144. «Когда средь бури сравниваю я…»
Когда средь бури сравниваю я
Свою победу с пушкинскою славой,
Мне кажется ничтожной жизнь моя,
А сочинение стихов — забавой.
Зима? Воспета русская зима.
Кавказ? Воспето гор прекрасных зданье,
И в тех стихах, где «розы и чума»,
Мы как бы слышим вечности дыханье.
Горам подобна высота стола,
И утешеньем служит за горами,
Что ты слезу с волненьем пролила
И над моими темными стихами.
145. «Свой дом ты предпочла тому…»
Свой дом ты предпочла тому,
Кто новый мир открыл,
Ты выбрала себе тюрьму
В краю приморских вилл.
Но в этом доме (моря гладь
И очень много роз)
Чего-то будет не хватать,
Каких-то бурь и слез.
О, льется времени вода,
А нам забвенья нет!
Ты не забудешь никогда
О том, что был поэт!
О, как шумел над головой
Печальный ветер скал,
Когда он говорил с тобой
И руки целовал!
Порой, в невероятных снах,
Где все наоборот,
Услышишь ты, как в облаках,
Прекрасный голос тот.
Проснешься ты как бы от гроз,
И будет в тишине
Подушка, мокрая от слез,
Что пролиты во сне.
146. «Как две планеты…»
Как две планеты —
Два огромных мира:
Душа с душою
Встретились, коснулись,
Как путники среди пустынь Памира,
И вновь расстались, разошлись,
Проснулись.
Но мы успели рассмотреть в волненье
Все кратеры, все горы и долины,
Песок тех рек и странные растенья
На берегах из розоватой глины.
И, может быть… Как в тихом лунном храме
И в климате, насыщенном пареньем,
Заплаканными женскими глазами
И на меня смотрели там с волненьем?
И удивлялись, может быть, причине
Такой зимы, тому, что — снег, что хвоя,
Что мы в мехах, фуфайках и в овчине,
Что небо над землею голубое.
147. НАЕЗДНИЦА
Ты птицею в тенетах трепетала,
Всего боялась — улиц, замков, скал.
Пред зеркалом прическу поправляла,
Как собираясь на придворный бал.
Ждала тебя, как в книге с позолотой,
Как в сказке, — хижина и звук рогов,
Волненья упоительной охоты
И шум метафорических дубов.
Как ножницами вырезаны листья
Деревьев, что торжественно шумят,
Как римские таблички для писанья
Покрыты воском, как латынь звенят…
Наездницей летела ты в дубравы,
Шумели бурно книжные дубы,
И, может быть, сиянье милой славы
Уже касалось и твоей судьбы.
148. «Все гибнет в холоде зиянья…»
Все гибнет в холоде зиянья:
Корабль в морях, цветок в руке,
Все эти каменные зданья,
Построенные на песке.
Все хижины и небоскребы,
Нью-Йорк и дом, где жил поэт.
Подвалов черные утробы
Останутся как страшный след.
Но, может быть, в литературе
Хоть несколько моих листков
Случайно уцелеют в буре,
В которой слышен шум дубов.
И женщины прочтут с волненьем
Стихи о том, как мы с тобой
С ума сходили в упоенье —
В бреду, в постели голубой.
149. «Ты жила…»
Ты жила,
Ты любила,
Ты мирно дышала,
Но над этим физическим счастьем
Гроза,
Как мильоны орлов,
Возникала,
И катилась
В пространствах вселенной
Слеза.
В той стране
Возвышались прекрасные горы, —
Там, куда я тебя
Сквозь бессонницу звал.
Мне казалось,
Что это органные хоры,
А тебе снились платья
И кукольный бал.
В той стране
На ветру раздувались рубашки,
Клокотали вулканы
И билась душа.
Ты спокойно поставила
Чайные чашки
И пшеничный нарезала хлеб не спеша.
Я тебе говорил:
— О, взгляни на высоты!
О, подумай,
Какая нас буря несет!
Ты ответила,
Полная женской заботы:
— Ты простудишься там,
Средь холодных высот!
Было ясно:
В каком-то божественном плане
Разделяют нас горы, пространства, миры.
И в объятьях твоих я один,
Как в тумане —
Альпинист
У подножья прекрасной горы.
150. «Хорошо, когда о пище…»
Хорошо, когда о пище
Забывает человек,
Бредит в ледяном жилище
Африкой, а в мире — снег.
