Сочинения 1819 — страница 7 из 27

<1>

Облагорожен был, о Эта, склон твой шумный,

Когда неверный муж супруги неразумной,

Как знак ее любви, ревнивый дар приял,

Который злой кентавр отравой пропитал.

Он разломал твой лес, он на вершине темной,

Нагромождая сушь, сложил костер огромный

Из сосен, вырванных своею же рукой,

Поджег его, в огне, на шкуре золотой

Убитого им льва, встал, в небо взор вперяя,

10 На палицу свой торс могучий опирая,

И мига ждал, когда он станет богом сам.

А ветер выл, рычал. Бегущий к небесам,

Огонь ревел вокруг и, скрыв его из вида,

К Олимпу возносил бессмертный дух Алкида.

<2>

Она цвела красой, мне же было лет так мало;

Она меня не раз с улыбкой призывала

И на руки брала. Ее груди, лица

Рукой невинной я касался без конца.

Порой она меня и ласково, и мило

Как будто наказать за шалости спешила.

Когда влюбленные в смущенье перед ней

Толпились, гордая была еще нежней:

О, сколько раз (но что мы в детстве ощущаем?)

10 Я поцелуями был щедро награждаем!

Дивились пастухи и говорили так:

“Не может оценить младенец столько благ!”

<3>

И в прошлом вижу я душою умиленной,

Как, приложив свирель к моим устам, склоненный,

Меня с улыбкою он на колени брал

И победителем уже именовал.

Он управлял моим неопытным дыханьем,

И звуки полнились живым очарованьем.

И мог подолгу он со мною повторять,

Как робкие персты умело расставлять,

Чтоб, слабые, они искусством овладели

10 Отверстья зажимать отзывчивой свирели.

<4>(ПОДРАЖАНИЕ ПЛАТОНУ)

Там возлежал Амур, и цвет его ланит,

Казалось, яблоко румяное затмит.

Едва под сень листвы вошел я, как на ветке

Висящие колчан и лук увидел меткий.

Средь благовонных роз, на мягких лепестках

Он мирно спал, и чуть улыбка на устах

Приоткрывала их, и пчелы роем новым[226]

Слетались мед сбирать к его губам пунцовым.

<5>

Желаю славную награду получить

И Эрихтония[227] искусство изучить.

Сей получеловек и полузмей, проворно

Свиваясь кольцами, легко скользил по дерну.

Когда-то первый он смог в колесницу впрячь

Горячих скакунов и их направить вскачь.

И, поднимая пыль и покоряя дали,

Квадриги с грохотом вдоль берегов летали.

На буйных игрищах бестрепетный лапиф[228]

10 Стал укрощать коней, верхом на них вскочив,

По кругу долго гнать и, истомив ездою,

Принудил гордецов смириться пред уздою.

И пена жесткие смочила удила,

Чтоб поступь звонкая размеренной была.

<6>

Когда в полдневный зной заманчив темный грот,

Под влажный, сумрачный вхожу неслышно свод,[229]

Где путь извилистый наяда пролагает,

По дну прозрачному, меж кресса пробегает.

Там долго я смотрю, как на траве густой,

Нагая, белая, под говор волн глухой

Спит нимфа, преклонив движением беспечным

Чело, увенчанное тростником приречным.[230]

<7>

На Иде[231] стонешь ты, бледна, простоволоса,

О, злополучная жена царя Миноса!

Среди благих трудов, о, если б никогда

Церера под ярмо не привела стада!

Стремишься ты узнать, ступая тайно рядом,

Пасется мирно бык под чьим недобрым взглядом,

На ложе из цветов беспечно где возлег

И белизну его омыл какой поток.

О, нимфы, станьте вкруг, замкните нимфы Крита

10 Долину цепью рук, от глаз да будет скрыта!

О, девы, пусть она не сможет как-нибудь

Найти его следы, к нему направить путь.

Безумная! чрез лес, волчцы, не чуя боли,

Она летит. Но вот, о ярость, среди поля

Телица, красотой любимому под стать,

Его мычанием дерзает призывать.

Коварной умереть ничто не помешает!

Она ее сама гирляндой украшает,

И, к алтарю влача, берет широкий нож.

20 “Такой желанному ты больше подойдешь!” —

Смеясь, воскликнула. Глядит, как пламя плещет,

Как сердце бедное соперницы трепещет.

<8>(ПОДРАЖАНИЕ ТОМСОНУ)

Ах, земледелец, будь щедрей, делись благами.

Смотри, как нищета нетвердыми шагами

Приходит собирать, смущенье затаив,

Остатки жалкие с твоих богатых нив.

Воспомни: общая ведь матерь нам Кибела.[232]

И тех, кто лишены счастливого удела,

Как птиц слетевшихся, помедли прогонять.

Дай зерна им, в пыли забытые, поднять.

<9>(ИЗ ЕВРИПИДА)

В крови своих детей, жестоко мстя за муки,

Бесчувственная мать свои омыла руки.

Любовь, одна любовь к злодейству привела!

Чудовищной — любовь, преступной — мать была.

О, матерь, о, любовь, на ком вина навечно?

Преступной мать была, любовь — бесчеловечной.

Когда б во Фракии Ясоновым пловцам[233]

Не дал пройти Боспор к эвксинским берегам,[234]

Когда б их замыслу противилась Афина,[235]

10 И Пелион, а с ним Амфризская долина[236]

Не видели, как дуб, сосну топор рубил,

По слову Тифия[237] как на воду сходил

Корабль, до Фасиса[238] достигший невозбранно

И золотую шерсть похитивший барана,

Того, что беглецам Нефела встарь дала,

Но Гелла на спине его не доплыла![239]

<10>

Из глины тридцать чаш, дочь пастуха седого,

Наполнить вечером ты молоком готова,

Но красно-бурой все ж телицы[240] берегись,

Что любит, хмурая, особняком пастись.

Неволи невзлюбя, прочь рвется бунтовщица.

К тугому вымени тебе не подступиться,

Доколе с ловкостью ремнем из мягких кож

Одну из ног ее, связав, не подогнешь.

<11>(ИЗ МОСХА)

За плугом пахарем невиданным идет

Амур, стрекало взяв, и борозду ведет.

Впряженные быки влачат послушно бремя,

А он, пригоршнями разбрасывая семя,

Властителю небес кричит, ввысь обратясь:

“Расти мне урожай! Не то я, осердясь,

Вновь под ярмом тебя Европы успокою,[241]

Склониться повелев мычащей головою”.

<12>ЭПИЛОГ

Я музу сельскую пред Францией моей

Осмелился ввести в леса, в цветы полей,

Чтоб девам городов явить она сумела[242]

Невинность сельских нег, покой их — без предела,

И в климат севера из солнечных краев

На Сену привела аркадских пастухов.[243]

Ей видеть довелось, со мной бродя на воле,

Места, воспетые поэтами буколик:

В Аркадии она блуждала по лесам,

10 Мечтала в Мантуе, где встарь Вергилий сам[244]

Внимал, как говорит с ней темный бор ветвями,

Пред нею Гермус[245] тек сребристыми струями,

На чьих брегах Бион Венеры пел мечты

И кровь Адониса преображал в цветы.[246]

В холмах Сицилии, где плещет Аретуза,[247]

И Мосх и Феокрит искали с ней союза,[248]

На светлом озере, синеющем средь гор,

К долинам Цюриха она стремила взор,[249]

Дриадам Гесснера задумчиво внимая

20 И в сумраке пещер их песни повторяя.

