки,

Чтоб в бою не подвели, —

И стрелков не сыщешь лучших!..

Что же завтра, где их ждут —

Скажет первый в мире лучник

Славный парень Робин Гуд!

1975

БАЛЛАДА О ЛЮБВИ

Когда вода Всемирного потопа

Вернулась вновь в границы берегов,

Из пены уходящего потока

На сушу тихо выбралась Любовь —

И растворилась в воздухе до срока,

А срока было — сорок сороков…

И чудаки — еще такие есть —

Вдыхают полной грудью эту смесь,

И ни наград не ждут, ни наказанья, —

И, думая, что дышат просто так,

Они внезапно попадают в такт

Такого же — неровного — дыханья.

Я поля влюбленным постелю —

Пусть поют во сне и наяву!..

Я дышу, и значит — я люблю!

Я люблю, и значит — я живу!

И много будет странствий и скитаний:

Страна Любви — великая страна!

И с рыцарей своих — для испытаний —

Все строже станет спрашивать она:

Потребует разлук и расстояний,

Лишит покоя, отдыха и сна…

Но вспять безумцев не поворотить —

Они уже согласны заплатить:

Любой ценой — и жизнью бы рискнули, —

Чтобы не дать порвать, чтоб сохранить

Волшебную невидимую нить,

Которую меж ними протянули.

Я поля влюбленным постелю —

Пусть поют во сне и наяву!..

Я дышу, и значит — я люблю!

Я люблю, и значит — я живу!

Но многих захлебнувшихся любовью

Не докричишься — сколько ни зови, —

Им счет ведут молва и пустословье,

Но этот счет замешан на крови.

А мы поставим свечи в изголовье

Погибших от невиданной любви…

И душам их дано бродить в цветах,

Их голосам дано сливаться в такт,

И вечностью дышать в одно дыханье,

И встретиться — со вздохом на устах —

На хрупких переправах и мостах,

На узких перекрестках мирозданья.

Свежий ветер избранных пьянил,

С ног сбивал, из мертвых воскрешал, —

Потому что, если не любил —

Значит, и не жил, и не дышал!

1975

ПЕСНЯ О ДВУХ ПОГИБШИХ ЛЕБЕДЯХ

Трубят рога: скорей, скорей! —

И копошится свита.

Душа у ловчих без затей,

Из жил воловьих свита.

Ну и забава у людей —

Убить двух белых лебедей!

И стрелы ввысь помчались…

У лучников наметан глаз, —

А эти лебеди как раз

Сегодня повстречались.

Она жила под солнцем — там,

Где синих звезд без счета,

Куда под силу лебедям

Высокого полета.

Ты воспари — крыла раскинь —

В густую трепетную синь,

Скользи по Божьим склонам, —

В такую высь, куда и впредь

Возможно будет долететь

Лишь ангелам и стонам.

Но он и там ее настиг —

И счастлив миг единый, —

Но может, был тот яркий миг

Их песней лебединой…

Двум белым ангелам сродни,

К земле направились они —

Опасная повадка!

Из-за кустов, как из-за стен,

Следят охотники за тем,

Чтоб счастье было кратко.

Вот утирают пот со лба

Виновники паденья:

Сбылась последняя мольба —

«Остановись, мгновенье!»

Так пелся вечный этот стих

В пик лебединой песне их —

Счастливцев одночасья:

Они упали вниз вдвоем,

Так и оставшись на седьмом,

На высшем небе счастья.

1975

ПЕСНЯ О НЕНАВИСТИ

Торопись — тощий гриф над страною кружит!

Лес — обитель твою — по весне навести!

Слышишь — гулко земля под ногами дрожит?

Видишь — плотный туман над полями лежит? —

Это росы вскипают от ненависти!

Ненависть — в почках набухших томится,

Ненависть — в нас затаенно бурлит,

Ненависть — пóтом сквозь кожу сочится,

Головы наши палит!

Погляди — что за рыжие пятна в реке, —

Зло решило порядок в стране навести.

Рукояти мечей холодеют в руке,

И отчаянье бьется, как птица, в виске,

И заходится сердце от ненависти!

Ненависть — юным уродует лица,

Ненависть — просится из берегов,

Ненависть — жаждет и хочет напиться

Черною кровью врагов!

Да, нас ненависть в плен захватила сейчас,

Но не злоба нас будет из плена вести.

Не слепая, не черная ненависть в нас, —

Свежий ветер нам высушит слезы у глаз

Справедливой и подлинной ненависти!

Ненависть — пей, переполнена чаша!

Ненависть — требует выхода, ждет.

Но благородная ненависть наша

Рядом с любовью живет!

1975

БАЛЛАДА О БОРЬБЕ

Средь оплывших свечей и вечерних молитв,

Средь военных трофеев и мирных костров

Жили книжные дети, не знавшие битв,

Изнывая от детских своих катастроф.

Детям вечно досаден

Их возраст и быт —

И дрались мы до ссадин,

До смертных обид.

Но одежды латали

Нам матери в срок,

Мы же книги глотали,

Пьянея от строк.

Липли волосы нам на вспотевшие лбы,

И сосало под ложечкой сладко от фраз,

И кружил наши головы запах борьбы,

Со страниц пожелтевших слетая на нас.

И пытались постичь —

Мы, не знавшие войн,

За воинственный клич

Принимавшие вой, —

Тайну слова «приказ»,

Назначенье границ,

Смысл атаки и лязг

Боевых колесниц.

А в кипящих котлах прежних боен и смут

Столько пищи для маленьких наших мозгов!

Мы на роли предателей, трусов, иуд

В детских играх своих назначали врагов.

И злодея следам

Не давали остыть,

И прекраснейших дам

Обещали любить;

И, друзей успокоив

И ближних любя,

Мы на роли героев

Вводили себя.

Только в грезы нельзя насовсем убежать:

Краткий век у забав — столько боли вокруг!

Попытайся ладони у мертвых разжать

И оружье принять из натруженных рук.

Испытай, завладев

Еще теплым мечом

И доспехи надев, —

Что почем, что почем!

Разберись, кто ты — трус

Иль избранник судьбы,

И попробуй на вкус

Настоящей борьбы.

И когда рядом рухнет израненный друг

И над первой потерей ты взвоешь, скорбя,

И когда ты без кожи останешься вдруг

Оттого, что убили — его, не тебя, —

Ты поймешь, что узнал,

Отличил, отыскал

По оскалу забрал —

Это смерти оскал! —

Ложь и зло, — погляди,

Как их лица грубы,

И всегда позади —

Воронье и гробы!

Если, путь прорубая отцовским мечом,

Ты соленые слезы на ус намотал,

Если в жарком бою испытал что почем, —

Значит, нужные книги ты в детстве читал!

Если мяса с ножа

Ты не ел ни куска,

Если руки сложа

Наблюдал свысока

И в борьбу не вступил

С подлецом, с палачом —

Значит, в жизни ты был

Ни при чем, ни при чем!

1975

РАЗБОЙНИЧЬЯ

Как во смутной волости

Лютой, злой губернии

Выпадали мóлодцу

Всё шипы да тернии.

Он обиды зачерпнул, зачерпнул

Полные пригоршни,

Ну а горе, что хлебнул, —

Не бывает горше.

Пей отраву, хочь залейся!

Благо, денег не берут.

Сколь веревочка ни вейся —

Все равно совьешься в кнут!

Гонит неудачников

Пó миру с котомкою,

Жизнь текет меж пальчиков

Паутинкой тонкою.

А которых повело, повлекло

По лихой дороге —

Тех ветрами сволокло

Прямиком в остроги.

Тут на милость не надейся —

Стиснуть зубы да терпеть!

Сколь веревочка ни вейся —

Все равно совьешься в плеть!

Ах, лихая сторона,

Сколь в тебе ни рыскаю —

Лобным местом ты красна

Да веревкой склизкою!

А повешенным сам дьявол-сатана

Голы пятки лижет.

Смех, досада, мать честна! —

Ни пожить ни выжить!

Ты не вой, не плачь, а смейся —

Слез-то нынче не простят.

Сколь веревочка ни вейся —

Все равно укоротят!

Ночью думы муторней.

Плотники не мешкают —

Не успеть к заутрене:

Больно рано вешают.

Ты об этом не жалей, не жалей, —

Что тебе отсрочка?!

На веревочке твоей

Нет ни узелочка!

Лучше ляг да обогрейся —

Я, мол, казни не просплю…

Сколь веревочка ни вейся —

А совьешься ты в петлю!

1975

КУПОЛА

Михаилу Шемякину

Как засмотрится мне нынче, как задышится?!

Воздух крут перед грозой, крут да вязок.

Что споется мне сегодня, что услышится?

Птицы вещие поют — да все из сказок.

Птица Сирин мне радостно скалится —

Веселит, зазывает из гнезд,

А напротив — тоскует-печалится,

Травит душу чудной Алконост.

Словно семь заветных струн

Зазвенели в свой черед —

Это птица Гамаюн

Надежду подает!

В синем небе, колокольнями проколотом, —

Медный колокол, медный колокол —

То ль возрадовался, то ли осерчал…

Купола в России кроют чистым золотом —

Чтобы чаще Господь замечал.

Я стою, как перед вечною загадкою,

Пред великою да сказочной страною —

Перед солоно— да горько-кисло-сладкою,

Голубою, родниковою, ржаною.

Грязью чавкая жирной да ржавою,

Вязнут лошади по стремена,

Но влекут меня сонной державою,

Что раскисла, опухла от сна.

Словно семь богатых лун

На пути моем встает —

То мне птица Гамаюн

Надежду подает!

Душу, сбитую утратами да тратами,

Душу, стертую перекатами, —

Если дó крови лоскут истончал, —

Залатаю золотыми я заплатами —

Чтобы чаще Господь замечал!

1975

ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ

I. ОШИБКА ВЫШЛА

Я был и слаб и уязвим,

Дрожал всем существом своим,

Кровоточил своим больным

Истерзанным нутром, —

И, словно в пошлом попурри,

Огромный лоб возник в двери

И озарился изнутри

Здоровым недобром.

И властно дернулась рука:

«Лежать лицом к стене!» —

И вот мне стали мять бока

На липком топчане.

А самый главный — сел за стол,

Вздохнул осатанело

И что-то на меня завел,

Похожее на «дело».

Вот в пальцах цепких и худых

Смешно задергался кадык,

Нажали в пах, потом — под дых,

На печень-бедолагу, —

Когда давили под ребро —

Как ёкало мое нутро!

И кровью харкало перо

В невинную бумагу.

В полубреду, в полупылу

Разделся донага, —

В углу готовила иглу

Нестарая карга, —

И от корней волос до пят

По телу ужас плелся:

А вдруг уколом усыпят,

Чтоб сонный раскололся?!

Он, потрудясь над животом,

Сдавил мне череп, а потом

Предплечье мне стянул жгутом

И крови ток прервал, —

Я, было, взвизгнул, но замолк, —

Сухие губы на замок, —

А он кряхтел, кривился, мок,

Писал и ликовал.

