Плохо муравленный, грубый, как ступка:
«Вылеплен он из особенных глин;
Это чудесная будет покупка!»
И, размахнувшись, его он швырял
О стену, об пол, с размаха, с разгона,
И отзывался гончарный закал
Медом и золотом долгого звона.
«Вы поглядите: ни трещинки нет,
Вы лишь послушайте: это же скрипка;
Я вам открою старинный секрет:
Если не купите — ваша ошибка».
И рассказал он, что в черной стране,
В недрах болот меж Евфратом и Тигром,
Черное небо, доныне в огне,
Сходит грозой к человеческим играм,
Что раскаленный архангелов меч,
Архистратига военная риза,
Пламя клубя вкруг адамовых плеч,
Блещут поныне у врат парадиза;
Что в старину хитроумный раввин,
Хоть гончаром он и не был умелым,
Сделал «вот это» из розовых глин,
Бывших когда-то адамовым телом,
И, подстерегши архангелов меч,
Грозно витающий вправо и влево,
Он ухитрился «вот это» обжечь
В бешеном пламени горнего гнева;
Что обладатель кувшина того
В мире бесцветном, скупом и суровом
Будет звенеть необузданным словом…
«Что ж вы предложите мне?» — «Ничего!»
1920
ПОЕДИНОК РОКОВОЙ
Я тихо спал. И в мой пригретый хлев
Вошла, шатаясь, пьяная старуха
И прыгнула. И, на плечах почуя
Костлявый груз, я вымчался из хлева.
Луна ударила в глаза. Туман
Затанцевал над дальними прудами.
Жерлянки дробным рокотом рванули.
И тень моя горбатая, как пух,
Комком по светлым травам покатилась.
И чем сильнее острые колени
Мне зажимали горло, чем больнее
Меня язвил и шпорил хлыст колючий,
Тем сладостнее разбухало сердце
И тем гневнее накалялась мысль.
И длился бег. Выкатились глаза.
И ветер пену с губ сдувал. И чую:
Бежать невмоготу. И, сжавши ребра
И в корче смертной зубы раскрошив,
Я вывернулся вдруг прыжком змеистым,
И захрустела старческая шея,
Мною придавленная. Свист гремучий
Взвился над взбеленившимся хлыстом.
И — понеслись. Не успевал дышать.
И тень отстала и оторвалась.
Луна и ветр в один звенящий крутень
Смешались, и невзнузданная радость
Мне горло разнесла. И вдруг старуха
Простонет: Не могу… и рухнула.
Стою. Струна еще звенит в тумане,
Еще плывет луна, и блеск, и трепет
Не отстоялись в сердце и глазах.
А предо мной раскинулась в траве
И кроткими слезами истекает
Исхлестанная девушка, — она,
Любовь моя, казненная безумцем.
1920
АКЕЛДАМА
Вторую неделю из тундровых недр
Серпом свистоносным проносится ветр.
Над нищею глиной, не ведавшей хлеба,
Лазоревой льдиной изгорбилось небо.
Ни дома, ни дыма. Пустыня пустынь.
Бесснежная буря и льдяная синь.
И ветер стремится. Из плоской земли
Встают, подымаются к небу кремли,
Безлюдно парят над пустынею дольней, –
И ветер стремится, качнет колокольней,
Просвищет, провоет над ветхой стеной,
И дальше, и дальше в простор ледяной.
И в каменной глине не стерлись, свежи,
Замерзшею кровью полны рубежи,
По рвам, по валам разбежались надгробья
И стали, застыли, глядят исподлобья, –
И ветер стремится, ломая кусты,
Курганы буравит и хлещет кресты.
Ни дома, ни дыма. Пустыня пустынь!
Бесснежная буря и льдяная синь.
Но кто там идет по дороге суровой?
Но чье там чело под иглою терновой?
Но чья изломилась мучительно бровь?
Но чья позамерзла росистая кровь?
И ветер стремится, клубится, ревет,
И в гвоздные раны свой ноготь сует,
Коробит хитон, отрывает дыханье
И, нимб угасив в ледяном колыханье,
Несется в простор. И хранит синева
Повисшие в иглах морозных слова:
«Я, Сын Человеческий, что я спасу?
Кому благодатную весть понесу?
Пред кем совершу благовестное чудо?
Обратно сребро свое отдал Иуда.
И землю пустую купили. Она –
Землею горшечника наречена.
Ее не коснулся ни заступ, ни плуг.
Над нищею глиной дыхание вьюг.
Над нищею глиной, не ведавшей хлеба,
Пустое, пустое раскинулось небо.
Кладбище для странников, царство бродяг.
И вот прихожу я, измучен и наг,
Я — плотник забытый, я — бедный Христос,
Я душу свою на распятье понес.
Но, Боже мой! Снова меня Ты оставил
И нищим бродягой в пустыню направил.