Хорошо витать в прекрасном,
Вдохновляясь, как герой,
Чем-нибудь огромным, страшным —
Бурей, музыкой, горой.
Скучно, если все — в теплице.
Если в жизни наперед
Нумерованы страницы
И рассчитан каждый год.
Только тем, что непохожи
На других, на всех людей,
Жребий дан из царской ложи
Созерцать игру страстей,
С высоты на мирозданье
Потрясенное взирать
И в театре, где страданье,
Больше всех самим страдать.
151. МЭРИ
Л.Е. Гюльцгоф
Ты в мире, как в море,
Где черные хмары.
Ты — Мэри, ты — в хоре,
Где голос Тамары.
Ты — ласточка в буре,
Где парус весь в дырах
И гибель лазури.
Ты — кровь на мундирах.
Но в мире, омытом
Твоими слезами
И бурей разбитом,
Восходит над нами —
Над домом невежды,
Над замком поэта —
Светило надежды
Под щебет рассвета.
И в море страданья, —
Мы знаем, — как реки
Два чистых дыханья
Сольются навеки.
152. КРАСАВИЦА
Твоя душа — прекрасный
Пустой огромный зал,
Где мрамор беспристрастный
И холодок зеркал.
Таких размеров рамы
Задуманы судьбой
Для музыки, для драмы,
Для бури голубой.
В таких холодных зданьях
Витает тишина.
И в окнах, как в зияньях,
Плывет всю ночь луна.
Но вспыхнет люстр хрустальных
Сияний миллион,
И в грохотах рояльных
Мир будет потрясен.
Так и твое дыханье:
Полюбишь ты потом,
И музыкой страданья
Наполнится твой дом.
153. ГОРА
Под звездами и облаками
Стоит высокая гора —
Чистейший снег в альпийской раме,
Тирольского рожка игра.
Ты там живешь. Почти в небесной
Стране из ледников и троп,
Склонив над пропастью телесной
Высокий и прекрасный лоб.
Двух данных точек расстоянье
Мы постигаем на лету,
Но хватит ли у нас дыханья
Взойти на эту высоту?
Теодолит есть глаз науки…
Но цифрам всем наперекор
Мы к счастью простираем руки,
И я иду на приступ гор.
154. ЗИМА
В моей стране, средь бурь и зим,
Стоит дубовый прочный дом.
Валит из труб высокий дым,
И есть тепло в жилище том.
Как бедный путник одинок,
Когда вокруг холодный снег…
Узрев в окошке огонек,
Попроситесь вы на ночлег.
Хозяин отопрет вам дверь.
Вы скажете, что вы поэт,
Что дом ваш — мир, но крыши нет,
Что холод, как жестокий зверь.
Вы скажете: — Мой путь в стихе,
Я шел, где пальмы, где Урал,
Но заблудился в чепухе
И в этот зимний мир попал…
155. В ЦАРСТВЕ ПЕРНАТЫХ
Л.Е. Гюльцгоф
Такая малая она на вид,
Но таковы небес большие планы:
Немного перышек, а так летит
Ее душа в возвышенные страны!
И как она умеет жить и петь!
С горошиною в горле, со слезами,
Сильнее, чем больших оркестров медь,
С закрытыми от нежности глазами.
Такой, что рвется в высоту небес,
Не наш курятник нужен и не клетка,
А весь огромный мир и лунный лес,
Концерт, а болтливая соседка.
156. ПОЭТ
Не во дворце и не в шелку
Он пишет каждую строку.
А в бедной хижине, в плюще,
В дырявом голубом плаще.
На чердаке огонь горит.
Поэт, он на соломе спит.
Но жизнь поэта не кровать,
Чтобы лениться или спать,
А важный и высокий труд
И над стихом народный суд.
Не ошибется Судия,
Во мрак забвенья низведя
Посредственность и пустоту
И малодушную мечту.
157. БЕГЛЯНКА
Л.Е. Гюльцгоф
Чтоб жить — терпение воловье.
И, зная твой непрочный дом
И слабое твое здоровье,
Я беспокоился о том,
Как ты перелетишь темницу,
Покинешь этот скучный бал
И ночью перейдешь границу,
Где черный лес и много скал.