Он в раж вошел — знакомый раж, —

Но я как заору:

«Чего строчишь? А ну покажь

Секретную муру!..»

Подручный — бывший психопат —

Вязал мои запястья, —

Тускнели, выложившись в ряд,

Орудия пристрастья.

Я терт и бит, и нравом крут,

Могу — вразнос, могу — враскрут, —

Но тут смирят, но тут уймут —

Я никну и скучаю.

Лежу я голый как сокóл,

А главный — шмыг да шмыг за стол —

Все что-то пишет в протокол,

Хоть я не отвечаю.

Нет, надо силы поберечь,

А то уже устал, —

Ведь скоро пятки станут жечь,

Чтоб я захохотал.

Держусь на нерве, начеку,

Но чувствую отвратно, —

Мне в горло всунули кишку —

Я выплюнул обратно.

Я взят в тиски, я в клещи взят —

По мне елозят, егозят,

Всё вызнать, выведать хотят,

Всё пробуют на ощупь, —

Тут не пройдут и пять минут,

Как душу вынут, изомнут,

Всю испоганят, изорвут,

Ужмут и прополощут.

«Дыши, дыши поглубже ртом!

Да выдохни, — умрешь!»

«У вас тут выдохни — потом

Навряд ли и вздохнешь!»

Во весь свой пересохший рот

Я скалюсь: «Ну, порядки!

У вас, ребятки, не пройдет

Играть со мною в прятки!»

Убрали свет и дали газ,

Доска какая-то зажглась, —

И гноем брызнуло из глаз,

И булькнула трахея.

Он стервенел, входил в экстаз,

Приволокли зачем-то таз…

Я видел это как-то раз —

Фильм в качестве трофея.

Ко мне заходят со спины

И делают укол…

«Колите, сукины сыны,

Но дайте протокол!»

Я даже на колени встал,

Я к тазу лбом прижался;

Я требовал и угрожал,

Молил и унижался.

Но туже затянули жгут,

Вон вижу я — спиртовку жгут,

Все рыжую чертовку ждут

С волосяным кнутом.

Где-где, а тут свое возьмут!

А я гадаю, старый шут:

Когда же раскаленный прут —

Сейчас или потом?

Шабáш калился и лысел,

Пот лился горячо, —

Раздался звон — и ворон сел

На белое плечо.

И ворон крикнул: «Nevermore!» —

Проворен он и прыток, —

Напоминает: прямо в морг

Выходит зал для пыток.

Я слабо подымаю хвост,

Хотя для них я глуп и прост:

«Эй! За пристрастный ваш допрос

Придется отвечать!

Вы, как вас там по именам, —

Вернулись к старым временам!

Но протокол допроса нам

Обязаны давать!»

И я через плечо кошу

На писанину ту:

«Я это вам не подпишу,

Покуда не прочту!»

Мне чья-то желтая спина

Ответила бесстрастно:

«А ваша подпись не нужна —

Нам без нее все ясно».

«Сестренка, милая, не трусь —

Я не смолчу, я не утрусь,

От протокола отопрусь

При встрече с адвокатом!

Я ничего им не сказал,

Ни на кого не показал, —

Скажите всем, кого я знал:

Я им остался братом!»

Он молвил, подведя черту:

Читай, мол, и остынь!

Я впился в писанину ту,

А там — одна латынь…

В глазах — круги, в мозгу — нули, —

Проклятый страх, исчезни:

Они же просто завели

Историю болезни!

1975

II. НИКАКОЙ ОШИБКИ

На стене висели в рамках бородатые мужчины —

Все в очечках на цепочках, по-народному — в пенсне, —

Все они открыли что-то, все придумали вакцины,

Так что если я не умер — это все по их вине.

Мне сказали: «Вы больны», —

И меня заколотило,

Но сердечное светило

Улыбнулось со стены, —

Здесь не камера — палата,

Здесь не нары, а скамья,

Не подследственный, ребята,

А исследуемый я!

И хотя я весь в недугах, мне не страшно почему-то, —

Подмахну давай, не глядя, медицинский протокол!

Мне приятен Склифосовский, основатель института,

Мне знаком товарищ Боткин — он желтуху изобрел.

В положении моем

Лишь чудак права качает:

Доктор, если осерчает,

Так упрячет в «желтый дом».

Все зависит в доме оном

От тебя от самого:

Хочешь — можешь стать Буденным,

Хочешь — лошадью его!

У меня мозги за разум не заходят — верьте слову, —

Задаю вопрос с намеком, то есть лезу на скандал:

«Если б Кащенко, к примеру, лег лечиться к Пирогову —

Пирогов бы без причины резать Кащенку не стал…»

Доктор мой не лыком шит —

Он хитер и осторожен:

«Да, вы правы, но возможен

Ход обратный», — говорит.

Вот палата на пять коек,

Вот профессор входит в дверь —

Тычет пальцем: «Параноик», —

И пойди его проверь!

Хорошо, что вас, светила, всех повесили на стенку —

Я за вами, дорогие, как за каменной стеной:

На Вишневского надеюсь, уповаю на Бурденку, —

Подтвердят, что не душевно, а духовно я больной!

Род мой крепкий — весь в меня, —

Правда, прадед был незрячий;

Шурин мой — белогорячий,

Но ведь шурин — не родня!

«Доктор, мы здесь с глазу нá глаз —

Отвечай же мне, будь скор:

Или будет мне диагноз,

Или будет приговор?»

И врачи, и санитары, и светила все смутились,

Заоконное светило закатилось за спиной,

И очечки на цепочке как бы влагою покрылись,

У отца желтухи щечки вдруг покрылись белизной.

И нависло остриё,

И поежилась бумага, —

Доктор действовал во благо,

Жалко — благо не мое, —

Но не лист перо стальное —

Грудь пронзило как стилет:

Мой диагноз — паранойя,

Это значит — пара лет!

1975

III. ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ

Вдруг словно канули во мрак

Портреты и врачи,

Жар от меня струился, как

От доменной печи.

Я злую ловкость ощутил —

Пошел как на таран, —

И фельдшер еле защитил

Рентгеновский экран.

И — горлом кровь, и не уймешь —

Залью хоть всю Россию, —

И — крик: «На стол его, под нож!

Наркоз! Анестезию!»

Мне обложили шею льдом —

Спешат, рубаху рвут, —

Я ухмыляюсь красным ртом,

Как на манеже шут.

Я сам кричу себе: «Трави! —

И напрягаю грудь. —

В твоей запекшейся крови

Увязнет кто-нибудь!»

Я б мог, когда б не глаз да глаз,

Всю землю окровавить, —

Жаль, что успели медный таз

Не вовремя подставить!

Уже я свой не слышу крик,

Не узнаю сестру, —

Вот сладкий газ в меня проник,

Как водка поутру.

Цветастый саван скрыл и зал

И лица докторов, —

Но я им все же доказал,

Что умственно здоров!

Слабею, дергаюсь и вновь

Травлю, — но иглы вводят

И льют искусственную кровь —

Та горлом не выходит.

«Хирург, пока не взял наркоз,

Ты голову нагни, —

Я важных слов не произнес —

Послушай, вот они.

Взрезайте с Богом, помолясь,

Тем более бойчей,

Что эти строки не про вас,

А про других врачей!..

Я лег на сгибе бытия,

На полдороге к бездне, —

И вся история моя —

История болезни.

Я был здоров — здоров как бык,

Как целых два быка, —

Любому встречному в час пик

Я мог намять бока.

Идешь, бывало, и поёшь,

Общаешься с людьми,

И вдруг — на стол тебя, под нож, —

Допелся, черт возьми!..»

«Не огорчайтесь, милый друг, —

Врач стал чуть-чуть любезней. —

Почти у всех людей вокруг —

История болезни.

Все человечество давно

Хронически больно —

Со дня творения оно

Болеть обречено.

Сам первый человек хандрил —

Он только это скрыл, —

Да и Создатель болен был,

Когда наш мир творил.

Вы огорчаться не должны —

Для вас покой полезней, —

Ведь вся история страны —

История болезни.

У человечества всего —

То колики, то рези, —

И вся история его —

История болезни.

Живет больное всё бодрей,

Всё злей и бесполезней —

И наслаждается своей

Историей болезни…»

1976

ГЕРБАРИЙ

Лихие пролетарии,

Закушав водку килечкой,

Спешат в свои подполия

Налаживать борьбу, —

А я лежу в гербарии,

К доске пришпилен шпилечкой,

И пальцами до боли я

По дереву скребу.

Корячусь я на гвоздике,

Но не меняю позы.

Кругом — жуки-навозники

И мелкие стрекозы, —

По детству мне знакомые —

Ловил я их, копал,

Давил, — но в насекомые

Я сам теперь попал.

Под всеми экспонатами —

Эмалевые планочки, —

Всё строго по-научному —

Указан класс и вид…

Я с этими ребятами

Лежал в стеклянной баночке,

Дрались мы, — это к лучшему:

Узнал, кто ядовит.

Я представляю мысленно

Себя в большой постели, —

Но подо мной написано:

«Невиданный доселе»…

Я гомо был читающий,

Я сапиенсом был,

Мой класс — млекопитающий,

А вид… уже забыл.

В лицо ль мне дуло, в спину ли,

В бушлате или в робе я —

Тянулся, кровью крашенный,

Как звали, к шалашу, —

И нá тебе — задвинули

В наглядные пособия, —

Я злой и ошарашенный

На стеночке вишу.

Оформлен как на выданье,

Стыжусь как ученица, —

Жужжат шмели солидные,

Что надо подчиниться,

А бабочки хихикают

На странный экспонат,

Сороконожки хмыкают

И куколки язвят.

Ко мне с опаской движутся

Мои собратья прежние —

Двуногие, разумные, —

Два пишут — три в уме.

Они пропишут ижицу —

Глаза у них не нежные, —

Один брезгливо ткнул в меня

И вывел резюме:

«Итак, с ним не налажены

Контакты, и не ждем их, —

Вот потому он, гражданы,

Лежит у насекомых.

Мышленье в ём не развито,

И вечно с ним ЧП, —

А здесь он может разве что

Вертеться на пупе».

Берут они не круто ли?! —

Меня нашли не вó поле!

Ошибка это глупая —

Увидится изъян, —

Накажут тех, кто спутали,

Заставят, чтоб откнопили, —

И попаду в подгруппу я

Хотя бы обезьян.

Нет, не ошибка — акция

Свершилась надо мною, —

Чтоб начал пресмыкаться я

Вниз пузом, вверх спиною, —

Вот и лежу, расхристанный,

Разыгранный вничью,

Намеренно причисленный

К ползучему жучью.

Червяк со мной не кланится,

А оводы со слéпнями

Питают отвращение

К навозной голытьбе, —

Чванливые созданьица

Довольствуются сплетнями, —

А мне нужны общения

С подобными себе!

Пригрел сверчка-дистрофика —

Блоха сболтнула, гнида —

И глядь — два тертых клопика

Из третьего подвида, —

Сверчок полузадушенный

Вполсилы свиристел,

Но за покой нарушенный

На два гвоздочка сел.

