(Когда я пишу, то стараюсь всему искать подтверждения, но кроме дневника и записной книжки тех времен ничто не свидетельствует о моих мыслях и чувствах: ведь то, что происходит у нас в голове, нематериально и хрупко.
Лишь воспоминания о чувствах, связанных с другими людьми или внешними вещами – снег Пюи Жюмель, выпученные глаза Жана Т., песня Сестры-Улыбки, – могут предоставить мне свидетельства той реальности. Подлинная память – всегда материальна.)
Тридцать первого декабря я уехала из Мон-Дор. Одна семья согласилась подбросить меня на машине до Парижа. В разговоре я не участвовала. В какой-то момент женщина сказала, что у девушки, которая жила у них в комнате для прислуги, случился выкидыш; «она стонала всю ночь». Из всей поездки я запомнила только дождь и эту фразу. Такие фразы, порой пугающие, порой утешительные и довольно безличные, сопровождали и поддерживали меня на пути к этому испытанию, пока не настал мой черед его пройти.
(Мне кажется, что я взялась за этот рассказ, чтобы добраться до воспоминаний о январе 1964-го, в XVII округе Парижа. Так, в пятнадцать лет мне хотелось достигнуть одного или двух представлений о будущей себе: как я уезжаю в далекую страну и как занимаюсь любовью. Я не знаю, какими словами буду это рассказывать. Не знаю, к чему приведет меня письмо. Мне хочется оттянуть этот момент, еще побыть в ожидании. А возможно, я боюсь, что текст уничтожит эти образы – так исчезает сексуальное возбуждение сразу после оргазма.)
В среду 8 января[2] я отправилась в Париж, чтобы встретиться с акушеркой и обсудить практические детали: дату, деньги. Чтобы сэкономить, я решила поймать попутку на шоссе Кот-Сент-Катрин. В моем случае мне мало что угрожало. Падал мокрый снег. Рядом остановилась большая машина. «Это „Ягуар“», – ответил водитель на мой вопрос. Он вел молча, держа руль вытянутыми руками в перчатках. Он высадил меня в Нейи, там я села на метро. Когда я добралась до XVII округа, уже стемнело. На адресной табличке значилось «проход Кардинет», а не «тупик Кардинет». Это меня обнадежило. Я дошла до нужного дома. Это было очень старое здание. Мадам П.-Р. жила на третьем этаже.
Тысячи девушек до меня поднимались по лестнице и стучали в дверь женщины, о которой ничего не знали и которой собирались доверить свою вагину и утробу. И эта женщина, единственный человек, способный помочь их беде, открывала дверь в фартуке, в тапочках в горошек, с полотенцем в руке и спрашивала: «Что вам, мадемуазель?»
Мадам П.-Р. была невысокой и полной, в очках, с седым пучком и вся в темном. Напоминала деревенскую старушку. Она быстро провела меня через узкую мрачную кухню в помещение побольше, старомодно обставленное. Других комнат в квартире не было. Она спросила, когда у меня были последние месячные. Сказала, что три месяца – подходящий срок. Велела расстегнуть пальто, пощупала руками мой живот через юбку и воскликнула с каким-то удовольствием: «Какой у вас славный животик!» Когда я рассказала о своих зимних спортивных нагрузках, она пожала плечами и сказала: «А вы что хотели, он только сильнее стал!» Она говорила о зародыше весело, словно о злобном зверьке.
Я стояла у кровати перед этой женщиной с сероватой кожей, торопливой речью и нервными движениями. Именно ей я собиралась доверить свои внутренности, именно здесь всё должно было случиться.
Она велела мне прийти в следующую среду, единственный день, когда она могла принести расширитель из больницы, где работала. Она просто вставит мне зонд, больше ничего – ни мыльной воды, ни хлорки. Она подтвердила цену: четыреста франков наличными. Она решительно взяла дело в свои руки. Без фамильярностей (обращалась на «вы»), сдержанно (не задавала вопросов), она сразу перешла к сути: последние месячные, цена, метод. Было что-то странное и обнадеживающее в этом чистом материализме. Без эмоций, без морализаторства. Должно быть, мадам П.-Р. по опыту знала, что разговор надо сводить к практическим деталям. Тогда не будет слез и излияний, которые только отнимают время или заставляют изменить решение.
Позже я буду вспоминать, как она часто моргала, как то и дело поджимала и прикусывала нижнюю губу, как во всем ее образе сквозило что-то затравленное, и пойму, что она тоже боялась. Но как меня было не удержать от аборта, так и она была твердо намерена его сделать. В первую очередь из-за денег. Возможно, она также чувствовала, что нужна женщинам. А еще втайне гордилась, что хотя целыми днями выносит судна из-под больных и рожениц, но в своей крошечной квартирке в проходе Кардинет обладает такой же властью, что и врачи, которые едва с ней здороваются. Так что приходилось брать большие деньги: за риски, за непризнанное мастерство, за то, что о ней всегда будут вспоминать со стыдом.
После первого визита в проход Кардинет я начала принимать пенициллин, и во мне не осталось ничего, кроме страха. Я представляла кухню и комнату мадам П.-Р. и старалась даже не думать о том, что меня там ждет. В университетской столовой я сказала девушкам, что мне будут удалять большую родинку на спине, и я боюсь. Они были удивлены, что я так переживаю из-за такой безобидной процедуры. Но я испытала облегчение, когда сказала, что мне страшно: на секунду я поверила, что вместо кухни и старой сиделки меня ждут белоснежная операционная и хирург в резиновых перчатках.