Теперь не страдать, не спасать, не гореть,
Теперь не молиться, теперь — умереть».
1920
ОДЕССКИЙ КАРАНТИН
Дома уходят вбок, и на просторе пегом,
Где ветер крутизну берет ноябрьским бегом
И о землю звенит, — обрисовался он:
Старинной крепости дерновый полигон…
Солдаты некогда шагали здесь вдоль зала.
Здесь пленная чума в цепях ослабевала.
Потом здесь вешали. Потом над массой стен
Взлетели острия уклончивых антенн
И кисточки огней с них в темноту срывались,
Портам и кораблям незримым откликались.
Потом — убрали всё. И ныне — пустота,
Простор иззябнувший — могильная плита…
(Где даже резкий ветр, избороздивший море,
Травы не угнетет в укатанном просторе…)
10. XI.1920
«К утру простынь полотно остыло…»
К утру простынь полотно остыло, и, сладко озябнув,
Я пробудился тотчас, в чистое глянул окно –
И, точно колокол синий, мне грянуло свежее небо
Утренний благовест свой: запахи, звуки, цветы.
Воды ночные проплыв, вчера я вышел на берег,
Шел по чужому песку, слышал, как плачет шакал,
Чуял, как пахнут вином и просом незримые горы, –
Первой свободы моей час обволокся тоской.
1920
«Закаты в августе!..»
Закаты в августе! Плывут издалека
Полей дыхания и ветерки тугие,
И снежные встают над морем облака
Такие белые, что даже голубые.
1921
НАДПИСЬ НА СТАТУЕ
В полдень и полночь
Ты можешь
Ощупать сей камень прохладный.
Все
Изгибы его
Чуткой изведать рукой,
И,
Чтоб радость твоя
Стала полной
И веской,
И вечной, –
Хладное имя ему
Пусть изваяет
Поэт.
1921
«Всю ночь в окно плескал тревожный ветер…»
Всю ночь в окно плескал тревожный ветер,
Луна дрожала, и тяжелый гул
В подвале возле дома расседался.
А утром точно голубой Везувий
Рассыпал пепел голубой, — и небо,
И море, и казармы у залива
Запорошилися голубизной.
Лед в бухте взбух, как голубая пробка,
А там за молом антрацитной синью
Сияющий расправился залив,
И сахарные льдины побежали,
Свободные под ветром на волне…
1921
«Пологий берег мягко сошел к волне…»
Пологий берег мягко сошел к волне;
Песок сияет, зноем прогрет насквозь;
Прозрачный парус тихо скользит вдаль;
Ленью ленивой ласкает полдень.
А там, за мысом, выгнулся тонкий мол;
Над белым молом млеют в лучах дома;
И легкий пепел, чуть голубой прах
Веет над лентой казарм и боен.
Дыши, Везувий! Мирно, Помпея, спи!
Пред смертью сладок отдохновенья час.
И кто, безумный, не изберет смерть
Без агонии под синим пеплом?
1921
ПОЭТУ
Да, стиснуть зубы, губы сжать, как шпагу,
Перо в тугие пальцы вплавить, сердце
Взнуздать и мысль рассечь ланцетом — вот
Поэта полуночный подвиг.
Да, только в молнийной игре, во вздохах
Насоса нагнетательного, в звонах
Дрожащих исступленных рычагов,
В порхании, в свистящем лете поршней,
Отмеривающих стихи и строфы,
Ты золото из глубины подымешь
И вверх его по желобу косому
Тяжелой песней устремишь. А там –
Пусть сыплется густым золотопадом,
Расплескиваясь оземь, и дробь зернится
В мельчайший бисер. Ах, не всё ль равно:
Ветр дует в парус и подолы крутит,
Но мчится, мчится, мчится. Будь и ты
Подобен ветру. Но стреми не воздух,
А вескую, а золотую жидкость, –
Настой давно угаснувшего солнца.
1921
«Не выходи: над серым городом простерто…»
Не выходи: над серым городом простерто
Всё пламенеющее тигровое небо,
И окна, и распахнутые настежь двери,
Провалами зияя черными, глотают
Насквозь прогретый воздух. А в выси гудит
Бог весть откуда колокольный перекат;
Кружат грачи; над черепичным гробом кирхи
Кремневый крест распластывает высоту,
Как мельничные паруса, дрожит под ветром.
И женщины повысыпали из домов,
И говорят, что видели и там, и там
Старуху прокаженную с клюкой и фляжкой, –
Ядоносительницу; что колодцы все
Отравлены крысиным мором, что вчера
Какой-то перс гулявшей девочке в лицо
Раствор стрихнина впрыснул… Нет, не выходи.
Пусть ночь сойдет и осияет светом звездным
Смятение и ужас, и прохладный мрак
Спокойные навеет людям сновиденья.