А может, все провертится

И соусом приправится…

В конце концов, ведь досочка —

Не плаха, говорят, —

Все слюбится да стерпится:

Мне даже стали нравиться

Молоденькая осочка

И кокон-шелкопряд.

Да, мне приятно с осами —

От них не пахнет псиной,

Средь них бывают особи

И с талией осиной.

И кстати, вдруг из коконов

Родится что-нибудь

Такое, что из локонов

И что имеет грудь…

Паук на мозг мой зарится,

Клопы кишат — нет роздыха,

Невестой хороводится

Красавица оса…

Пусть что-нибудь заварится,

А там — хоть на три гвоздика, —

А с трех гвоздей, как водится,

Дорога — в небеса.

В мозгу моем нахмуренном

Страх льется по морщинам:

Мне будет шершень шурином —

А что мне будет сыном?..

Я не желаю, право же,

Чтоб трутень был мне тесть!

Пора уже, пора уже

Напрячься и воскресть!

Когда в живых нас тыкали

Булавочками колкими —

Махали пчелы крыльями,

Пищали муравьи, —

Мы вместе горе мыкали —

Все проткнуты иголками, —

Забудем же, кем были мы,

Товарищи мои!

Заносчивый немного я,

Но — в горле горечь комом:

Поймите, я, двуногое,

Попало к насекомым!

Но кто спасет нас, выручит,

Кто снимет нас с доски?!

За мною — прочь со шпилечек,

Сограждане жуки!

И, как всегда в истории,

Мы разом спины выгнули, —

Хоть осы и гундосили,

Но кто силен, тот прав, —

Мы с нашей территории

Клопов сначала выгнали

И паучишек сбросили

За старый книжный шкаф.

Скандал потом уляжется,

Зато у нас все дома,

И поживают, кажется,

Вполне не насекомо.

А я — я тешусь ванночкой

Без всяких там обид…

Жаль, над моею планочкой

Другой уже прибит.

1976

«Наши помехи эпохе под стать…»

Наши помехи эпохе под стать,

Все наши страхи причинны.

Очень собаки нам стали мешать —

Эти бездомные псины.

Бред, говоришь… Но — судить потерпи, —

Не обойдешься без бредней.

Что говорить — на надежной цепи

Пес несравненно безвредней.

Право, с ума посходили не все —

Это не бредни, не басни:

Если хороший ошейник на псе —

Это и псу безопасней.

Едешь хозяином ты вдоль земли —

Скажем, в Великие Луки, —

А под колеса снуют кобели,

И попадаются суки.

Их на дороге размазавши в слизь,

Что вы за чушь создадите?

Вы поощряете сюрреализм,

Милый товарищ водитель.

Дрожь проберет от такого пятна!

Дворников следом когорты

Будут весь день соскребать с полотна

Мрачные те натюрморты.

Пса без намордника чуть раздразни, —

Он только челюстью лязгни! —

Вот и кончай свои грешные дни

В приступе водобоязни.

Не напасутся и тоненьких свеч

За упокой

наши дьяки…

Все же намордник — прекрасная вещь

Ежели он на собаке!

Мы и собаки — легли на весы!

Всем нам спокойствия нету,

Если бездомные шалые псы

Бродят свободно по свету.

И кругозор крайне узок у вас,

Если вас цирк не пленяет, —

Пляшут собачки под музыку вальс —

Прямо слеза прошибает!

Или — ступают, вселяя испуг,

Страшные пасти раззявив, —

Будто у них даже больше заслуг,

Нежели чем у хозяев.

Этих собак не заманишь во двор —

Им отдохнуть бы, поспать бы, —

Стыд просто им и семейный позор —

Эти собачие свадьбы.

Или — на выставке псы, например,

Даже хватают медали, —

Пусть не за доблесть, а за экстерьер,

Но награждают — беда ли?

Эти хозяева славно живут,

Не получая получку, —

Слышал, огромные деньги гребут

За… извините — за случку.

Значит, к чему это я говорю, —

Что мне, седому, неймется?

Очень я, граждане, благодарю

Всех, кто решили бороться!

Вон, притаившись в ночные часы,

Из подворотен укромных

Лают в свое удовольствие псы —

Не приручить их, никчемных.

Надо с бездомностью этой кончать,

С неприручённостью — тоже.

Слава же собаколовам! Качать!..

Боже! Прости меня, Боже!..

Некуда деться бездомному псу?

Места не хватит собакам?..

Это — при том, что мы строим вовсю,

С невероятным размахом?!

1976

ДВЕ СУДЬБЫ

Жил я славно в первой трети

Двадцать лет на белом свете —

по учению,

Жил безбедно и при деле,

Плыл, куда глаза глядели, —

по течению.

Заскрипит ли в повороте,

Затрещит в водовороте —

я не слушаю.

То разуюсь, то обуюсь,

На себя в воде любуюсь —

брагу кушаю.

И пока я наслаждался,

Пал туман и оказался

в гиблом месте я, —

И огромная старуха

Хохотнула прямо в ухо,

злая бестия.

Я кричу, — не слышу крика,

Не вяжу от страха лыка,

вижу плохо я,

На ветру меня качает…

«Кто здесь?» Слышу — отвечает:

«Я, Нелегкая!

Брось креститься, причитая, —

Не спасет тебя святая

Богородица:

Кто рули да весла бросит,

Тех Нелегкая заносит —

так уж водится!»

И с одышкой, ожиреньем

Ломит, тварь, по пням, кореньям

тяжкой поступью.

Я впотьмах ищу дорогу,

Но уж брагу понемногу —

только пó сту пью.

Вдруг навстречу мне — живая

Колченогая Кривая —

морда хитрая:

«Не горюй, — кричит, — болезный,

Горемыка мой нетрезвый, —

слезы вытру я!»

Взвыл я, ворот разрывая:

«Вывози меня, Кривая, —

я на привязи!

Мне плевать, что кривобока,

Криворука, кровоока, —

только вывези!»

Влез на горб к ней с перепугу, —

Но Кривая шла по кругу —

ноги разные.

Падал я и полз на брюхе —

И хихикали старухи

безобразные.

Не до жиру — быть бы живым, —

Много горя над обрывом,

а в обрыве — зла.

«Слышь, Кривая, четверть ставлю —

Кривизну твою исправлю,

раз не вывезла!

Ты, Нелегкая, маманя!

Хочешь истины в стакане —

на лечение?

Тяжело же столько весить,

А хлебнешь стаканов десять —

облегчение!»

И припали две старухи

Ко бутыли медовухи —

пьянь с ханыгою, —

Я пока за кочки прячусь,

К бережкý тихонько пячусь —

с кручи прыгаю.

Огляделся — лодка рядом, —

А за мною по корягам,

дико охая,

Припустились, подвывая,

Две судьбы мои — Кривая

да Нелегкая.

Греб до умопомраченья,

Правил против ли теченья,

на стремнину ли, —

А Нелегкая с Кривою

От досады, с перепою

там и сгинули!

1976

ПЕСНЯ О СУДЬБЕ

Куда ни втисну душу я, куда себя ни дену,

За мною пес — Судьба моя, беспомощна, больна, —

Я гнал ее каменьями, но жмется пес к колену —

Глядит, глаза навыкате, и с языка — слюна.

Морока мне с нею —

Я оком грустнею,

Я ликом тускнею

И чревом урчу,

Нутром коченею,

А горлом немею, —

И жить не умею,

И петь не хочу!

Должно быть, старею, —

Пойти к палачу…

Пусть вздернет на рею,

А я заплачý.

Я зарекался столько раз, что на Судьбу я плюну,

Но жаль ее, голодную, — ласкается, дрожит, —

Я стал тогда из жалости подкармливать Фортуну —

Она, когда насытится, всегда подолгу спит.

Тогда я гуляю,

Петляю, вихляю,

Я ваньку валяю

И небо копчу.

Но пса охраняю,

Сам вою, сам лаю —

О чем пожелаю,

Когда захочу.

Нет, не постарею —

Пойду к палачу, —

Пусть вздернет скорее,

А я приплачу.

Бывают дни, я голову в такое пекло всуну,

Что и Судьба попятится, испуганна, бледна, —

Я как-то влил стакан вина для храбрости в Фортуну —

С тех пор ни дня без стаканá, еще ворчит она:

Закуски — ни корки!

Мол, я бы в Нью-Йорке

Ходила бы в норке,

Носила б парчу!..

Я ноги — в опорки,

Судьбу — на закорки, —

И в гору и с горки

Пьянчугу влачу.

Когда постарею,

Пойду к палачу, —

Пусть вздернет на рею,

А я заплачý.

Однажды пере-перелил Судьбе я ненароком —

Пошла, родимая, вразнос и изменила лик, —

Хамила, безобразила и обернулась Роком, —

И, сзади прыгнув на меня, схватила за кадык.

Мне тяжко под нею,

Гляди — я синею,

Уже сатанею,

Кричу на бегу:

«Не надо за шею!

Не надо за шею!

Не надо за шею, —

Я петь не смогу!»

Судьбу, коль сумею,

Снесу к палачу —

Пусть вздернет на рею,

А я заплачý!

<1976>

«Этот день будет первым всегда и везде…»

Этот день будет первым всегда и везде —

Пробил час, долгожданный серебряный час:

Мы ушли по весенней высокой воде,

Обещанием помнить и ждать заручась.

По горячим следам мореходов живых и экранных,

Что пробили нам курс через рифы, туманы и льды,

Мы под парусом белым идем с океаном на равных

Лишь в упряжке ветров — не терзая винтами воды.

Впереди — чудеса неземные!

А земле, чтобы ждать веселей,

Будем честно мы слать позывные —

Эту вечную дань кораблей.

Говорят, будто парусу реквием спет,

Черный бриг за пиратство в музей заточен,

Бросил якорь в историю стройный корвет,

Многотрубные увальни вышли в почет.

Но весь род моряков — сколько есть — до седьмого колена

Будет помнить о тех, кто ходил на накале страстей.

И текла за кормой добела раскаленная пена,

И щадила судьба непутевых своих сыновей.

Впереди — чудеса неземные!

А земле, чтобы ждать веселей,

Будем честно мы слать позывные —

Эту вечную дань кораблей.

Материк безымянный не встретим вдали,

Островам не присвоим названий своих —

Все открытые земли давно нарекли

Именами великих людей и святых.

Расхватали открытья — мы ложных иллюзий не строим, —

Но стекает вода с якорей, как живая вода.

Повезет — и тогда мы в себе эти земли откроем, —

И на берег сойдем — и останемся там навсегда.

Не смыкайте же век, рулевые, —

Вдруг расщедрится серая мгла —

На «Летучем Голландце» впервые

Запалят ради нас факела!

Впереди — чудеса неземные!

А земле, чтобы ждать веселей,

Будем честно мы слать позывные —

Эту вечную дань кораблей.