Она из всех ручьев пила в полдневный зной,

Срезая камыши прилежною рукой,

И от былых корней ее питалось пенье,

Божественных певцов внимая вдохновенью,

Чьи струны слушая, ручей забыл струю,

Стада — ковер из трав, пастух — любовь свою.

Из легких тростников, скрепленных неумело,

Свирель, как пастухи, сложить она посмела

И, трогая перстом в тростинке голоса,

30 Помону,[250] Пана петь, потоки и леса,

И деву нежную, и свод пещеры строгий,

И возраста любви столь пылкие тревоги.

ЭЛЕГИИ

ЭЛЕГИЯ ПЕРВАЯ

О Авель,[251] юных тайн наперсник благосклонный,

Взгляни, нас май зовет к стезе уединенной.

Приди! В тени дубрав мой жар благослови.

Весна велит любить, и вновь я полн любви.

Пока придавлен мир зимы державой хладной,

Не в дружбе Аквилон и лиры звон отрадный,

И муза грубым льдам свой не вверяет шаг.

В смятеньи трепетном, покинув снег и мрак,

Она близ очага, в тиши уединенья,

10 Безмолвная, грустит и внемлет вихря пенью.

Но в дни, когда под плеск и смех оживших вод

Приводит Прокна[252] вспять пернатый свой народ

И светятся поля в убранстве подвенечном, —

Забавам предана, в веселии беспечном

Она резвится вновь. В ней ожил песни зов.

И словно в ясный день кузнечик, друг кустов,[253]

То здесь, то там в ветвях недолгий миг помедлив,

Росою вскормленный, играет, непоседлив,

И, песней звонкою вещая близкий зной,

20 С напевом поселян сливает голос свой; —

Стопою жадною блуждая в вешней чаще,

Пою я нимф, зефир и лес, под сень манящий,

И юные цветы, и красок полноту,

И, сладостней цветов, любовь мою в цвету!

ЭЛЕГИЯ II

Подражание идиллии Биона

Пленительный Пафос и Книд,[254] отрада глаз, —

Я, новоявленный пастух, вдали от вас

Под Сиракузами бродил, ведомый музой,

Беседуя в стихах с певучей Аретузой.

Вдруг с облачных небес явились предо мной

Венера и Амур. Смеясь в тиши лесной,

Она сказала мне: “Тебе на попеченье

Я сына привела, бери его в ученье;

Колчан со стрелами не взял он, чтобы ты

10 Свободно дал ему уроки чистоты

И сельской мудрости”. Она исчезла. Я же,

Плутовке внял, забыв, что должно быть на страже,

И, подозвав дитя, поведал, как живем

Здесь, у пенейских вод, в спокойствии своем,

Среди тенистых рощ, где Вакх нас поджидает,

А близ Менала бог нас флейтой услаждает...[255]

Но он, наставника лукаво перебив,

Сам стал меня учить — и я узнал мотив

Любовных песен, пыл и сладость ласк несметных:

20 Олимп и тот подпал под власть красавиц смертных,

Не избежал сетей Венеры сам Плутон[256] —

Ведь счастлив, кто любим, и счастлив, кто влюблен!

Напевам сладостным душа моя внимала,

И я не устоял — и все мне было мало!

Заветы тщетные изгнал рассудок мой —

Науки пылкие сменили их с лихвой.

Победу одержал мой ученик всесильный,

Он на мои уста пролил нектар обильный,

Я с жадностью вкусил отрадный этот мед,

30 И вот — одну любовь отныне сердце пьет.

ЭЛЕГИЯ III

О, строки, вас рука любимой начертала!

О, имя милое! Тревог моих не стало.

Конечно, новых встреч в далекой стороне

Страшился я... Но там ты помнишь обо мне,

И письма все мои, и образ носишь всюду.

Не правда ль, я с тобой в долинах тех пребуду,

Где Арва[257] бурная могучих рейнских вод

Беспримесный кристалл мутить не устает?

Ты, милая, в письме надеешься, что скоро,

10 Здесь, где шумит Сенар[258] и манит сумрак бора,

Услышишь о тебе одной стихи мои,

Томленья полные, надежды и любви.

Ах, счастлив тот, кому душевное волненье

Не возбраняет петь, кто рад в уединенье

Вблизи пермесских струй свою тоску избыть

И грусть сердечную за песнями забыть.

Но Музы нет со мной, где нет тебя, Камилла.

Сень геликонских рощ меня не приютила,

И лирных струн давно не трогали персты:

20 Хор Аполлона смолк от странной немоты.

Потоки теплого, сияющего света,

Которым мирные окрестности согреты,

Души не радуют, и эти берега

Вотще роскошные являют мне блага.

В густую тень листвы не увлекут мечтанья,

И поселилось здесь унылое молчанье.

Ты этих мест была отрадой, и она

На колеснице прочь с тобой унесена.

Блужданьям предаюсь я в думах о Камилле

30 И в гротах, где приют мы прежде находили,

Зову тебя, иду в пустынный тот покой,

Богато убранный, где ты была со мной,

Где арфа, брошена тобою, замолчала,

Но гулкий свод хранит ту песню, что звучала,

Где все мне памятно, где слезы с неких пор

Привычной пеленой мне застилают взор.

Но грустно слезы лить с красавицей в разлуке.

У ног возлюбленной лишь сладостны нам муки,

Когда, растрогана, она жалеет вас:

40 Печали облако прогонит с ваших глаз,

Слегка вас укорит, в любви вам поклянется,

Целуя вас, сама сквозь слезы улыбнется.

Что ж, все ль до одного к тебе стремятся там?

И многим ли свою диктуешь власть сердцам?

Утехи, блеск тебя, должно быть, окружают,

И каждый шаг твои победы умножает?

Когда б тебя развлечь — ах, как я был бы рад! —

Не мог и шумный бал, и, отчужденный взгляд

Заметив твой, смеясь, подруга прошептала,

50 Что, верно, лишь в мечтах ты не грустишь нимало.

Ах, лучше б ты всегда была невесела

И даже красотой своею небрегла,

Чем к поклонению стремилась и успехам,

Забавы новые встречала звонким смехом,

Или с улыбкою под сению древес

Впивала сладкий звук восторженных словес,

Как легкомысленные поступают девы.

Не верь, что небеса на них глядят без гнева.

И отчего не стал я спутником твоим,

60 Надев чужой наряд, незнаем и незрим?

Быть ревностным рабом я мог бы, как и прежде,

Служить тебе везде в его простой одежде.

Другие там тебе стремятся угодить,

И все желания твои предупредить!

И нет меня, когда, ступая по дороге,

От терний и камней твои страдают ноги.

И не могу тебя я над землей поднять

И ношу дивную с любовию обнять.

Да можно ли, скажи, любить и добровольно

70 Покинуть милого? Ужель тебе не больно?

Ты прежде умереть скорей бы предпочла,

Но так легко меня оставить не могла.

А после ты меня так мило вопрошаешь,

Чего, мол, хочешь ты и что повелеваешь?

Чего бы я хотел? Чтоб ты стремилась прочь

Из мест тех, обо мне тоскуя день и ночь,

Ведь я и день, и ночь, увы! томлюсь жестоко.

В кругу поклонников останься одинокой,

Пусть образ мой тебе является во сне,

80 Со мною будь всегда. Ах, помни обо мне![259]

ЭЛЕГИЯ IV

Ах, я их узнаю, и на сердце светлее.