В лесу железные колючки
Рвут жадно платье из тафты,
Но спряталась луна за тучки,
И тенью проскользнула ты.
Потом, пролив слезу, как братья,
Найдут средь терний пастухи
Кусочек голубого платья,
В бутылочке твои духи,
Твой милый голос в ранней птице,
Под дубом туфельку твою,
Но ты уж будешь за границей, —
В Италии или в раю.
158. «Я думал: жалок человек!..»
Я думал: жалок человек!
Ничтожный план, пустое место!
А ведь какой высокий век —
Герои из такого теста!
Он жил средь суеты земной,
Весь беспокойство и сомненье,
И слышался ему порой
Какой-то голос или пенье.
Да, маленький переполох —
Жизнь человека, образ дыма,
Бесцельная, как слабый вздох.
Но эта жизнь неповторима.
159. «Все тяжелее с каждым годом воз…»
Все тяжелее с каждым годом воз,
Не ласточка, а трудный перевоз.
Шумит полет небесных голубей,
И синева от них еще синей.
Гремит безоблачный высокий гром
И в горле от стихов рыданий ком.
Но ничего не слышит слух людей —
Ни грома, ни стихов, ни голубей.
О, как самодоволен этот мир,
Та улица, где окнами квартир
Глядит на вас в геранях счастья жар
Семейный мир и душ ленивых пар!
И ты напрасно голос надрывал,
Когда людей средь ночи поднимал.
160. «Среди стихотворенья…»
Среди стихотворенья
Я потому поэт,
Что создал мир, как пенье,
В котором кашля нет.
Искусственный немного,
Быть может; не такой
Огромный, как у Бога,
Но мир особый, мой.
Суровый мир и мало
Пригодный для мольбы,
Где ледники, и скалы,
И римские дубы,
Где воздух, хвоя, срубы
И холод всех вещей.
И я не в теплой шубе,
А в голубом плаще.
161. ПЧЕЛА И РОЗА
Твою судьбу поэт сравнил с цветком,
А жизнь свою с непрочным мотыльком.
Поэт стихи об этом сочинил.
Их соловей на ноты положил.
Но ты постольку голубой цветок,
Поскольку я твой белый мотылек,
Твоя трудолюбивая пчела —
Тобою вдохновенные дела.
162. «Жизнь наша как луг, где скосили…»
Жизнь наша как луг, где скосили
Былинки железной косой.
Как партия в шахматы. Или
Как битва, где умер герой.
И в жизненной битве едва ли
Закован в броню человек,
И пусть мы игру проиграли
И даже умолкнем навек,
Но в битве имеет значенье
Не гибель, не раны, не страх.
А то лишь, за что мы в волненье
С оружием гибнем в руках.
163. ПОЭМА О СЫРЕ
Земной кусочек сыра,
Ты баснословным стал.
Ты — весь в слезах и дырах —
Взошел на пьедестал.
Ты доказал Европе,
Что брюхо выше лир,
Что стройной антилопе
Предпочитают жир.
Европа, ты у лавки
Средь кумушек других
Шептала в этой давке
Полузабытый стих,
Ждала с большим волненьем
Трагичного конца,
Смотрела с умиленьем
В глазища продавца.
Вдруг, может быть, ворона
Раскроет глупый рот,
И сыр, а не корона
На землю упадет?
Как принц — кусочек сыра:
В сиятельных глазах.
Как плащ поэта: в дырах,
Воспетый мной в стихах.
164. «Жизнь — это счастье. В синюю полоску…»
Жизнь — это счастье. В синюю полоску
То платье, где оно живет.
Пуст парикмахер римскую прическу
Придумает, тебя завьет!
Пусть будет мир шуметь зеленым древом
На берегу того ручья,
Где рыбка в сказке приплывает к девам
И тихо плещет жизнь твоя!
Пусть будут как органные рыданья
Губной гармоники лады,
Пусть птичьим шумом, ветром и дыханьем
Наполнятся твои сады!
Пусть нажимают медные педали
И раздувают в кузницах мехи;
Будь музыкой в большом концертном зале,
Чтоб написали о тебе стихи!
165–166. ЛИРИЧЕСКИЙ ТЕАТР
1. «Я — зритель. Я — слушатель пенья…»
Я — зритель. Я — слушатель пенья.
Огромный спектакль предо мной:
Прекрасная драма творенья,
Где гибель, но свет голубой.