1976

«Вы в огне да и в море вовеки не сыщете брода…»

Вы в огне да и в море вовеки не сыщете брода, —

Мы не ждали его — не за легкой добычей пошли.

Провожая закат, мы живем ожиданьем восхода

И, влюбленные в море, живем ожиданьем земли.

Помнишь детские сны о походах Великой Армады,

Абордажи, бои, паруса — и под ложечкой ком?..

Все сбылось: «Становись! Становись!» —

раздаются команды, —

Это требует море — скорей становись моряком!

Наверху, впереди — злее ветры, багровее зори, —

Правда, сверху видней, впереди же — исход и земля.

Вы матросские робы, кровавые ваши мозоли

Не забудьте, ребята, когда-то надев кителя!

По сигналу «Пошел!» оживают продрогшие реи,

Горизонт опрокинулся, мачты упали ничком.

Становись, становись, становись человеком скорее, —

Это значит на море — скорей становись моряком!

Поднимаемся к небу по вантам, как будто по вехам, —

Там и ветер живой — он кричит, а не шепчет тайком:

Становись, становись, становись, становись человеком! —

Это значит на море — скорей становись моряком!

Чтоб отсутствием долгим вас близкие не попрекали,

Не грубейте душой и не будьте покорны судьбе, —

Оставайтесь, ребята, людьми, становясь моряками;

Становясь капитаном — храните матроса в себе!

1976

ШТОРМ

Мы говорим не «штормы», а «штормá» —

Слова выходят коротки и смачны:

«Ветрá» — не «ветры» — сводят нас с ума,

Из палуб выкорчевывая мачты.

Мы на приметы наложили вето —

Мы чтим чутье компáсов и носов.

Упругие тугие мышцы ветра

Натягивают кожу парусов.

На чаше звездных — подлинных — Весов

Седой Нептун судьбу решает нашу,

И стая псов, голодных Гончих Псов,

Надсадно воя, гонит нас на Чашу.

Мы — призрак легендарного корвета,

Качаемся в созвездии Весов.

И словно заострились струи ветра —

И вспарывают кожу парусов.

По курсу — тень другого корабля,

Он шел — и в штормы хода не снижая.

Глядите — вон болтается петля

На рее, по повешенным скучая!

С ним Провиденье поступило круто:

Лишь вечный штиль — и прерван ход часов, —

Попутный ветер словно бес попутал —

Он больше не находит парусов.

Нам кажется, мы слышим чей-то зов —

Таинственные четкие сигналы…

Не жажда славы, гонок и призов

Бросает нас на гребни и на скалы.

Изведать то, чего не ведал сроду, —

Глазами, ртом и кожей пить простор!..

Кто в океане видит только воду —

Тот на земле не замечает гор.

Пой, ураган, нам злые песни в уши,

Под череп проникай и в мысли лезь,

Лей звездный дождь, вселяя в наши души

Землей и морем вечную болезнь!

1976

ГИМН МОРЮ И ГОРАМ

Заказана погода нам Удачею самой,

Довольно футов нам под киль обещано,

И небо поделилось с океаном синевой —

Две синевы у горизонта скрещены.

Не правда ли, морской хмельной невиданный простор

Сродни горам в безумье, буйстве, кротости:

Седые гривы волн чисты, как снег на пиках гор,

И впадины меж ними — словно пропасти!

Служение стихиям не терпит суеты,

К двум полюсам ведет меридиан.

Благословенны вечные хребты,

Благословен Великий океан!

Нам сам Великий случай — брат, Везение — сестра,

Хотя — на всякий случай — мы встревожены.

На суше пожелали нам ни пуха ни пера,

Созвездья к нам прекрасно расположены.

Мы все — впередсмотрящие, все начали с азов,

И если у кого-то невезение —

Меняем курс, идем на SOS, как там, в горах, — на зов,

На помощь, прерывая восхождение.

Служение стихиям не терпит суеты,

К двум полюсам ведет меридиан.

Благословенны вечные хребты,

Благословен Великий океан!

Потери подсчитаем мы, когда пройдет гроза, —

Не сединой, а солью убеленные, —

Скупая океанская огромная слеза

Умоет наши лица просветленные…

Взята вершина — клотики вонзились в небеса!

С небес на землю — только на мгновение:

Едва закончив рейс, мы поднимаем паруса —

И снова начинаем восхождение.

Служение стихиям не терпит суеты,

К двум полюсам ведет меридиан.

Благословенны вечные хребты,

Благословен Великий океан!

1976

МОРЕПЛАВАТЕЛЬ-ОДИНОЧКА

Вот послал Господь родителям сыночка:

Люльку в лодку переделать велел, —

Мореплаватель родился одиночка —

Сам укачивал себя, сам болел…

Не по году он мужал — по денечку,

И уже из колыбели дерзал:

К мореплаванью готовясь в одиночку,

Из пеленок паруса вырезал.

…Прямо пó носу — глядите! — то ли бочка,

То ли яхта, то ли плот, то ли — нет:

Мореплаватель, простите, одиночка

Посылает нам мудреный привет!

Ой, ребята, не к добру проволочка!

Сплюньте трижды все, кто на корабле:

Мореплаватель на море одиночка —

Вроде черного кота на земле!

«Вы откуда — отвечайте нам, и точка, —

Не могли же вы свалиться с небес?!

Мы читали, что какой-то одиночка

В треугольнике Бермудском исчез…»

«Это утка, это бред — все до строчки! —

И простите, если резок и груб, —

Я там плавал, извините, в одиночку:

Он совсем не треугольник, а — куб!

Были бедствия — посуда на кусочки!

Била Бетси — ураган — все подряд, —

Мореплаватели нынче — одиночки —

Из летающих тарелок едят!..»

Вот добавил он в планктон кипяточку…

Как орудует: хоть мал, да удал!

Глядь — и ест деликатесы в одиночку, —

А из нас — таких никто не едал.

И поведал он, что пьет он по глоточку,

Чтоб ни капле не пропасть в бороде, —

Мореплаватель, простите, в одиночку

Философию развел на воде.

«Не искусственную ли оболочку

Вы вокруг себя, мой друг, возвели?

Мореплаванью, простите, в одиночку

Наше общество предпочли?»

Он ответил: «Вы попали прямо в точку!

Жаль, на суше не пожать вам руки:

В море плавая подолгу в одиночку,

Я по вас затосковал, моряки!»

Мы, услыша что-нибудь, сразу — в строчку,

Мы, завидя что-нибудь, — в негатив!

Мореплавателя сняли, одиночку,

В фотографию его превратив.

Ах, побольше б нам немного юморочку! —

Поскучнели, отрешась от земли, —

Мореплавателя — брата — одиночку

Мы хотя бы как смогли развлекли!

Так поменьше им преград и отсрочек,

И задорин на пути, и сучков!

Жаль, что редко их встречаешь — одиночек, —

Славных малых и таких чудаков!

1976

ПРО ГЛУПЦОВ

Этот шум — не начало конца,

Не повторная гибель Помпеи —

Спор вели три великих глупца:

Кто из них, из великих, глупее.

Первый выл: «Я физически глуп, —

Руки вздел, словно вылез на клирос. —

У меня даже мудрости зуб,

Невзирая на возраст, не вырос!»

Но не приняли это в расчет —

Даже умному эдак негоже:

«Ах, подумаешь, зуб не растет!

Так другое растет — ну и что же?..»

К синяку прижимая пятак,

Встрял второй: «Пóлно вам, загалдели!

Я — способен все видеть не так,

Как оно существует на деле!»

«Эх, нашел чем хвалиться, простак, —

Недостатком всего поколенья!..

И к тому же все видеть не так —

Доказательство слабого зренья!»

Третий был непреклонен и груб,

Рвал лицо на себе, лез из платья:

«Я — единственный подлинно глуп, —

Ни про что не имею понятья».

Долго спорили — дни, месяца, —

Но у всех аргументы убоги…

И пошли три великих глупца

Глупым шагом по глупой дороге.

Вот и берег — дороге конец.

Откатив на обочину бочку,

В ней сидел величайший мудрец, —

Мудрецам хорошо в одиночку.

Молвил он подступившим к нему:

Дескать, знаю — зачем, кто такие, —

Одного только я не пойму —

Для чего это вам, дорогие!

Или, может, вам нечего есть,

Или — мало друг дружку побили?

Не кажитесь глупее, чем есть, —

Оставайтесь такими, как были.

Стóит только не спорить о том,

Кто главней, — уживетесь отлично, —

Покуражьтесь еще, а потом —

Так и быть — приходите вторично!..

Он залез в свою бочку с торца —

Жутко умный, седой и лохматый…

И ушли три великих глупца —

Глупый, глупенький и глуповатый.

Удаляясь, ворчали в сердцах:

«Стар мудрец — никакого сомненья!

Мир стоит на великих глупцах, —

Зря не выказал старый почтенья!»

Потревожат вторично его —

Темной ночью попросят: «Вылазьте!»

Все бы это еще ничего,

Но глупцы — состояли при власти…

И у сказки бывает конец:

Больше нет на обочине бочки —

В «одиночку» отправлен мудрец.

Хорошо ли ему в «одиночке»?

1977

ПРИТЧА О ПРАВДЕ И ЛЖИ

Булату Окуджаве

Нежная Правда в красивых одеждах ходила,

Принарядившись для сирых, блаженных, калек, —

Грубая Ложь эту Правду к себе заманила:

Мол, оставайся-ка ты у меня на ночлег.

И легковерная Правда спокойно уснула,

Слюни пустила и разулыбалась во сне, —

Грубая Ложь на себя одеяло стянула,

В Правду впилась — и осталась довольна вполне.

И поднялась, и скроила ей рожу бульдожью:

Баба как баба, и что ее ради радеть?! —

Разницы нет никакой между Правдой и Ложью, —

Если, конечно, и ту и другую раздеть.

Выплела ловко из кос золотистые ленты

И прихватила одежды, примерив на глаз;

Деньги взяла, и часы, и еще документы, —

Сплюнула, грязно ругнулась — и вон подалась.

Только к утру обнаружила Правда пропажу —

И подивилась, себя оглядев делово:

Кто-то уже, раздобыв где-то черную сажу,

Вымазал чистую Правду, а так — ничего.

Правда смеялась, когда в нее камни бросали:

«Ложь это все, и на Лжи одеянье мое…»

Двое блаженных калек протокол составляли

И обзывали дурными словами ее.

Стервой ругали ее, и похуже чем стервой,

Мазали глиной, спустили дворового пса…

«Духу чтоб не было, — на километр сто первый

Выселить, выслать за двадцать четыре часа!»

Тот протокол заключался обидной тирадой

(Кстати, навесили Правде чужие дела):

Дескать, какая-то мразь называется Правдой,

Ну а сама — пропилась, проспалась догола.

Чистая Правда божилась, клялась и рыдала,

Долго скиталась, болела, нуждалась в деньгах, —

Грязная Ложь чистокровную лошадь украла —

И ускакала на длинных и тонких ногах.