(Сейчас невозможно почувствовать то, что я испытывала тогда. Лишь случайно, когда я замечаю в очереди в супермаркете или на почте женщину лет шестидесяти, грубую и неприятную на вид, и представляю, что она собирается засунуть мне во влагалище неизвестный предмет, я на мгновение приближаюсь к тому состоянию, в котором тогда находилась целую неделю.)
В среду 15 января около полудня я села на поезд до Парижа. Я приехала в XVII округ больше чем за час до назначенного времени. Побродила по улицам вокруг прохода Кардинет. Было тепло и влажно. Я зашла в церковь Сен-Шарль-Бороме, долго сидела там и молилась, чтобы мне не было больно. Время еще не пришло. Я присела выпить чаю в кафе недалеко от прохода Кардинет. Кроме меня там было только несколько студентов, они сидели за соседним столиком, играли в карты и перебрасывались шуточками с хозяином. Я то и дело смотрела на часы. Прежде чем уйти, я зашла в туалет – детская привычка подстраховаться перед важным событием. Я посмотрелась в зеркало над раковиной и подумала что-то вроде: «всё это происходит со мной» и «я не выдержу».
У мадам П.-Р. всё было готово. На плите я увидела кастрюлю с кипящей водой – должно быть, там лежали инструменты. Она провела меня в комнату. Казалось, ей не терпится начать. К кровати был приставлен стол, накрытый белым полотенцем. Я сняла колготки и трусы. Черную юбку, кажется, оставила – она была широкая. Пока я раздевалась, мадам П.-Р. спросила: «У вас было много крови, когда вы лишились девственности?» Она велела мне лечь верхней частью тела на кровать, головой на подушку, а поясницей – на стол, согнув ноги. Во время этих приготовлений она продолжала говорить и еще раз уточнила, что лишь вставит мне зонд, больше ничего. Она рассказала, что на прошлой неделе одну мать семейства нашли мертвой на обеденном столе – какая-то женщина ввела ей хлорку, да так ее и оставила. Мадам П.-Р. говорила горячо и явно была возмущена таким вопиющим непрофессионализмом. Ей хотелось меня обнадежить. Но я предпочла бы этого не слышать. Позже я пойму, что она постоянно стремилась к совершенству в своем ремесле.
Она села к столу, у изножья кровати.
Я видела окно с занавесками, о́кна домов напротив, седую голову мадам П.-Р. между своих ног. Я не думала, что когда-нибудь окажусь здесь. Возможно, я представила, как в это самое время другие девушки сидят над книгами в университете, как моя мама напевает за глажкой, как П. шагает по улице в Бордо. Но необязательно думать о чем-то, чтобы оно было. Наверное, само знание о том, что для большинства людей жизнь идет своим чередом, заставляло меня повторять про себя: «Что я здесь делаю?»
И вот я дошла до сцены в той комнате. Она не поддается анализу. Я могу лишь погрузиться в нее. Мне кажется, что женщина, орудующая между моих ног, вводя расширитель, рожает меня.
В тот момент я убила в себе свою мать.
Многие годы я вспоминала ту комнату и те занавески так, как видела их, лежа на кровати. Быть может, сейчас там светлое помещение, обставленное мебелью из «Икеи», одна из комнат квартиры молодого руководителя, который купил весь этаж. Но я уверена: она до сих пор хранит в себе воспоминания обо всех девушках и женщинах, что приходили туда, чтобы их проткнули зондом.
Боль была чудовищная. Мадам П.-Р. говорила «не кричи, моя девочка» и «мне надо сделать свою работу»; а, возможно, другие слова, которые означали лишь одно: нужно идти до конца. Те же слова я встречала потом в рассказах женщин, сделавших подпольный аборт, будто в эти моменты слова могут звучать только такие – о необходимости и иногда о сострадании.
Не помню, сколько времени ушло на то, чтобы вставить зонд. Я плакала. Мне больше не было больно, осталось лишь ощущение тяжести в животе. Мадам П.-Р. сказала, что всё готово и нельзя ничего трогать. Она подложила мне большой кусок ваты на случай, если у меня отойдут воды. Я могу спокойно ходить в туалет, гулять. Через день-два оно выйдет, а если нет, надо ей позвонить. Мы вместе выпили кофе на кухне. Мадам П.-Р. тоже была рада, что дело сделано. Я не помню, в какой момент отдала ей деньги.
Она беспокоилась о том, как я вернусь домой. Предложила проводить меня до станции Пон-Кардинет, а оттуда можно было доехать на поезде прямо до Сен-Лазар. Мне хотелось уйти одной и больше никогда ее не видеть. Но я боялась обидеть ее отказом. Тогда я не догадывалась, что ее забота была вызвана страхом, что меня найдут без сознания на пороге ее дома. Она надела пальто, но осталась в тапочках.
На улице всё вдруг стало нереальным. Мы шагали рядом прямо по проезжей части прохода Кардинет. Казалось, в конце путь перекрыт стеной здания, оставляющей лишь полоску света. Сцена эта длилась медленно, день был уже не такой ясный. Ничто в моем детстве и прежней жизни не готовило меня к этому. Мимо прошли люди. Мне показалось, что они смотрят на нас и понимают, что́ сейчас произошло. Я чувствовала, что от меня отвернулся весь мир, кроме этой старухи в черном пальто, которая провожала меня,