О, звуки, голоса, которых нет милее!

О Музы, это вы, вас, первую любовь,

Меня с рождения любивших, вижу вновь.

Над колыбелию моей они кружили,

В грот отнесли меня, где родился Вергилий,

Где слышал шелест я и трепеты листов,

Где, Музами храним, я спал среди цветов.

В беспамятстве любви, о, я не прав бываю!

10 И часто их гоню, бегу, и забываю;

Но только в сердце вновь поселится тоска,

Уж, чистые, они идут издалека.

Я в одиночестве страдал без Ликориды[260]

От неизвестности, от горя и обиды,

Предел воображал всех горестей моих,

Ах, видел я ее в объятиях чужих.

Но вот они идут! Их голоса и станы,

Их пенье сладкое мои врачуют раны.

И забываюсь я, рассеянной душой

20 Лечу за ними вслед и нахожу покой.

Пространство покорив, о, Музы, с вами, с вами

Блуждаю весело сабинскими полями,[261]

Влекут меня, Фалерн,[262] холмы, сады твои

Или Бандузии[263] лазурные струи.

Порой вдоль Анио[264] иду я по теченью,

Любуюсь Тиволи задумчивою тенью,

И песням Вакховым в пещерной глубине

Сатиры с нимфами внимают в тишине.

Своим избранникам вы дарите свободу,

30 Мечты летучие, весь мир и всю природу;

Близ вас душа моя, на крыльях воспаря,

Летит через века, и страны, и моря,

Живет в иных телах, блуждает, всюду реет,

Где хочет, селится, ведь всем она владеет.

Так, шумная пчела,[265] едва лишь рассветет,

Нектар с лугов, полей я превращаю в мед.

То розой на груди трепещущей покоюсь,

То птичкой крохотной,[266] под чуждым небом кроясь,

Питаюсь мягкою цветочною пыльцой.

40 Не больше бабочки, а яркости какой!

Флорида пышная и Ориноко бурный

Любуются, дивясь, на мой наряд пурпурный,

Расшитый золотом, невиданный наряд:

Рубины, чудится, на высоте горят.

Порою у реки блещу я опереньем,

И Леда[267] на меня взирает с восхищеньем.

Порою, сам поток, в объятиях тугих

Сжимаю нежно я красавиц молодых,

Их влажные тела повсюду облекаю,

50 Вздымаю на волнах, киплю и воздыхаю.

Но чаще, милая, неузнанный Протей,[268]

С тебя, с одной тебя я не свожу очей.

Везде, зефир иль сильф, невидимый, проворный,

Я близ тебя. Когда с улыбкою покорной

Другому руку ты коварно подаешь,

Умерить не могу внезапную я дрожь,

И, занавес качнув иль скрипнув тайной дверцей,

Смятение и страх в твое вселяю сердце,

Глухой укор бужу в сердечной глубине,

60 Воспоминание о клятвах, данных мне.

Но да не будет страх один любви опорой!

Покину лучше я подругу, для которой

Мне верной быть — терпеть мучительную казнь:

Ведь ею властвует единая боязнь.

ЭЛЕГИЯ V

Куда же ты бежишь, красавица младая?

Молчишь; потупилась, себя не понимая.

Пусть разноцветный шелк для вышивки готов —

Умелая игла не оживит цветов.

Как роза ранняя, уста твои увяли.

Мечтаешь, запершись; вздыхаешь. Но едва ли

Сумеешь обмануть мой искушенный взгляд:

Любовь не утаить. Красавицы манят

Любовию своей, и любят, и такими

10 Мы сами любим их. И мы любимы ими.

Будь беззащитною — и я тобой пленен.

Будь верною в любви. Однако кто же он,

Тот славный юноша, голубоглазый, статный,

Темноволосый, и любезный, и приятный?..

Краснеешь? Погоди, и впрямь, он мне знаком,

Но я молчу, молчу... Там, под твоим окном,

Он бродит взад-вперед. И, отложив иголку,

Бежишь, следя за ним украдкой, втихомолку,

Ан глядь — уже исчез. И тщетно по следам

20 За ним твой быстрый взгляд блуждает тут и там.

Никто у нас в краю на праздниках весенних,

Среди окрестных рощ, стремглав спеша под сень их

На резвом скакуне, никто не может так

Обуздывать коня, как юный сей смельчак.

ЭЛЕГИЯ VI

Друзья, на берегах вы остаетесь Сены,

Где города растут и хорошеют стены,

И отражаются в поверхности воды,

И где сменяются забавы и труды.

Надежда на покой и счастие, быть может,

Здоровье, что меня по-прежнему тревожит[269] —

Дар, без которого другие не нужны —

И жажда смены мест, скитаний, новизны,

Все к странствиям меня влечет и побуждает,

10 Лишь посреди забот, что путь сопровождают,

Найду спокойствие, и для любовных стрел

Неуязвимым стать поможет сотня дел.

Хоть еду не один, но с верными друзьями,

Мне грустно, милые, что вас не будет с нами.

Поверите ль? но я хотел бы в тот же час

За ними следовать, остаться возле вас.

Два брата — с их душой моя душа сроднилась

И после стольких лет ничуть не изменилась,

Ведь дружества исток — в младенческой дали, —

20 Мои вожатаи. Они меня вели

Повсюду и всегда, и тяготы, печали

Участьем дружеским всегда мне облегчали.

Когда надвинутся на север холода

И солнце слабый луч пошлет вам, мы тогда

На берегах иных, спеша вослед за Фебом,

Найдем тепло и свет под благодатным небом.

Предстанут нам места, что славны с давних пор

И в памяти живут, и привлекают взор:

Марсель, куда товар с Востока притекает,

30 Венеция, что власть над морем простирает,

Тибр царственный и Рим, что прежде грозен был,

А ныне красотой все города затмил,

Афины — праха слой, родная Византия[270]

И Смирны берега, Гомеру не чужие.[271]

Поверьте, что везде вас будет помнить друг:[272]

Мне сердце — лучшая тому из всех порук.

Но будущего мрак для нас непроницаем.

Что следующий миг несет нам, мы не знаем.

И дуновения живительного ток,

40 Нас согревающий,[273] опережая срок,

Вдали привычных мест теряет часто силу,

И чуждые края готовят нам могилу.

Быть может, в странствиях судьбою не храним,

Я повстречаю смерть, спешившую к другим.

Тогда мои друзья, почтив мой прах слезами

И счастливо пройдя возвратными стезями,

Об участи моей, вновь волю дав слезам,

О наших радостях, мечтах расскажут вам.

Что б ни было со мной, о друге не забудьте,

50 Живите долгий век и беспечальны будьте!

Коль буду жив, свершит два раза Феб обход

Двенадцати палат, что составляют год,

Тяжелые снопы наполнят дважды ригу,

И мы свидания порадуемся мигу.

На долгий срок такой не отлучались мы!

В забавах городских дни проводя зимы,

Едва лишь повернет к весне и станут ночи

Однообразные теплее и короче,

Мы, словно стая птиц, летели на простор,

60 Где виноградники покрыли косогор,

Шумят селения и плещутся наяды,

Когда же низойдут угрюмые Плеяды,[274]

Столичных радостей вновь привлекал нас круг,

И часто, ветреных порастеряв подруг,

Сходились вместе мы, и в дружеском общенье

О славе спорили, любви и вдохновенье.