Некий чудак и поныне за Правду воюет, —

Правда, в речах его правды — на ломаный грош:

«Чистая Правда со временем восторжествует!..»

Если проделает то же, что явная Ложь!

Часто, разлив по сту семьдесят граммов на брата,

Даже не знаешь, куда на ночлег попадешь.

Могут раздеть, — это чистая правда, ребята, —

Глядь — а штаны твои носит коварная Ложь.

Глядь — на часы твои смотрит коварная Ложь.

Глядь — а конем твоим правит коварная Ложь.

1977

ПРО РЕЧКУ ВАЧУ И ПОПУТЧИЦУ ВАЛЮ

Под собою ног не чую —

И качается земля…

Третий месяц я бичую,

Так как списан подчистую

С китобоя-корабля.

Ну а так как я бичую,

Беспартийный, не еврей, —

Я на лестницах ночую,

Где тепло от батарей.

Это жизнь! Живи и грейся —

Хрен вам, пуля и петля!

Пью, бывает, хочь залейся:

Кореша приходят с рейса —

И гуляют «от рубля»!

Рупь — не деньги, рупь — бумажка,

Экономить — тяжкий грех.

Ах, душа моя тельняшка —

В сорок полос, семь прорех!

Но послал Господь удачу —

Заработал свечку он! —

Увидав, как горько плачу,

Он сказал: «Валяй на Вачу!

Торопись, пока сезон!»

Что такое эта Вача —

Разузнал я у бича, —

Он на Вачу ехал плача —

Возвращался хохоча.

Вача — это речка с мелью

Во глубине сибирских руд,

Вача — это дом с постелью,

Там стараются артелью, —

Много золота берут!

Как вербованный ишачу —

Не ханыжу, не «торчу»…

Взял билет, — лечу на Вачу,

Прилечу — похохочу!

Нету золота богаче —

Люди знают, им видней!

В общем, так или иначе,

Заработал я на Ваче

Сто семнадцать трудодней.

Подсчитали, отобрали, —

За еду, туда-сюда, —

Но четыре тыщи дали

Под расчет — вот это да!

Рассовал я их в карманы,

Где и рупь не ночевал,

И уехал в жарки страны,

Где кафе да рестораны —

Позабыть, как бичевал.

Выпью — там такая чача! —

За советчика бича:

Я на Вачу ехал плача —

Возвращаюсь хохоча!

…Проводник в преддверье пьянки

Извертелся на пупе,

То же и официантки,

А на первом полустанке

Села женщина в купе.

Может, вам она — как кляча,

Мне — так просто в самый раз!

Я на Вачу ехал плача —

Возвращаюсь веселясь!

То да сё, да трали-вали, —

Как узнала про рубли…

Слово по слову, у Вали

Сотни пó столу шныряли —

С Валей вместе и сошли.

С нею вышла незадача, —

Я и это залечу!

Я на Вачу ехал плача,

Возвращаюсь — хохочу!..

Суток пять — как просквозило, —

Море вот оно — стоит.

У меня что было — сплыло, —

Проводник воротит рыло

И за водкой не бежит.

Рупь последний в Сочи трачу —

Телеграмму накатал:

Шлите денег — отбатрачу,

Я их все прохохотал.

Где вы, где вы, рассыпные, —

Хоть ругайся, хоть кричи!

Снова ваш я, дорогие, —

Магаданские, родные,

Незабвенные бичи!

Мимо носа носят чачу,

Мимо рота — алычу…

Я на Вачу еду, плачу,

Над собою хохочу!

1977

«Был побег на рывок…»

Вадиму Туманову

Был побег на рывок —

Наглый, глупый, дневной, —

Вологодского — с ног

И — вперед головой.

И запрыгали двое,

В такт сопя на бегу,

На виду у конвоя

Да по пояс в снегу.

Положен строй в порядке образцовом,

И взвыла «Дружба» — старая пила,

И осенили знáменьем свинцовым

С очухавшихся вышек три ствола.

Все лежали плашмя,

В снег уткнули носы, —

А за нами двумя —

Бесноватые псы.

Девять граммов горячие,

Аль вам тесно в стволах!

Мы на мушках корячились,

Словно как на колах.

Нам — добежать до берега, до цели, —

Но свыше — с вышек — все предрешено:

Там у стрелков мы дергались в прицеле —

Умора просто, до чего смешно.

Вот бы мне посмотреть,

С кем отправился в путь,

С кем рискнул помереть,

С кем затеял рискнуть!

Где-то виделись будто, —

Чуть очухался я —

Прохрипел: «Как зовут-то?

И — какая статья?»

Но поздно: зачеркнули его пули —

Крестом — в затылок, пояс, два плеча, —

А я бежал и думал: добегу ли? —

И даже не заметил сгоряча.

Я — к нему, чудаку:

Почему, мол, отстал?

Ну а он — на боку

И мозги распластал.

Пробрало! — телогрейка

Аж просохла на мне:

Лихо бьет трехлинейка —

Прямо как на войне!

Как за грудки, держался я за камни:

Когда собаки близко — не беги!

Псы покропили землю языками —

И разбрелись, слизав его мозги.

Приподнялся и я,

Белый свет стервеня, —

И гляжу — кумовья

Поджидают меня.

Пнули труп: «Эх, скотина!

Нету проку с него:

За поимку полтина,

А за смерть — ничего».

И мы прошли гуськом перед бригадой,

Потом — за вахту, отряхнувши снег:

Они обратно в зону — за наградой,

А я — за новым сроком за побег.

Я сначала грубил,

А потом перестал.

Целый взвод меня бил —

Аж два раза устал.

Зря пугают тем светом, —

Тут — с дубьем, там — с кнутом:

Врежут там — я на этом,

Врежут здесь — я на том.

Я гордость под исподнее упрятал —

Видал, как пятки лижут гордецы, —

Пошел лизать я раны в лизолятор, —

Не зализал — и вот они, рубцы.

Эх бы нам — вдоль реки, —

Он был тоже не слаб, —

Чтобы им — не с руки,

А собакам — не с лап!..

Вот и сказке конец.

Зверь бежал на ловца.

Снес — как срезал — ловец

Беглецу пол-лица.

…Все взято в трубы, перекрыты краны, —

Ночами только воют и скулят,

Что надо, надо сыпать соль на раны:

Чтоб лучше помнить — пусть они болят!

1977

«В младенчестве нас матери пугали…»

Вадиму Туманову

В младенчестве нас матери пугали,

Суля за ослушание Сибирь, грозя рукой, —

Они в сердцах бранились — и едва ли

Желали детям участи такой.

А мы пошли за так на четвертак, за ради бога,

В обход и напролом, и просто пылью по лучу…

К каким порогам приведет дорога?

В какую пропасть напоследок прокричу?

Мы Север свой отыщем без компáса —

Угрозы матерей мы зазубрили как завет, —

И ветер дул, с костей сдувая мясо

И радуя прохладою скелет.

Мольбы и стоны здесь не выживают, —

Хватает и уносит их поземка и метель,

Слова и слезы на лету смерзают, —

Лишь брань и пули настигают цель.

И мы пошли за так на четвертак, за ради бога,

В обход и напролом, и просто пылью по лучу…

К каким порогам приведет дорога?

В какую пропасть напоследок прокричу?

Про всё писать — не выдержит бумага,

Всё — в прошлом, ну а прошлое — былье и трын-трава, —

Не раз нам кости перемыла драга —

В нас, значит, было золото, братва!

Но чуден звон души моей помина,

И белый день белей, и ночь черней, и суше снег, —

И мерзлота надежней формалина

Мой труп на память схоронит навек.

А мы пошли за так на четвертак, за ради бога,

В обход и напролом, и просто пылью по лучу…

К каким порогам приведет дорога?

В какую пропасть напоследок прокричу?

Я на воспоминания не падок,

Но если занесла судьба — гляди и не тужи:

Мы здесь подохли — вон он, тот распадок, —

Нас выгребли бульдозеров ножи.

Здесь мы прошли за так на четвертак, за ради бога,

В обход и напролом, и просто пылью по лучу, —

К таким порогам привела дорога…

В какую ж пропасть напоследок прокричу?..

1977

ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ ТЕЛЕВИЗИОННОЙ ПЕРЕДАЧИ «ОЧЕВИДНОЕ НЕВЕРОЯТНОЕ» ИЗ СУМАСШЕДШЕГО ДОМА — С КАНАТЧИКОВОЙ ДАЧИ

Дорогая передача!

Во субботу, чуть не плача,

Вся Канатчикова дача

К телевизору рвалась, —

Вместо чтоб поесть, помыться,

Уколоться и забыться,

Вся безумная больница

У экрана собралась.

Говорил, ломая руки,

Краснобай и баламут

Про бессилие науки

Перед тайною Бермуд, —

Все мозги разбил на части,

Все извилины заплел —

И канатчиковы власти

Колют нам второй укол.

Уважаемый редактор!

Может, лучше — про реактор?

Про любимый лунный трактор?!

Ведь нельзя же! — год подряд:

То тарелками пугают —

Дескать, подлые, летают;

То у вас собаки лают,

То руины — говорят!

Мы кой в чем поднаторели:

Мы тарелки бьем весь год —

Мы на них собаку съели, —

Если повар нам не врет.

А медикаментов груды —

В унитаз, кто не дурак.

Это жизнь! И вдруг — Бермуды!

Вот те раз! Нельзя же так!

Мы не сделали скандала —

Нам вождя недоставало:

Настоящих буйных мало —

Вот и нету вожаков.

Но на происки и бредни

Сети есть у нас и бредни —

Не испортят нам обедни

Злые происки врагов!

Это их худые черти

Бермутят воду во пруду,

Это все придумал Черчилль

В восемнадцатом году!

Мы про взрывы, про пожары

Сочиняли ноту ТАСС…

Тут примчались санитары —

Зафиксировали нас.

Тех, кто был особо боек,

Прикрутили к спинкам коек —

Бился в пене параноик

Как ведьмак на шабашé:

«Развяжите полотенцы,

Иноверы, изуверцы!

Нам бермуторно на сердце

И бермутно на душе!»

Сорок душ посменно воют —

Раскалились добела, —

Во как сильно беспокоют

Треугольные дела!

Все почти с ума свихнулись —

Даже кто безумен был, —

И тогда главврач Маргулис

Телевизор запретил.

Вон он, змей, в окне маячит —

За спиною штепсель прячет, —

Подал знак кому-то — значит,

Фельдшер вырвет провода.

Нам осталось уколоться —

И упасть на дно колодца,

И пропасть на дне колодца,

Как в Бермудах, навсегда.

Ну а завтра спросят дети,

Навещая нас с утра:

«Папы, что сказали эти

Кандидаты в доктора?»

Мы откроем нашим чадам

Правду — им не все равно:

«Удивительное рядом —

Но оно запрещено!»

Вон дантист-надомник Рудик —

У него приемник «грундиг», —

Он его ночами крутит —

Ловит, контра, ФРГ.

Он там был купцом по шмуткам —

И подвинулся рассудком, —

К нам попал в волненье жутком

С номерочком на ноге.