Я в лучшем театре вселенной
Сполна заплатил за билет,
За зрелище это, за тленный
Свой праздник, за несколько лет.
Я — в кресле из красного плюша,
Я в зрительном зале, дружок,
Где все голубое, где суша —
Подмостки, а море — пролог.
Мы слушаем в виде вступленья
Высокую музыку гор.
Зеленых деревьев смятенье
Средь бури родил режиссер…
2. «Жизнь — ветер, листок и орешек…»
Жизнь — ветер, листок и орешек.
Живи, мой дружок, на горе,
И много букашек и пешек
Участвуют в этой игре.
А страшный финал — это слезы
Над спящей в гробу красотой,
Но лишь катастрофа средь прозы
Вдруг делает жизнь высотой!
О, ты отлетаешь навеки!
Вокзал полон дыма и роз!
Рыданий хрустальные реки
Текут! И трубит паровоз!
И в этих безмерных утратах
Я маленькой пешкой стоял
На черных и белых квадратах
Вокзальных и шахматных зал.
167. «Не требуйте от глупой птицы…»
Не требуйте от глупой птицы,
От курицы, чтоб этот жир
Вдруг стал подобием орлицы
И с облаков взглянул на мир.
Ей жить приятно за оградой,
В курятнике, вдали от бед,
Ей небо кажется громадой,
Где милых куч навозных нет.
Вполне довольна прозябаньем
Ее куриная душа,
По мнению ее — страданье
Не стоит медного гроша.
Она не знает в упоенье,
Что в лаврах ей, но не в венке,
В ближайшее же воскресенье
Вариться в суповом котле.
168–169. ИЗ ГОЛУБОЙ ТЕТРАДИ
1. «Всю ночь под лампочкой убогой…»
Всю ночь под лампочкой убогой
Он пишет и читает вслух.
Его владенья — стол трехногий
С чернильницею, полной мух.
Но в темноте он воспевает
Блаженный солнечный восход,
И муза нежно отирает
Со лба пылающего пот.
2. «Значит, ты не червь, не раб, не прах…»
Значит, ты не червь, не раб, не прах,
Если ты страдаешь так, созданье,
Если слезы на твоих глазах
И обуглен рот, твое дыханье…
170. ЗИМОЙ
Все в инее. Летит экспресс
Средь пихт и лиственниц Сибири.
Летит! Вечнозеленый лес,
Как бы в охотничьем мундире,
Глядится в зеркало зимы.
Олень прекрасными глазами
Глядит на горизонт. А мы,
Как дети, тешимся снежками.
Влетает поезд в белый сад
И лучших на земле румяных
Сибирских молодых солдат
Везет, как в северных романах.
Они поют под стук колес
И на гармонии играют.
Под музыку о царстве роз
Деревья в инее мечтают.
Под музыку среди древес
Летают белки, как по вантам,
Сороки украшают лес
Подобно черно-белым бантам.
Лиса ушами шевелит,
И тяжко думают медведи, —
С лисой, что в баснях все хитрит,
Они крыловские соседи.
Садится птица на суку,
Вся в черно-белом оперенье,
И с ветки горсточка снежку
Вдруг падает. Как в сновиденье!
Вся эта русская зима,
С морозом и оледененьем,
Не безнадежность и не тьма,
А крепкий сон пред пробужденьем.
171. «В беседе пылкой…»
В беседе пылкой
Любя весь мир
И за бутылкой
Устроив пир,
Сошлась в трактире
Одна семья —
На братском пире
Компания:
Любовь, бродяжка
И стихоплет,
И деревяшка —
Все свой народ.
Солдат про славу
Нам говорил,
Как по уставу
Он кровь пролил.
Себя настроив
Как на хорал,
Про век героев
Поэт сказал.
Но пусть пшеница
В полях шумит
И на странице
Перо скрипит,
Пусть пахарь плугом
Вздымает век,
И мир к лачугам
Слетит навек.
172. «Ты — ниже травинки и тише воды…»
Ты — ниже травинки и тише воды
Подобная жизнь — как букашка —
Ползет и трепещет у края воды,
И радость ее — полевая ромашка.
И люди глядят с олимпийских высот
На это старанье, пыхтенье и муки,
На этот безвольный и маленький рот,
На эти неловкие слабые руки.