Покоем скованы, возобновляя бег,

Подобьем были мы вольнолюбивых рек:

Они летят стремглав, клокочат и петляют,

70 В долинах солнечных теченье замедляют;

Когда ж со снеговых вершин зима сойдет,

На воды светлые наденет панцирь лед,

Напрасен волн напор, они не сбросят груза,

Но вскоре солнца луч их разрешает узы:

Едва растоплен лед дыханием весны,

Как волны вновь бегут, шумливы и вольны.

ЭЛЕГИЯ VII

Сейчас, когда я смерть так близко различаю,

Я вам, друзья мои, мой прах препоручаю.

Я вовсе не хочу, закутанный в покров,

Под заунывное гудение псалмов

И колокола звон, тягучий, погребальный,

В сопровождении процессии печальной,

Быть похороненным внутри священных стен,

Где ждут меня всего забвение и тлен.

Не страшно ль думать нам пред скорбным расставаньем,

10 Что жить мы в памяти любимых перестанем?

Надежда, что друзья оплачут нас не раз,

Нам может усладить и самый смерти час.

Вы сами для моей отыщете могилы

Травой поросший брег, уединенный, милый,

Где облака видны в приветной вышине,

Цветы и тень, и все, что было любо мне.

Вблизи прозрачных вод, под сению прохладной

Деревьев почивать мне было бы отрадно:

20 Тогда — сомненья прочь — останусь с вами я,

И путник, забредя, быть может, в те края,

На камне, вашею положенном рукою,

Прочтет, кто здесь лежит над тихою рекою,

Узнает, что недуг страдальца погубил,

Что он недолго жил, надеялся, любил.

Ах, кровь чужая рук моих не обагрила,

И слово ложное уста не осквернило,

Остались чуждыми пустые клятвы мне,

А тайны — скрытыми в сердечной глубине.

Не тяготят души преступные деянья,

30 Укоры совести и поздние страданья,

И вашу чистую я заслужил печаль.

О знаю, милые, не раз вам будет жаль,

Что полдень золотой не увенчал рассвета

И облетел мой цвет до наступленья лета,

И завязь нежная не принесла плода.

Ах, в памяти друзей я буду жив всегда!

Среди пиров, — моя их оживляла младость, —

Когда не молкнет шум и торжествует радость,[275]

Воспоминанием настигнутые вдруг,

40 Вы скажете: “Увы, зачем не с нами друг?”

Жизнь множество услад сулила мне, играя,

Я мало их вкусил и вот я умираю.[276]

Еще до вечера мой ясный день погас.[277]

Чуть роза расцвела, уж близок смерти час.

Но сколь бы сладостно покоиться мне было,

Когда бы изредка, влекомы тайной силой,

Вы собирались там, где прах почиет мой,

И словно видели меня перед собой,

Когда б любовь мою воспели и печали

50 И детям обо мне однажды рассказали,

И, может быть, меня не знавшие они

Взгрустнули б: ведь мои уже промчались дни.

Пусть все, чем не успел я в жизни насладиться,

Наполнит вашу жизнь, что будет долго длиться,

И не коснется недр сжигающий недуг,[278]

Да не узнаете моих привычных мук;

Сердечной радости пусть не мрачат угрозы,

Чужие горести лишь исторгают слезы,

И словно до небес вас счастье вознесет,

60 Пусть будут услаждать амброзия и мед

Все дни, согретые взаимною любовью,

А в час, как смерть придет, склонится к изголовью

Подруга верная, вас обожжет слеза,

И милая сама закроет вам глаза.

ЭЛЕГИЯ VIII

Зачем меня корить томлением моим

И сердце побуждать к желаниям пустым?

Что хочешь ты, Абель? Мне мир и нега милы.

Лишить меня любви, лишить моей Камиллы,

Беспечной праздности, в тени, у лона вод,

Где греза чистая над берегом плывет?

Зачем ты бередишь, усилия утроив,

Воспоминания? Прославленных героев

Зачем выводишь ты опять передо мной?

10 Нет, эти замыслы смущают мой покой.

Пускай, пока Ахилл, обидами овеян,

Сидит в своем шатре, сгорает флот ахеян,

И пусть Колумбу вслед обманчивый магнит

За дальний горизонт на запад нас манит.

В былые времена, когда пермесской сени

Я шороху внимал, и каждый день весенний

Кипучей юности моей наполнен был

Всем, что надежда нам дарит, мечта и пыл,

Тогда, тщеславный и воинственный, бывало,

20 На лире я бряцал — и та к бойцам взывала;

Я прорицал судьбу, отпущенную нам

И землю покидал, и воспарял к богам.

Но жгучая Любовь мне крылья опалила.

В тиши Идалия[279] мне так покойно было!

Там, в полумраке рощ, где до утра звучат

Напевы дивные, среди любимых чад

Венера назвала меня своим поэтом.

Когда, потворствуя твоим, мой друг, советам,

Порою я сдаюсь и в общий хор людской,

30 Поющий подвиги, вливаю голос мой,

Он в звуках выспренних теряется, не в силах

Соперников своих осилить быстрокрылых,

И устает рука в истерзанных стихах

Мучительный напев нащупывать впотьмах.

Когда же, дань отдав погоням безнадежным,

Вернусь я к пустякам, как ты твердишь, ничтожным,

И начинаю петь любовь мою, взгляни:

Что рифмы нам искать? Ты слышишь — вот они!

Сама любовь — стихи! Они толпой теснятся,

40 Они в волнах ручья трепещут и искрятся,

Они берут у птиц певучесть их рулад,

И нежные цветы их в лепестках таят.

Как персик бархатный, моей любимой кожа,

А роза поутру с ее губами схожа,

И как бы ни бывал душист и сладок мед,

Но с медом губ ее в сравненье не идет.

Сама любовь — стихи! Приходят в беспорядке,

Как речь ее нежны, и, как дыханье, сладки,

И все ее слова, и вид ее, и стать —

50 Всё в строфы просится, всё хочет ими стать!

Как только нежный взгляд, лучась, меня коснется, —

Мой самый нежный стих в ответ ей улыбнется.

Ее укрыли шелк и чистый, легкий лен —

И, рифмой чистою и легкою пленен,

Спешу ее в строке навек запечатлеть я.

Блеск прелестей ее и тканей разноцветье

Найдут в моих стихах соперников: они

Поют о красоте, божественной сродни, —

Об этой белизне, об этой пряди темной,

60 О мраморной руке, прельстительной и томной...

Но если бы она, откинув тонкий флер,

Мой утолила пыл и напоила взор,

Простоволосая, влюбленная менада, —

Мне по плечу тогда была бы Илиада:

Хоть замыслов моих полет и невысок,

От струн гомеровых отречься б я не смог;

Но снял бы с лиры те, что дух рождают ратный,

Настроив прочие на легкий лад, приятный,

Елену бы тогда я был воспеть готов

70 И остров Схерию,[280] и шум его пиров.

Чарующий напев моей Камилле нужен.

Счастлив, кто с музами услужливыми дружен,

Которые следят в задумчивой тиши

Призывы нежные взыскующей души.

Вчера я слышал, как беспечная Камилла

В моих объятиях внезапно обронила

Две-три моих строки и прошептала вслед:

“Люблю их повторять — стихов нежнее нет!”

Абель, когда бы сам Вергилий слышал это,

80 Вот кем тогда была б любовь моя воспета,

Он зов геликонид[281] забыл бы рядом с ней —

И были б счастливы Дидона и Эней.