Прибежал, взволнован крайне, —

Сообщеньем нас потряс,

Будто — наш научный лайнер

В треугольнике погряз:

Сгинул, топливо истратив,

Весь распался на куски, —

Двух безумных наших братьев

Подобрали рыбаки.

Те, кто выжил в катаклизме,

Пребывают в пессимизме, —

Их вчера в стеклянной призме

К нам в больницу привезли —

И один из них, механик,

Рассказал, сбежав от нянек,

Что Бермудский многогранник —

Незакрытый пуп Земли.

«Что там было? Как ты спасся?» —

Каждый лез и приставал, —

Но механик только трясся

И чинарики стрелял.

Он то плакал, то смеялся,

То щетинился как еж, —

Он над нами издевался, —

Сумасшедший — что возьмешь!

Взвился бывший алкоголик,

Матерщинник и крамольник:

«Надо выпить треугольник!

На троих его! Даешь!»

Разошелся — так и сыпет:

«Треугольник будет выпит! —

Будь он параллелепипед,

Будь он круг, едрена вошь!»

Больно бьют по нашим душам

«Голоса» за тыщи миль, —

Зря «Америку» не глушим,

Зря не давим «Израиль»:

Всей своей враждебной сутью

Подрывают и вредят —

Кормят, поят нас бермутью

Про таинственный квадрат!

Лекторá из передачи!

Те, кто так или иначе

Говорят про неудачи

И нервируют народ!

Нас берите, обреченных, —

Треугольник вас, ученых,

Превратит в умалишенных,

Ну а нас — наоборот.

Пусть — безумная идея, —

Не решайте сгоряча.

Отвечайте нам скорее

Через доку главврача!

С уваженьем… Дата. Подпись,

Отвечайте нам — а то,

Если вы не отзоветесь,

Мы напишем… в «Спортлото»!

1977

«Мне судьба — до последней черты, до креста…»

Мне судьба — до последней черты, до креста

Спорить до хрипоты (а за ней — немота),

Убеждать и доказывать с пеной у рта,

Что — не то это вовсе, не тот и не та!

Что — лабазники врут про ошибки Христа,

Что — пока еще в грунт не влежалась плита, —

Триста лет под татарами — жизнь еще та:

Маета трехсотлетняя и нищета.

Но под властью татар жил Иван Калита,

И уж был не один, кто один против ста.

<Пот> намерений добрых и бунтов тщета,

Пугачевщина, кровь и опять — нищета…

Пусть не враз, пусть сперва не поймут ни черта, —

Повторю даже в образе злого шута, —

Но не стоит предмет, да и тема не та, —

Суета всех сует — все равно суета.

Только чашу испить — не успеть на бегу,

Даже если разлить — все равно не смогу;

Или выплеснуть в наглую рожу врагу —

Не ломаюсь, не лгу — все равно не могу!

На вертящемся гладком и скользком кругу

Равновесье держу, изгибаюсь в дугу!

Что же с чашею делать?! Разбить — не могу!

Потерплю — и достойного подстерегу:

Передам — и не надо держаться в кругу

И в кромешную тьму, и в неясную згу, —

Другу передоверивши чашу, сбегу!

Смог ли он ее выпить — узнать не смогу.

Я с сошедшими с круга пасусь на лугу,

Я о чаше невыпитой здесь ни гугу —

Никому не скажу, при себе сберегу, —

А сказать — и затопчут меня на лугу.

Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу!

Может, кто-то когда-то поставит свечу

Мне за голый мой нерв, на котором кричу,

И веселый манер, на котором шучу…

Даже если сулят золотую парчу

Или порчу грозят напустить — не хочу, —

На ослабленном нерве я не зазвучу —

Я уж свой подтяну, подновлю, подвинчу!

Лучше я загуляю, запью, заторчу,

Все, что ночью кропаю, — в чаду растопчу,

Лучше голову песне своей откручу, —

Но не буду скользить словно пыль по лучу!

…Если все-таки чашу испить мне судьба,

Если музыка с песней не слишком груба,

Если вдруг докажу, даже с пеной у рта, —

Я умру и скажу, что не все суета!

1978

«Реальней сновидения и бреда…»

Реальней сновидения и бреда,

Чуднее старой сказки для детей —

Красивая восточная легенда

Про озеро на сопке и про омут в сто локтей.

И кто нырнет в холодный этот омут,

Насобирает рáкушек, приклеенных ко дну, —

Ни заговор, ни смерть его не тронут;

А кто потонет — обретет покой и тишину.

Эх, сапоги-то стоптаны — походкой косолапою

Протопаю по тропочке до каменных гольцов,

Со дна кружки блестящие я соскоблю, сцарапаю —

Тебе на серьги, милая, а хошь — и на кольцо!

Я от земного низкого поклона

Не откажусь, хотя спины не гнул.

Родился я в рубашке — из нейлона, —

На шелковую, тоненькую я не потянул.

Спасибо и за ту на добром слове:

Ношу — не берегу ее, не прячу в тайниках, —

Ее легко отстирывать от крови,

Не рвется — хоть от ворота рвани ее — никак!

Я на гольцы вскарабкаюсь, на сопку тихой сапою,

Всмотрюсь во дно озерное при отблеске зарниц:

Мерцающие рáкушки я подкрадусь и сцапаю —

Тебе на ожерелие, какое у цариц!

Пылю посýху, топаю по жиже, —

Я иногда спускаюсь по ножу…

Мне говорят, что я качусь все ниже,

А я — хоть и внизу, а все же уровень держу!

Жизнь впереди — один отрезок прожит,

Я вхож куда угодно — в терема и в закрома:

Рожден в рубашке — Бог тебе поможет, —

Хоть наш, хоть удэгейский — старый Сангия-мамá!

Дела мои любезные, я вас накрою шляпою —

Я доберусь, долезу до заоблачных границ, —

Не взять волшебных рáкушек — звезду с небес сцарапаю,

Алмазную да крупную — какие у цариц!

Нанес бы звезд я в золоченом блюде,

Чтобы при них вам век прокоротать, —

Да вот беда — заботливые люди

Сказали: «Звезды с неба — не хватать!»

Ныряльщики за рáкушками — тонут.

Но кто в рубашке — что тому тюрьма или сума:

Бросаюсь головою в синий омут —

Бери меня к себе, не мешкай, Сангия-мамá!..

Но до того, душа моя, по странам по Муравиям

Прокатимся, и боги подождут-повременят!

Мы в галечку прибрежную, в дорожки с белым гравием

Вобьем монету звонкую, затопчем — и назад.

А помнишь ли, голубушка, в денечки наши летние

Бросали в море денюжку — просила ты сама?..

А может быть, и в озеро те рáкушки заветные

Забросил Бог для верности — сам Сангия-мамá!..

1978

ИЗ ДЕТСТВА

Аркадию Вайнеру

Ах, черная икорочка

Да едкая махорочка!..

А помнишь — кепка, челочка

Да кабаки до трех?..

А чёрненькая Норочка

С подъезда пять — айсорочка?

Глядишь — всего пятерочка,

А вдоль и поперек…

А вся братва одесская…

Два тридцать — время детское.

Куда, ребята, деться, а?

К цыганам в «поплавок»!

Пойдемте с нами, Верочка!..

Цыганская венгерочка!

Пригладь виски, Валерочка,

Да чуть примни сапог!..

А помнишь — вечериночки

У Солиной Мариночки,

Две бывших балериночки

В гостях у пацанов?..

Сплошная безотцовщина:

Война, да и ежовщина, —

А значит — поножовщина,

И годы — до обнов…

На всех клифты казенные —

И флотские, и зонные, —

И братья заблатненные

Имеются у всех.

Потом отцы появятся,

Да очень не понравятся, —

Кой с кем, конечно, справятся,

И то — от сих до сех…

Дворы полны — ну надо же! —

Тангó хватает зá души, —

Хоть этому, да рады же,

Да вот еще — нагул.

С Малюшенки — богатые,

Там — шпанцири «подснятые»,

Там и червонцы мятые,

Там Клещ меня пырнул…

А у Толяна Рваного

Братан пришел с «Желанного»

И жить задумал наново,

А был хитер и смел, —

Да хоть и в этом возрасте,

А были позанозистей, —

Помыкался он в гордости —

И снова загремел…

А всё же брали «соточку»

И бацали чечеточку, —

А ночью взял обмоточку —

И чтой-то завернул…

У матери бессонница, —

Все сутки книзу клонится.

Спи! Вдруг чего обломится, —

Небось — не в Барнаул.

1978

ПОПЫТКА САМОУБИЙСТВА

Подшит крахмальный подворотничок

И наглухо застегнут китель серый —

И вот легли на спусковой крючок

Бескровные фаланги офицера.

Пора! Кто знает время сей поры?

Но вот она воистину близка:

О, как недолог жест от кобуры

До выбритого начисто виска!

Движение закончилось, и сдуло

С назначенной мишени волосок —

С улыбкой Смерть уставилась из дула

На аккуратно выбритый висок.

Виднелась сбоку поднятая бровь,

А рядом что-то билось и дрожало —

В виске еще не пущенная кровь

Пульсировала, то есть возражала.

И перед тем как ринуться посметь

От уха в мозг, наискосок к затылку, —

Вдруг загляделась пристальная Смерть

На жалкую взбесившуюся жилку…

Промедлила она — и прогадала:

Теперь обратно в кобуру ложись!

Так Смерть впервые близко увидала

С рожденья ненавидимую Жизнь.

<До 1978>

«Открытые двери больниц, жандармерий…»

Другу моему Михаилу Шемякину

Открытые двери

Больниц, жандармерий —

Предельно натянута нить, —

Французские бесы —

Большие балбесы,

Но тоже умеют кружить.

Я где-то точно — наследил, —

Последствия предвижу:

Меня сегодня бес водил

По городу Парижу,

Канючил: «Выпей-ка бокал!

Послушай-ка гитары!» —

Таскал по русским кабакам,

Где — венгры да болгары.

Я рвался на природу, в лес,

Хотел в траву и в воду, —

Но это был — французский бес:

Он не любил природу.

Мы — как сбежали из тюрьмы, —

Веди куда угодно, —

Пьянели и трезвели мы

Всегда поочередно.

И бес водил, и пели мы,

И плакали свободно.

А друг мой — гений всех времен,

Безумец и повеса, —

Когда бывал в сознанье он —

Седлал хромого беса.

Трезвея, он вставал под душ,

Изничтожая вялость, —

И бесу наших русских душ

Сгубить не удавалось.

А то, что друг мой сотворил, —

От Бога, не от беса, —

Он крупного помола был,

Крутого был замеса.

Его снутри не провернешь

Ни острым, ни тяжелым,

Хотя он огорожен сплошь

Враждебным частоколом.

Пить — наши пьяные умы

Считали делом кровным, —

Чего наговорили мы

И правым и виновным!

Нить порвалась — и понеслась —

Спасайте наши шкуры!

Больницы плакали по нас,

А также префектуры.