Но в грозной акустике царственных зал,
В оркестре любви и в садах мирозданья
И твой небольшой голосок прозвучал
Негромкой, но чистою нотой страданья.
173. «Прославим гений Пушкина!..»
Прославим гений Пушкина!
Рассвет над Альпами!
Суворова в алмазах!
Да чтут народы гром его побед
И петушиный крик в его проказах.
Прославим книжный труд,
Любовь к стихам
И честные рабочие мозоли!
Восходит пушкинское солнце там,
Где весь народ как бы в огромной школе.
Учитесь, дети!
В школьной тишине
Пишите в ученической тетради:
— Наш гений — Пушкин…
Гремят в огромной вышине
Стихи его на голубой эстраде.
174. «Ты — остров в пальмах…»
Ты — остров в пальмах,
Непонятный стих,
Земля, где не бывало человека.
И в тихой бухте
Серых глаз твоих
Стоит корабль XV века.
Тяжелый якорь опустив на дно,
Глядят
Мечтательные мореходы,
Как в вымытое хорошо окно, —
На свежесть
Этой пальмовой природы.
Какая свежесть!
Утро стихотворных строк!
Какие раковины!
Перед нами
Летит
Цветкообразный мотылек
Над бабочкоподобными цветами.
175. ПУШКИНУ
Он сделал гордым наш язык, а нас
Он научил быть верными в разлуке.
И, как Онегин, миллионы раз
России нашей мы целуем руки!
Какая жизнь была ему дана —
Глоток «Аи» и всех страданий чаша!
Струилась — вся прозрачная до дна —
Река его стихов и радость наша.
Какой был дан ему прекрасный дар
Воспеть свободу на своих страницах,
Дыханья человеческого пар
Вдруг солнцем озарить, как мрак в темницах!
И, перечитывая вновь и вновь
Его слова о славе и свободе,
Воспринимаем чище мы любовь,
Возвышеннее мыслим о природе.
176. ЦВЕТЫ ПОД ДОЖДЕМ
Серебряный дождь перестал
Звенеть и по стеклам струиться.
Вновь вымытый, мир засиял
От капель и слез, как теплица.
Ты шумно закрыла свой зонт.
А в пурпуре, где горизонт,
Там солнце шипело и гасло,
И автомобильное масло,
Пролитое в луже,
В том мире, где смертью напрасной
Погиб под дождем мотылек,
Вдруг радугой стало прекрасной…
Иль Ладогой, где огонек,
Сказал бы трехлетний ребенок,
Взлелеянный в неге пеленок,
Как теплый цветок.
177. «Пушкин прославил тебя стихами…»
Пушкин прославил тебя стихами.
Пушки во славу твою гремели,
Ядрами били в Казань,
И алмазные звезды
Сияли средь черных твоих небес.
Миллионы людей
Ради тебя умирали,
Горели в огне,
Гибли на кораблях,
И эти страданья
Пушкин с тобой разделил,
Когда умирал он,
Прикрытый плащом,
Твой первый поэт
И самый любимый твой сын.
178. «Когда приходят мысли…»
Когда приходят мысли
О гибели и страх,
Не трепещи! Помысли,
Что ты не только прах,
А некое сиянье
В бессмертном веществе,
Что ветерок дыханья
Прошелестит в листве.
И потому, что гробом
Кончается наш путь,
С волнением особым
Подумать не забудь
О том, что в этой жизни
Всего дороже нам, —
О верности отчизне
И о любви к стихам…
О, с нежностью печальной,
Как розу или плод,
Садовник гениальный
Взрастит нас и сорвет.
179. ПАМЯТНИК
Все может быть! На заседанье чинном
Мне памятник потомки вознесут
И переулок в городке старинном
В честь бедного поэта назовут.
Так, — скромный бюст, подобье человека,
В напоминанье стихотворных дел, —
В том скверике, где на углу аптека,
Где некогда я с книжкою сидел.
Собранье, бюст, министром просвещенья
Прочитанная по бумажке речь.
Потом — зима и тишина забвенья,
Снежок на бронзе голых римских плеч.
У памятника песик в назиданье
Поднимет ногу, милой жизни рад,
И школьница для первого свиданья
Назначит этот неприметный сад.
Прочтет прохожий: «Антонин Ладинский»
И пустит мне в лицо табачный дым,
И буду я с улыбкою латинской
Смотреть на мир, завидуя живым.