ЭЛЕГИЯ IX

Так, Трою покорив и мощь ветров и волн,

Лаэртов сын взойти на феакийский челн[282]

Спешит и наконец в отчизну прибывает,

И землю родины слезами омывает.

Над бухтой он навес скалистый узнает,

Где старику морей есть посвященный грот

В тени разросшейся на высоте оливы,

Сырой и темный, в нем — источник говорливый,

Пчела жужжит, наяд прелестные персты

10 Лазоревые ткут, пурпурные холсты,

Что непривычный глаз расцветкой поражают;

И нимфы милые пришельца окружают

(А их увидеть вновь не чаял он никак)

И долгий век ему сулят, и много благ.[283]

Приветствую тебя, французских рек царица!

На берега твои я счастлив возвратиться,

Где, слушая твой плеск, бродил так часто я:

Меж камышей блестя, влекла струя твоя;

Где сицилийская моя свирель звучала

20 И, замедляя бег, ты сладостно журчала.

Когда ж в любви я был обманут, той порой,

Внимая жалобам, ты плакала со мной.

Элегий хоровод, их томные напевы

Вослед за мной летят. Не отставая, девы,

Из края в край стремясь, дорог взвивали прах

С улыбкой на устах, слезами на глазах,

И мил мне был полет моих младых элегий,

Что пеньем ласковым и танцем, полным неги,

Простоволосые, не разнимая рук,

30 Меня в восторженный свой вовлекали круг.

Как хорошо, когда с наивной, незлобивой

Сдружишься Музою,[284] как сам, вольнолюбивой,

В которой скрытности, притворства нет следа,

И можно смело ей, не ведая стыда,

Не чувствуя нужды таиться, лицемерить,

И душу всю раскрыть, и тайны все поверить.

Мир целый обежать и полюбить спеша,

Роняет невзначай стихи моя душа.

Летучих помыслов и чувств отображенья,

40 По-разному звучат мои все песнопенья.

Мечтаньям новым я и новый дам язык,

Пускай владели мной они всего лишь миг.

Но первые шаги, о, сколько в них тревоги!

На берегах твоих, о, нимфа Сены, строги

И мрачны, критики составили совет.

Без их согласия на Пинд наш хода нет.

Умерь их бдительность, сердца их умягчи ты!

Суровость судей быть должна не нарочитой

И невзыскательным — обычно хмурый взор.

Ведь Муза робкая и меж своих сестер

50 Не горделивая, теперь была бы рада,

Когда б ждала ее достойная награда.

Она чиста, и желчь неведома ей стрел,

Что сеют гнев и рознь, сатиры став удел.

ЭЛЕГИЯ X

Шевалье де Панжу

Когда узорчатый оденет рощи лист,

Любовный соловья не умолкает свист.

Когда бы пренебрег он даром столь счастливым,

Из голосистого став грустным, молчаливым,

Не воспевал любовь и тихий дня уклон,

Природе б истинный был нанесен урон.

Тебе же не нужны сей матери щедроты,

За музой дикою стремиться нет охоты,

От звуков ты устал, что полнят лес и дол,

10 И в пагубный закон молчание возвел.

Ты соловьем рожден. Зачем же, непреклонный,

От розовых кустов, их сени благовонной,

Где чист и сладостен звучал бы голос твой,

Летишь в объятия ты музы городской?

Смотри: ее наряд — виссон и багряница,

Короной и мечом она не тяготится,

Вещая, скорбная, собравшимся пред ней

О гибели держав и бедствиях царей.

А мирные тобой что ж музы позабыты?

20 Они в тени дерев листвой прохладной скрыты,

Жасмин и лилии — вот их простой венок,

И чистый отразил их прелести поток.

Поведай им о той, что сердца не минула.

Ужели ты, с душой и голосом Тибулла,

Покинешь сельский кров, что так ласкает глаз

И где прельстительней красавица для нас?

Амуру мил простор, ведь он рожден на воле:

Пастушка юная, бродя средь рощ и в поле,

Над розою склонясь, меж лепестков нашла

30 Новорожденного........................[285]

Чуть приоткрытые, его уста алели.

Она за крылышки легко из колыбели

Его приподняла несмелою рукой

И скрыла на груди покрытого росой.

Подвластно все ему, но более — природа.

Все прелесть там, любовь, томленье и свобода.

Там ярче золотит луч солнца свод небес

И голосами птиц звучат и луг, и лес,

Холмы оживлены и сладостно-покаты

40 И в воздухе цветов разлиты ароматы,

Там прячется Амур средь птиц и звонких струй

И слышен в сумраке прохладном поцелуй.

И музы любят, и Амур уединенье.

Зовем звезду любви звездой мы вдохновенья.

О, божества полей, деревьев, ветерков,

Благоволите вы к слагателям стихов.

Меж вами юную мою я музу встретил.

Другой бы средь сестер ее и не приметил,

И все ж она мила, вы знаете, друзья.

50 С неприхотливою, беспечен с нею я.

Простую, робкую, пустяк ее пугает

И веселит пустяк. Без цели обегает

Предметы милые она, стремясь везде,

Непостоянная, пытливая, нигде

Не медля, все ее влечет, всегда живую,

Подобную пчеле, зефиру, поцелую, —

Расцветший пышно куст и светлая волна.

То бурно весела, то слезы льет она.

Порой в мечтаниях бредет неторопливо

60 Вдоль речки медленной и тихо-говорливой,

То вдруг, пустившись вскачь, проворна и легка,

Она преследует подолгу мотылька

Иль белку быструю, порой же, неуемной,

Ей хочется накрыть птенца в листве укромной.

А иногда со скал, поросших влажным мхом,

Скрываясь в гущине, она следит тайком,

Что в гулкой тишине пещеры потаенной

Фавн нимфе говорит, беспечно-благосклонной,

Которая сперва противилась ему,

70 Но все ж позволила увлечь себя во тьму.

Иной же раз моей причуднице возможно

Над краем пропасти склониться осторожно,

Где бешеный поток, сорвавшись с гор, ревет

И слышен далеко мятежный рокот вод.

К жнецам она идет порою урожая,

Срезает колоски и вяжет, напевая;

Когда же щедрую встречаем осень мы,

Меж виноградарей восходит на холмы,

Срывает гроздь, к устам подносит ненароком,

80 Их обагрив златым или пурпурным соком.

Потом она бежит к давильне под навес

И любит опустить со всеми звучный пресс.

Приди ж, мой друг, тебя здесь музы ожидают.

Прогулки и пиры здесь жизнь сопровождают.

Приди взглянуть на лес, ручей, холмы и дол.

Приветным вечером здесь за накрытый стол

Присядут подле нас возлюбленные наши.

Под сенью дальних рощ наполненные чаши[286]

Средь виноградных лоз призывно зазвенят,

90 Окрестность оживив, к веселью нас склонят.

И шаловливые от нас умчатся девы,

И воздух огласят смех, клики и напевы.

Но если к музам ты останешься жесток

И сбросишь на чело возложенный венок,

И если нежное их ныне попеченье

В душе твоей родит обидное презренье,

Пусть та, которая смогла тебя пленить,

Раздумает тебя за пыл вознаградить,

Пусть красота ее достанется другому,

100 А если с розою к ее придешь ты дому,

Она спешит принять столь удивленный вид,

Как будто в первый раз с тобою говорит.

ЭЛЕГИЯ XI

Ах, в чащи унесу печальное томленье!

Камилла, дорого в любви уединенье.