Мы лезли к бесу в кабалу,

С гранатами — под танки, —

Блестели слезы на полу,

А в них тускнели франки.

Цыгане пели нам про шаль

И скрипками качали —

Вливали в нас тоску-печаль, —

По горло в нас печали.

Уж влага из ушей лилась —

Все чушь, глупее чуши, —

Но скрипки снова эту мразь

Заталкивали в души.

Армян в браслетах и серьгах

Икрой кормили где-то,

А друг мой в черных сапогах —

Стрелял из пистолета.

Набрякли жилы, и в крови

Образовались сгустки, —

И бес, сидевший визави,

Хихикал по-французски.

Всё в этой жизни — суета, —

Плевать на префектуры!

Мой друг подписывал счета

И раздавал купюры.

Распахнуты двери

Больниц, жандармерий —

Предельно натянута нить, —

Французские бесы —

Такие балбесы! —

Но тоже умеют кружить.

1978

ПИСЬМО К ДРУГУ, ИЛИ ЗАРИСОВКА О ПАРИЖЕ

Ах, милый Ваня! Я гуляю по Парижу —

И то, что слышу, и то, что вижу, —

Пишу в блокнотик, впечатлениям вдогонку:

Когда состарюсь — издам книжонку

Про то, что, Ваня, мы с тобой в Париже

Нужны — как в бане пассатижи.

Все эмигранты тут второго поколенья —

От них сплошные недоразуменья:

Они всё путают — и имя, и названья, —

И ты бы, Ваня, у них был — «Ванья».

А в общем, Ваня, мы с тобой в Париже

Нужны — как в русской бане лыжи!

Я сам завел с француженкою шашни,

Мои друзья теперь — и Пьер, и Жан.

Уже плевал я с Эйфелевой башни

На головы беспечных парижан!

Проникновенье наше по планете

Особенно заметно вдалеке:

В общественном парижском туалете

Есть надписи на русском языке!

1978

КОНЕЦ «ОХОТЫ НА ВОЛКОВ», ИЛИ ОХОТА С ВЕРТОЛЕТОВ

Михаилу Шемякину

Словно бритва рассвет полоснул по глазам,

Отворились курки, как волшебный сезам,

Появились стрелки, на помине легки, —

И взлетели стрекозы с протухшей реки,

И потеха пошла — в две руки, в две руки!

Вы легли на живот и убрали клыки.

Даже тот, даже тот, кто нырял под флажки,

Чуял волчие ямы подушками лап;

Тот, кого даже пуля догнать не могла б, —

Тоже в страхе взопрел и прилег — и ослаб.

Чтобы жизнь улыбалась волкам — не слыхал, —

Зря мы любим ее, однолюбы.

Вот у смерти — красивый широкий оскал

И здоровые, крепкие зубы.

Улыбнемся же волчьей ухмылкой врагу —

Псам еще не намылены холки!

Но — на татуированном кровью снегу

Наша роспись: мы больше не волки!

Мы ползли, по-собачьи хвосты подобрав,

К небесам удивленные морды задрав:

Либо с неба возмездье на нас пролилось,

Либо света конец — и в мозгах перекос, —

Только били нас в рост из железных стрекоз.

Кровью вымокли мы под свинцовым дождем —

И смирились, решив: все равно не уйдем!

Животами горячими плавили снег.

Эту бойню затеял не Бог — человек:

Улетающим — влет, убегающим — в бег…

Свора псов, ты со стаей моей не вяжись,

В равной сваре — за нами удача.

Волки мы — хороша наша волчая жизнь,

Вы собаки — и смерть вам собачья!

Улыбнемся же волчьей ухмылкой врагу —

Чтобы в корне пресечь кривотолки!

Но — на татуированном кровью снегу

Наша роспись: мы больше не волки!

К лесу — там хоть немногих из вас сберегу!

К лесу, волки, — труднее убить на бегу!

Уносите же ноги, спасайте щенков!

Я мечусь на глазах полупьяных стрелков

И скликаю заблудшие души волков.

Те, кто жив, затаились на том берегу.

Что могу я один? Ничего не могу!

Отказали глаза, притупилось чутье…

Где вы, волки, былое лесное зверье,

Где же ты, желтоглазое племя мое?!

…Я живу, но теперь окружают меня

Звери, волчьих не знавшие кличей, —

Это псы, отдаленная наша родня,

Мы их раньше считали добычей.

Улыбаюсь я волчьей ухмылкой врагу —

Обнажаю гнилые осколки.

Но — на татуированном кровью снегу

Тает роспись: мы больше не волки!

1978

ПОЖАРЫ

Пожары над страной всё выше, жарче, веселей,

Их отблески плясали в два притопа три прихлопа, —

Но вот Судьба и Время пересели на коней,

А там — в галоп, под пули в лоб, —

И мир ударило в озноб

От этого галопа.

Шальные пули злы, слепы и бестолковы,

А мы летели вскачь — они за нами влет, —

Расковывались кони — и горячие подковы

Летели в пыль — на счастье тем, кто их потом найдет.

Увертливы поводья, словно угри,

И спутаны и волосы и мысли на бегу, —

А ветер дул — и расплетал нам кудри

И распрямлял извилины в мозгу.

Ни бегство от огня, ни страх погони — ни при чем,

А Время подскакало, и Фортуна улыбалась, —

И сабли седоков скрестились с солнечным лучом, —

Седок — поэт, а конь — пегас.

Пожар померк, потом погас, —

А скачка разгоралась.

Еще не видел свет подобного аллюра —

Копыта били дробь, трезвонила капель.

Помешанная на крови слепая пуля-дура

Прозрела, поумнела вдруг — и чаще била в цель.

И кто кого — азартней перепляса,

И кто скорее — в этой скачке опоздавших нет, —

А ветер дул, с костей сдувая мясо

И радуя прохладою скелет.

Удача впереди и исцеление больным, —

Впервые скачет Время напрямую — не по кругу,

Обещанное завтра будет горьким и хмельным…

Легко скакать, врага видать,

И друга тоже — благодать!

Судьба летит по лугу!

Доверчивую Смерть вкруг пальца обернули —

Замешкалась она, забыв махнуть косой, —

Уже не догоняли нас и отставали пули…

Удастся ли умыться нам не кровью, а росой?!

Пел ветер все печальнее и глуше,

Навылет Время ранено, досталось и Судьбе.

Ветра и кони — и тела и души

Убитых — выносили на себе.

1978

ЛЕТЕЛА ЖИЗНЬ

Я сам с Ростова, я вообще подкидыш —

Я мог бы быть с каких угодно мест, —

И если ты, мой Бог, меня не выдашь,

Тогда моя Свинья меня не съест.

Живу — везде, сейчас, к примеру, — в Туле.

Живу — и не считаю ни потерь, ни барышей.

Из детства помню детский дом в ауле

В республике чечено-ингушей.

Они нам детских душ не загубили,

Делили с нами пищу и судьбу.

Летела жизнь в плохом автомобиле

И вылетала с выхлопом в трубу.

Я сам не знал, в кого я воспитаюсь,

Любил друзей, гостей и анашу.

Теперь чуть что, чего — за нож хватаюсь, —

Которого, по счастью, не ношу.

Как сбитый куст я пó ветру волокся,

Питался при дороге, помня зло, но и добро.

Я хорошо усвоил чувство локтя, —

Который мне совали под ребро.

Бывал я там, где и другие были, —

Все те, с кем резал пополам судьбу.

Летела жизнь в плохом автомобиле

И вылетала с выхлопом в трубу.

Нас закаляли в климате морозном,

Нет никому ни в чем отказа там.

Так что чечены, жившие при Грозном,

Намылились с Кавказа в Казахстан.

А там — Сибирь — лафа для брадобреев:

Скопление народов и нестриженых бичей, —

Где место есть для зэков, для евреев

И недоистребленных басмачей.

В Анадыре что надо мы намыли,

Нам там ломы ломали на горбу.

Летела жизнь в плохом автомобиле

И вылетала с выхлопом в трубу.

Мы пили всё, включая политуру, —

И лак, и клей, стараясь не взболтнуть.

Мы спиртом обманули пулю-дуру —

Так, что ли, умных нам не обмануть?!

Пью водку под орехи для потехи,

Коньяк под плов с узбеками, по-ихнему — пилáв, —

В Норильске, например, в горячем цехе

Мы пробовали пить стальной расплав.

Мы дыры в деснах золотом забили,

Состарюсь — выну — денег наскребу.

Летела жизнь в плохом автомобиле

И вылетала с выхлопом в трубу.

Какие песни пели мы в ауле!

Как прыгали по скалам нагишом!

Пока меня с пути не завернули,

Писался я чечено-ингушом.

Одним досталась рана ножевая,

Другим — дела другие, ну а третьим — третья треть…

Сибирь, Сибирь — держава бичевая, —

Где есть где жить и есть где помереть.

Я был кудряв, но кудри истребили —

Семь пядей из-за лысины во лбу.

Летела жизнь в плохом автомобиле

И вылетала с выхлопом в трубу.

Воспоминанья только потревожь я —

Всегда одно: «На помощь! Караул!..»

Вот бьют чеченов немцы из Поволжья,

А место битвы — город Барнаул.

Когда дошло почти до самосуда,

Я встал горой за горцев, чье-то горло теребя, —

Те и другие были не отсюда,

Но воевали — словно за себя.

А те, кто нас на подвиги подбили,

Давно лежат и корчатся в гробу, —

Их всех свезли туда в автомобиле,

А самый главный — вылетел в трубу.

1978

О КОНЦЕ ВОЙНЫ

Сбивают из досок столы во дворе, —

Пока не накрыли — стучат в домино…

Дни в мае длиннее ночей в декабре,

И тянется время — но все решено!

Уже довоенные лампы горят вполнакала,

Из окон на пленных глазела Москва свысока, —

А где-то солдатиков в сердце осколком толкало,

А где-то разведчикам надо добыть языка.

Вот уже обновляют знамена, и строят в колонны,

И булыжник на площади чист, как паркет на полу, —

А все же на запад идут и идут, и идут батальоны,

И над похоронкой заходятся бабы в тылу.

Не выпито всласть родниковой воды,

Не куплено впрок обручальных колец —

Всё смыло потоком великой беды,

Которой приходит конец наконец!

Со стекол содрали кресты из полосок бумаги,

И шторы долой — затемненье уже ни к чему, —

А где-нибудь — спирт раздают перед боем из фляги:

Он все выгоняет — и холод, и страх, и чуму.

Вот уже очищают от копоти свечек иконы,

А душа и уста — и молитвы творят, и стихи, —

Но с красным крестом всё идут и идут, и идут эшелоны,

А вроде по сводкам — потери не так велики.

Уже зацветают повсюду сады,

И землю прогрело и воду во рвах, —

И скоро награда за ратны труды —

Подушка из свежей травы в головах!

Уже не маячат над городом аэростаты,

Замолкли сирены, готовясь победу трубить, —

Но ротные все-таки выйти успеют в комбаты —

Которого всё еще запросто могут убить.