Камилла, без тебя докучен мне любой,

А в одиночестве я будто вновь с тобой.

Что говорить! Вдали от милой и жестокой

Мне сердце сладко лжет. Мечтою одинокой

В надежде, в пламенном бреду я к ней лечу,

Но к нежной, любящей, такой, какой хочу.

И вижу я ее не мнимой недотрогой,

10 Но снисходительной, негордой и нестрогой,

В ней будто женского кокетства вовсе нет.

Порою чудится, идет она вослед.

Блуждаю с ней в глуши на тайных поворотах,

Далекая, она со мной в безмолвных гротах...

А, близкая, увы, всегда так холодна,

И за пустые сны я ей плачу сполна.

Нет исцеленья мне: ведь болен я Камиллой.

Не вижу я ее — и мне ничто не мило;

Прелестным кажется все только рядом с ней,

20 Но все же глаз ее прекрасных не милей.

На шелке, на траве, в деревне иль в столице

Она всегда все та ж — пастушкой иль царицей.

И я, все тот же я — по-прежнему влюблен,

Пылаю, мучаюсь и ей навек-пленен.

ЭЛЕГИЯ XII

Печальной мудрости я внял беспрекословно.

Я мудрым ныне стал, я жар презрел любовный.

Возрадуйся, душа! Столь доблестный оплот

Бесстрастья гордого покой тебе несет.

Но отчего тоска объемлет дух смущенный,

В себе самом, увы, отныне заточенный?

Приди, о лира! Ты — последняя любовь

(И столь невинная), досуг мой скрасишь вновь!

О, вспомни песни те, что в дни былой отрады

10 Твой голос перенял у нежных лир Эллады.

Ужель я одинок? Где скрылись вы, друзья?

Ты, сердце скорбное, что, дружбы огнь тая,

Приязни узами весь мир объять хотело,

Не заслужило ты столь горького удела!

О, где мои друзья, где милый сердцу круг?

Я плачу, о друзья! Мне тягостен досуг

Без вашей близости! Лишь вами ум мой занят,

И в каждом шорохе, что чуткий слух мой манит,

Мне чудится ваш шаг, и я с надеждой вслед

20 Бросаюсь и бегу... Но вас и ныне нет!

О, вы раскаетесь в содеянной измене,

Узнав мою печаль, мои услыша пени!

Злодея жалко мне. В душе тая испуг,

Где б шаг он ни стремил — пустыню зрит вокруг.

Он близостью своей всех в бегство обращает;

Улыбки на ничьих устах он не встречает,

И скорбь свою дерзнув поведать в бедствий час,

Не вырвет горьких слез из жалостливых глаз!

О дружбы сладостной святые откровенья,

30 Нет, не рожден я жить в тиши уединенья.

Друзей признание — души моей оплот;

Друзей, что в дум тайник заветный знают ход,

Чей взор участья полн, чья длань пожатьем тесным

Ответствует души движеньям бессловесным.

О, если б все сердца закрылись предо мной

И, не любим никем, я жил для всех чужой,

В чем радость я б нашел, отверженец докучный!

Сколь горько должен клясть свой жребий злополучный

Бедняга, что, презрев любви иль дружбы власть,

40 Не может в час невзгод к родной груди припасть,

Не обретет души, в чьей храмине священной

Дано найти покой душе его смятенной,

Кто — жертва долгих мук — сказать себе не мог

С отрадой тайною: “Смирись, твой злобный рок

Друзья твои клянут и в тягостной разлуке

Тебе издалека протягивают руки”.

ЭЛЕГИЯ XIII,

подражание идиллии Мосха

Звезда любви, ты вновь свой пламенник зажгла,

Когда Дианы лик еще скрывает мгла.

К подножию холма, под тополь серебристый,

Направь мой тайный путь, луч посылая чистый.

Не потому ночной я выхожу порой,

Что некий умысел вынашиваю злой.

Люблю я, и меня свиданье ждет с любимой,

Прелестной нимфою, с другими не сравнимой:

Так в хоре близ луны мерцающих светил

Твой свет божественный огни всех звезд затмил.

ЭЛЕГИЯ XIV

Уединение покиньте, о, богини!

О, Музы, вам милы ручьи, холмы, пустыни.

В долинах Нима[287] вы блуждаете ль одни

Иль думы легкие, безоблачные дни

Влекут вас на брега Луары и Гаронны,

В кругу ли дев речных, близ величавой Роны,

Когда на пажити луна сиянье льет,

Вы водите в ночи беспечный хоровод.

Придите, я бежал из городов, вам тесных,

10 От гомона толпы, ее волнений пресных.

На шумных площадях, на мостовых в пыли

Цветы поэзии вовеки не цвели.

Средь криков, суеты, не остается следа

Мечтанья праздного и сладостного бреда.

Летящих колесниц блистающая медь

Велит поэзии в смятенье онеметь.

Придите, да найду я милость перед вами!

О, если б стали вы домашними богами,

Ах, суждено ли мне иметь земли клочок,

20 Где, мирный селянин, на воле я бы мог

Лишь спать и праздным быть, и в тишине, в забвенье,

Поэт ненадобный,[288] найти успокоенье.

Вам, Музы, ведомо: еще на утре дней

Стремился я душой в объятия полей;

И вашим возлюбил внимать воспоминаньям,

О веке золотом бесхитростным преданьям.

В них оживали вновь: Эдемский вертоград,

Где первый человек был создан для услад,

Вдовица, колоски, просыпанные с воза,

30 Сбиравшая и в дом введенная Вооза,[289]

Иосиф, что в Сихем веселый держит путь,

Где братьев встреча с ним не радует ничуть.[290]

Прекрасная Рахиль, бесценная награда

Тому, кто столько лет стерег Лавана стадо.[291]

О, как бы я хотел от шума вдалеке

Среди лугов и рощ, в укромном уголке

Иметь смиренный кров и воду ключевую,

Что, ласково струясь и речь ведя живую,

Поила бы мой сад и тучные стада.

40 Там, мира суету оставив навсегда,

От скуки убежав блестящей и надменной,

Хочу я жизнью жить простой, благословенной,

Как наши праотцы столетий на заре,

Чьи ныне имена звучат у алтарей;

Иметь друзей, детей, прилежную супругу

И с книгою бродить то в роще, то по лугу,

Без страха, без стыда, без цели познавать

Ненарушимые покой и благодать.

О, Меланхолия![292] Ты грезы навеваешь,

50 В ущельях и лесах, богиня, обитаешь,

И нечувствительно во власти вдруг твоей

Томленьем сладостным охвачен друг полей,

Когда он в сумерки из гротов отдаленных

Выходит, мешкает на молчаливых склонах,

И видит: на небо уж набегает тень,

А на горах вдали прекрасный гаснет день.

И нега чистая его переполняет,

Садится он в тиши и голову склоняет.

Подобная ему, не знающая бурь,

60 Внизу течет река; подвижная лазурь

Колеблет берега,[293] селения и горы,

И легких облаков пурпурные узоры.

И в умилении он видит пред собой

Прекрасных призраков, явившихся толпой,

Живущих издавна в его воображенье.

Вот Юлия пред ним, покорная влеченью,

Кларисса, красоты небесной образец,

Страданий с кротостью несущая венец,

Приемлющая смерть безропотно, безвинно,

70 Душою чистая, как ангел, Клементина,[294]

Которая в сетях жестокости и зла,

Рассудок потеряв, невинность сберегла.