Вот уже зазвучали трофейные аккордеоны,

Вот и клятвы слышны — жить в согласье, любви,

без долгов, —

И все же на запад идут и идут, и идут эшелоны,

А нам показалось — почти не осталось врагов!..

1978

БЕЛЫЙ ВАЛЬС

Какой был бал! Накал движенья, звука, нервов!

Сердца стучали на три счета вместо двух.

К тому же дамы приглашали кавалеров

На белый вальс традиционный — и захватывало дух.

Ты сам, хотя танцуешь с горем пополам,

Давно решился пригласить ее одну, —

Но вечно надо отлучаться по делам —

Спешить на помощь, собираться на войну.

И вот, все ближе, все реальней становясь,

Она, к которой подойти намеревался,

Идет сама, чтоб пригласить тебя на вальс, —

И кровь в виски твои стучится в ритме вальса.

Ты внешне спокоен средь шумного бала,

Но тень за тобою тебя выдавала —

Металась, ломалась, дрожала она

в зыбком свете свечей.

И бережно держа, и бешено кружа,

Ты мог бы провести ее по лезвию ножа, —

Не стой же ты руки сложа,

сам не свой и — ничей!

Если петь без души —

вылетает из уст белый звук.

Если строки ритмичны без рифмы,

тогда говорят: белый стих.

Если все цвета радуги снова сложить —

будет свет, белый свет.

Если все в мире вальсы сольются в один —

будет вальс, белый вальс.

Был белый вальс — конец сомненья маловеров

И завершенье юных снов, забав, утех, —

Сегодня дамы приглашали кавалеров —

Не потому, не потому, что мало храбрости у тех.

Возведены на время бала в званье дам,

И кружит головы нам вальс, как в старину.

Партнерам скоро отлучаться по делам —

Спешить на помощь, собираться на войну.

Белее снега, белый вальс, кружись, кружись,

Чтоб снегопад подольше не прервался!

Она пришла, чтоб пригласить тебя на жизнь, —

И ты был бел — бледнее стен, белее вальса.

Ты внешне спокоен средь шумного бала,

Но тень за тобою тебя выдавала —

Металась, ломалась, дрожала она

в зыбком свете свечей.

И бережно держа, и бешено кружа,

Ты мог бы провести ее по лезвию ножа, —

Не стой же ты руки сложа,

сам не свой и — ничей!

Если петь без души —

вылетает из уст белый звук.

Если строки ритмичны без рифмы,

тогда говорят: белый стих.

Если все цвета радуги снова сложить —

будет свет, белый свет.

Если все в мире вальсы сольются в один —

будет вальс, белый вальс!

Где б ни был бал — в лицее, в Доме офицеров,

В дворцовой зале, в школе — как тебе везло, —

В России дамы приглашали кавалеров

Во все века на белый вальс, и было все белым-бело.

Потупя взоры, не смотря по сторонам,

Через отчаянье, молчанье, тишину

Спешили женщины прийти на помощь к нам, —

Их бальный зал — величиной во всю страну.

Куда б ни бросило тебя, где б ни исчез, —

Припомни этот белый зал — и улыбнешься.

Век будут ждать тебя — и с моря и с небес —

И пригласят на белый вальс, когда вернешься.

Ты внешне спокоен средь шумного бала,

Но тень за тобою тебя выдавала —

Металась, ломалась, дрожала она

в зыбком свете свечей.

И бережно держа, и бешено кружа,

Ты мог бы провести ее по лезвию ножа, —

Не стой же ты руки сложа,

сам не свой и — ничей!

Если петь без души —

вылетает из уст белый звук.

Если строки ритмичны без рифмы,

тогда говорят: белый стих.

Если все цвета радуги снова сложить —

будет свет, белый свет.

Если все в мире вальсы сольются в один —

будет вальс, белый вальс!

1978

РАЙСКИЕ ЯБЛОКИ

Я когда-то умру — мы когда-то всегда умираем, —

Как бы так угадать, чтоб не сам — чтобы в спину ножом:

Убиенных щадят, отпевают и балуют раем, —

Не скажу про живых, а покойников мы бережем.

В грязь ударю лицом, завалюсь покрасивее набок —

И ударит душа на ворованных клячах в галоп,

В дивных райских садах наберу бледно-розовых яблок…

Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.

Прискакали — гляжу — пред очами не райское что-то:

Неродящий пустырь и сплошное ничто — беспредел.

И среди ничего возвышались литые ворота,

И огромный этап — тысяч пять — на коленях сидел.

Как ржанет коренной! Я смирил его ласковым словом,

Да репьи из мочал еле выдрал и гриву заплел.

Седовласый старик слишком долго возился с засовом —

И кряхтел и ворчал, и не смог отворить — и ушел.

И измученный люд не издал ни единого стона,

Лишь на корточки вдруг с онемевших колен пересел.

Здесь малина, братва, — нас встречают малиновым звоном!

Все вернулось на круг, и Распятый над кругом висел.

Всем нам блага подай, да и много ли требовал я благ?!

Мне — чтоб были друзья, да жена — чтобы пала на гроб, —

Ну а я уж для них наберу бледно-розовых яблок…

Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.

Я узнал старика по слезам на щеках его дряблых:

Это Петр Святой — он апостол, а я — остолоп.

Вот и кущи-сады, в коих прорва мороженых яблок…

Но сады сторожат — и убит я без промаха в лоб.

И погнал я коней прочь от мест этих гиблых и зяблых, —

Кони просят овсу, но и я закусил удила.

Вдоль обрыва с кнутом по-над пропастью пазуху яблок

Для тебя я везу: ты меня и из рая ждала!

1978

ЛЕКЦИЯ О МЕЖДУНАРОДНОМ ПОЛОЖЕНИИ, ПРОЧИТАННАЯ ЧЕЛОВЕКОМ, ПОСАЖЕННЫМ НА 15 СУТОК ЗА МЕЛКОЕ ХУЛИГАНСТВО, СВОИМ СОКАМЕРНИКАМ

Я вам, ребяты, на мозги не капаю,

Но вот он перегиб и парадокс:

Ковой-то выбирают римским папою —

Ковой-то запирают в тесный бокс.

Там все места — блатные расхватали и

Пришипились, надеясь на авось, —

Тем временем во всёй честнóй Италии

На папу кандидата не нашлось.

Жаль; на меня не вовремя накинули аркан, —

Я б засосал стакан — и в Ватикан!

Церковники хлебальники разинули,

Замешкался маленько Ватикан, —

Мы тут им папу римского подкинули —

Из наших, из поляков, из славян.

Сижу на нарах я, в Наро-Фоминске я.

Когда б ты знала, жизнь мою губя,

Что я бы мог бы выйти в папы римские, —

А в мамы взять — естественно, тебя!

Жаль, на меня не вовремя накинули аркан, —

Я б засосал стакан — и в Ватикан!

При власти, при деньгах ли, при короне ли —

Судьба людей швыряет как котят.

Но как мы место шаха проворонили?!

Нам этого потомки не простят!

Шах расписался в полном неумении —

Вот тут его возьми и замени!

Где взять? У нас любой второй в Туркмении —

Аятолла и даже Хомейни.

Всю жизнь мою в ворота бью рогами, как баран, —

А мне бы взять Коран — и в Тегеран!

В Америке ли, в Азии, в Европе ли —

Тот нездоров, а этот вдруг умрет…

Вот место Голды Меир мы прохлопали, —

А там — на четверть бывший наш народ.

Плывут у нас по Волге ли, по Каме ли

Таланты — все при шпаге, при плаще, —

Руслан Халилов, мой сосед по камере, —

Там Мао делать нечего вообще!

1979

ЧЕРЕЗ ДЕСЯТЬ ЛЕТ

Еще бы — не бояться мне полетов,

Когда начальник мой, Е. Б. Изотов,

Всегда в больное колет как игла:

«Эх, — говорит, — бедняга!

У них и то в Чикаго

Три дня назад авария была!..»

Хотя бы сплюнул: все же люди — братья,

И мы вдвоем и не под кумачом, —

Но знает, черт: и так для предприятья

Я — хоть куда, хоть как и хоть на чём!

Я к автомату: в нем ума палата —

Стою и улыбаюсь глуповато:

Такое мне ответил автомат!..

Невероятно, — в Ейске —

Уже по-европейски:

Свобода слова, — если это мат.

Мы в ресторан — там не дают на вынос,

Но нам и так неплохо — тишь да гладь, —

Вбежит швейцар и крикнет: «Кто на Вильнюс!..

Спокойно продолжайте выпивать!»

Мне летать — острый нож и петля:

Ни поесть, ни распить, ни курнуть,

И еще — безопасности для —

Должен я сам себя пристегнуть!

Друг рассказал — такие врать не станут:

Сидел он раз, ремнями не затянут,

Вдруг — взрыв! А он и к этому готов:

И тут нашел лазейку —

Расправил телогрейку

И приземлился в клумбу от цветов…

Я напрасно верчусь на пупе,

Я напрасно волнуюсь вообще:

Если в воздухе будет ЧП —

Приземлюсь на китайском плаще!

Но, смутно беспокойство ощущая,

Припоминаю: вышел без плаща я, —

Ну что ж ты натворила, Кать, а Кать!

Вот только две соседки —

С едой всучили сетки,

А сетки воздух будут пропускать…

Мой вылет объявили, что ли? Я бы

Чуть подремал — дружок, не подымай!

Но слышу: «Пассажиры за ноябрь!

Ваш вылет переносится на май!»

Считайте меня полным идиотом,

Но я б и там летал Аэрофлотом:

У них — гуд бай — и в небо, хошь не хошь.

А здесь — сиди и грейся:

Всегда задержка рейса, —

Хоть день, а все же лишний проживешь!

1979

ГРУСТЬ МОЯ, ТОСКА МОЯВариации на цыганские темы

Шел я, брел я, наступал то с пятки, то с носка, —

Чувствую — дышу и хорошею…

Вдруг тоска змеиная, зеленая тоска,

Изловчась, мне прыгнула на шею.

Я ее и знать не знал, меняя города, —

А она мне шепчет: «Как ждала я!..»

Как теперь? Куда теперь? Зачем да и когда?

Сам связался с нею, не желая.

Одному идти — куда ни шло, еще могу, —

Сам себе судья, хозяин-барин.

Впрягся сам я вместо коренного под дугу, —

С виду прост, а изнутри — коварен.

Я не клевещу, подобно вредному клещу

Впился сам в себя, трясу за плечи,

Сам себя бичую я и сам себя хлещу, —

Так что — никаких противоречий.

Одари, судьба, или за деньги отоварь! —

Буду дань платить тебе до гроба.

Грусть моя, тоска моя — чахоточная тварь, —

До чего ж живучая хвороба!

Поутру не пикнет — как бичами ни бичуй,

Ночью — бац! — со мной на боковую.

С кем-нибудь другим хотя бы ночь переночуй, —

Гадом буду, я не приревную!

1980

СТИХОТВОРЕНИЯ