Ах, ваши образы, прелестные созданья,

Беспечно населить спешат его мечтанья!

И взор его слезой туманится. Близ вас

Он ваши зрит черты, сиянье милых глаз,

Вмиг переносится душой под ваши кровы,

Приветствует друзей, врагов корит сурово.

Но вот его томит мучительный вопрос:

80 Что если милые предметы вздохов, слез —

Всего лишь вымыслы, прекрасные химеры,

Творенья гения, плоды наивной веры?

Поднявшись на ноги, в волненье он идет,

И замыслов в уме кипит водоворот.

В мечтах рисует он волшебную картину,

Хотел бы он найти вторую Клементину,

И где-нибудь вдали неласковых очей

Лишь ею и дышать, служить, молиться ей.

ЭЛЕГИЯ XV

Хотел бы навсегда смежить страдалец вежды,

Но внемлет голосу обманчивой надежды.

Солдат надеется походные шатры

Сменить на мирный кров, и пляски, и пиры.

Тяжелый плуг влача и стоны умножая,

Ждет пахарь впереди большого урожая.

От сердца ж моего надежда далека,

И все вокруг меня — томленье и тоска.

Дни горестны мои, но горестнее ночи.

10 Мгновеньям счет вести почти уж нету мочи.[295]

Весь мир печаль моя одела пеленой,

И ты, источник слез моих, передо мной.

О, Ликорида, где, скажи, взяла ты силу

То сердце обмануть, что так тебя любило?

Ужели ты сочла приятней всех забав

Того, кто жил тобой, покинуть, истерзав?

Друзья, простите ей, пусть голос укоризны

Не ставит ей в вину моей угасшей жизни.

Не надо обо мне вести с ней разговор,

20 Чтоб только увидать ее смущенный взор.

Ах, я любил друзей, они ж — меня, и что же?

Мне одиночество теперь всего дороже.

Со мной при встрече всяк бывает поражен

И сомневается, меня ли видит он.

Да наш ли это друг, участник шумных бдений,

И молодых проказ, любитель наслаждений

И пиршеств, и стихов, и женской красоты?

Его усталые и скорбные черты

Нам говорят о том, что хилый старец это,

30 Уже на берега ступивший хладной Леты.

Да, Ликорида, жизнь теперь мне не мила,

И ты меня сама на гибель обрекла.

Недалеко, друзья, до моего ухода.

Мне каждый час — что день, а день — длиннее года.

Несчастная любовь состарить может вдруг.

Ах, пусть мои друзья ее не знают мук!

Недолгой жизни нить печали сокращают

И раньше времени нас в старцев превращают.

О, Галл, ужель и впрямь не умолишь судьбу

40 И, жить едва начав, навек уснешь в гробу?

Увы! но ведаю, когда по воле рока

Я на летейский брег перенесусь до срока,

Там ждут меня приют в тени листвы, покой,

Веселье без конца и сладких звуков строй,

Меланхоличная и тихая наяда,

Что меж цветов бежит, и мшистых скал прохлада.

Там слез раскаянья красавица не льет:

Она вам предана и никогда не лжет.

Там несчастливых нет, взаимен пыл сердечный,

50 И клятвы не пусты, услады долговечны.

Да что я говорю? Там в клятвах нет нужды.

Не знающим измен сомнения чужды.

О, Лета, дай узреть божественные тени!

Лишь в милом их кругу найду я утешенье.

Пролей мне в душу мир, забвение невзгод.

Скорей сокрой на дне твоих дремотных вод

Мои страданья и имя Ликориды.

Быть может, некогда, забыв мои обиды,

Средь светлых рощ твоих ее увижу вновь,

60 В слезах молящую вернуть мою любовь,

Услышу в искренности поздней уверенья

И в том, что нравиться лишь мне — ее стремленье,

Что невозможно ей былое позабыть

И что она меня не в силах разлюбить.

Но равнодушен я останусь, ей внимая...

А между тем... Лишь ты, подруга роковая,

Всему виной. Когда б не ты... Поверь, твой Галл

С тобою жизнь прожить и умереть мечтал.

ЭЛЕГИЯ XVI

О, дни моей весны, пора в венке из роз,

Когда я ликовать умел и среди гроз,

Дни счастья, что подчас я омрачал слезами,

Неудержим ваш бег, поспеть ли мне за вами?

На голове моей увянет вешний цвет,

И скоро от меня потоком быстрых лет

Вас отнесет туда, откуда нет возврата.

О, если бы тогда под кров свой небогатый,

Под сень радушную, в именье средь полей,

10 Я мог бы в свой черед созвать моих друзей:

Пусть лары здешние радушно их встречают

И на веселый пир немедля приглашают,

Чтоб мы припомнили средь праздников ночных,

Как некогда гостил я у друзей моих

На пышных берегах, в счастливых тех деревнях,

Где дремлет Монтиньи[296] в своих дубравах древних,

Иль там, где осенив листвою острова,

Над Марной[297] медленной клонятся дерева, —

На бедность не ропща, неспешными глотками

20 Я упивался там покоем и трудами.

Кто бедности не рад, для кабалы рожден.

И пусть вельможам льстит и угождает он,

Пусть, глядя снизу вверх в чванливые их лица,

Гнуть спину и кривить душою не стыдится,[298]

Чтоб, накопив обид и унижений кладь,

Их в свой черед другим лакеям передать.

Таких постыдных благ и даром мне не надо,

Мне бедность вольная милей любого клада.

Как сладостно мне жить, отринув этот груз,

30 Лишь у себя в долгу да у любимых муз,

Подобием пчелы, усердной, непорочной,

Что строит из живой материи цветочной

Свой восковой чертог, причудливый приют,

Где плавно и легко за днями дни текут;

Подобострастных строк не продавать вельможам

И лишь одним друзьям, во всем со мною схожим,

Их милым слабостям, талантам милым их

С любовью посвящать свободный чистый стих.

Кто этого достиг, спать безмятежно может,

40 Блажен его покой, и душу стыд не гложет.

Когда враждебный рок порой меня гнетет,

Я плачу; но, едва минует срок невзгод,

Искусства тотчас мне сулят успокоенье,

Влюбленной в них душе даруя зол забвенье.

Усладами искусств я сызмальства влеком.

Бывает, что, спеша вослед за ручейком,

Увидишь, как вдали, на отмели пологой,

Колышется вода вкруг нимфы среброногой, —

И вмиг сама собой, играючи, шутя,

50 Рождается строка, любви и муз дитя.

Бывает, увлекусь я красками иными,

И тотчас кисть моя стремится сладить с ними.

Моим холстам Сафо[299] дарит покой и мир,

Своими плясками волнует их Сатир,

А Оссиан-слепец,[300] их оросив слезами,

Героев сонмы зрит незрячими глазами,

И вот на дикий зов к нему с небесных круч

Нисходит их дворец, построенный из туч.

Искусство, дней моих чарующий властитель,

60 Докучливых забот безжалостный гонитель,

Вернейший друг в беде, незыблемая страсть,

Которой не страшна презренных денег власть,

Благое божество, чье праведное имя

Позорят неучи поделками своими,

Чтоб сильным угодить! О нет, я не таков:

Вовек не возлагал я лавровых венков

На головы невежд, обласканных судьбою,

Но свято чтил дары, врученные тобою.

Мне раболепной лжи несносен сладкий яд,

70 Я незаслуженных не требую наград

И вовсе не хочу, бренча на льстивой лире,

Повсюду находить признанье в этом мире.

Абель, и ты, Трюден, и брат любимый твой,

Друзья с младенчества до сени гробовой,

С тех пор, как ментор нас допрашивал сурово

И всех наказывал, но не слыхал ни слова,

И брат мой, и Лебрен, подобья милых муз,

И ты, де Панж, вотще отвергший их союз, —

Вот тесный мой кружок, который, вечерами

80 Внимая мне, вершит над новыми стихами

Благожелательный, но беспощадный суд.

Хотел бы я всегда, куда ни занесут

Меня мои шаги и алчущие взоры,

К ним возвращаться вновь, ища у них опоры.

Любовник новизны, попутчицы моей,

Повсюду я брожу, ища среди путей

Святого ангела с глазами ясновидца,

Чтоб он меня любил и дал в себя влюбиться.

ЭЛЕГИЯ XVII

Попреки, слезы... Вот, друзья, она — пред вами:

Меня то гонят прочь, то кличут. Дни за днями

Одно и то же. Нет, пусть просто скажет: да.

Ни шагу к ней... Чуть ночь — и я бегу туда!

Вздыхает; просит у меня прощенья; гонит.

Спешу к моим друзьям: вот где я буду понят!

Но покаянная записка даже тут

Меня находит... Всё! Увы, меня зовут.

“Мой друг, наперсник мой в младенческих усладах,

10 Молчишь при мне, но я могу читать во взглядах:

Я знаю красоту, которая тебя

Так взволновала, так заставила, любя,

Всем сердцем трепетать, что и сказать не в силах.

А все ж не следует нам в рабстве быть у милых,

Поверь: чрезмерная любовь их тяготит.

Заставь их трепетать и ты: холодный вид

И независимость — вот лучшее лекарство,

Чтоб с честью одолеть их гордость и лукавство.

Что толку мучиться? Доверься мне. И прочь,

20 Прохладою дыша, пойдем с тобою в ночь.

Такая нынче сушь землей владеет всею,

Что, право, лучше днем вверять себя Морфею.

Не ведая о нас, Камилла спит. Идем!”

А вот и дом ее. Пусть поутру о том,

Что видели меня, расскажут ей: мол, мимо

Я шел да не взглянул на дверь ее. Томима

Жестокой ревностью, пускай она в слезах

Помянет всех мужчин с проклятьем на устах!

Идем же. Вот и он, тот сад уединенный,

30 Манивший столько раз таинственной, зеленой,

Волшебной полутьмой. А вон ее окно —

О, сколько страстных встреч сулило мне оно!

Стекло и тонкий лен — ничтожная преграда

Для моего туда стремящегося взгляда,

Туда, где зыбкий свет покой ее хранит,

Покуда спит заря, бледней ее ланит!

Там ждет она меня... Видал бы ты, как, лежа,

Откинув голову, на благодатном ложе,

Прикрыв глаза, что так глубоки и чисты,

40 Она исполнена небесной красоты!

Ах, полно! Мстить ли мне? Все это блажь, причуда.

Бежим, мой верный друг, скорей бежим отсюда:

Исполнится мой план, нехитрый, без затей, —

Но лишь бы не войти, не постучаться к ней!

ЭЛЕГИЯ XVIII

Как? Мне учить тебя божественным стихам,

Мне, темному певцу, который скоро сам

Уступит юному сопернику в уменье!

Нет, не наставник я в высоком песнопенье,

Да их и нет, мой друг. Лет прошлых мастера,

Которых мы читать готовы до утра,

Бессмертный сонм богов, великая природа,

Что познаем умом все больше год от года,

Вот кто водитель наш,[301] вот кто наставник твой!

10 Едва лишь встреченный семнадцатой весной,

Влюбленный в мирный труд в своей каморке тесной,

Мечтатель, нелюдим, поэт совсем безвестный

Смиренным голосом уж пел я в тишине,

И лира юная была покорна мне.

И Сафо вслед за мной с лужаек Митилены[302]

Порой на берега ступала хладной Сены,

И в сельской рощице задумчивый цветок,

Густое дерево, прозрачный ручеек

И хитроумные Арахны бедной сети —

20 Как были дороги мне мелочи все эти...

Далеких путников я слушать полюбил.

Ученые холсты, где мир начертан был,

Я с ними изучал с заката до восхода,

И мне напрасных грез была мила свобода.

Я всюду странствовал, мне не был мир чужим,

Я всех людей любил и ими был любим.

Бретонские ладьи несли меня к Сурату,[303]

Дамасские купцы — вели меня к Евфрату.

Что говорю? С тех пор дано любви моей

30 Почувствовать себя свободней и сильней.

И был я покорен улыбкой девы милой,

И первый мой восторг живет все с той же силой.

Ее почтил и ты влюбленною хвалой,

И музы нежностью согрели голос твой.

О, сколько пело струн под нашими перстами

И красоту ее, и власть ее над нами,

И нежность, и любовь — всего не передать!

Да разве счастье в том, чтоб зависть вызывать?

Быть может, ясный взор любимой, как завеса,

40 Сокроет от тебя веселый блеск Пермеса —

Что нужды? Дни свои ужели потерял

Тот, кто лишь радости любви взаимной знал

И слышал мудрости прямое приказанье:

Знать радость в тишине, счастливым быть в молчанье?

Как хорошо, когда покроет реки льдом,

До первых вешних дней вернуться в тихий дом

И видеть, как она тебя в дверях встречает,

Как волосы ее злой ветер развевает.

Уж издали твой шаг услышала она,

50 Летит к тебе на грудь, волнения полна,

И, в радости, едва переводя дыханье,

Влечет скорей туда, где камелька пыланье.

Там столько нежных слов, вопросов без конца,

Объятий и речей, сливающих сердца!

Стол наскоро накрыт, и вы за ним лишь двое;

Не в силах удержать волнение такое,

Любимая не ест, не пьет, насыщена

Лишь тем, что в этот миг опять с тобой она.

Молчат ее уста, но глаз ее сиянье

60 Красноречивей слов, и вот уже желанье

Уводит к ложу вас, что ждет немало дней.

Там с пылкой ревностью ей хочется скорей

Узнать, дружил ли ты с тебе чужой страною

И не был ли пленен красавицей иною.

ЭЛЕГИЯ XIX

Не мне ль неверности обет она давала

И не меня ль она в изгнанье отослала?

А гневные уста, и гордый вид, и взор —

Все говорит о том, что мил ей мой позор.

Так значит новое навлечь чтоб оскорбленье,

Чтоб упрекать ее, стенать от униженья,

Просить и проклинать и смерть скорее звать

К порогу этому я прихожу опять,

Блуждая в час, когда гроза слепит мне очи,

10 С душой, которая мрачнее черной ночи?

А было все не так — без страха, в тишине,

Никем не видимый, во тьме и при луне

Я поцелуев ждал, восторгом упоенный...

Безумец, женщиной столь слепо соблазненный,

Коль сердце в ней найти еще способен ты,

Не преклоняй главы под иго красоты,

Над нею смейся сам, презрев очарованья,

И холодно взирай на вздохи и рыданья.

Тираном будь, учись бестрепетно внимать,

20 Оставь ее одну — хладеть и умирать.

Все эти вздохи — ложь, рыдания — притворны,

В улыбке спрятан яд, а ласки столь тлетворны.

Ах, если бы ты знал, как нежностью речей

Она меня влекла, чтоб погубить верней;

Как, хитрости полна (к чему воспоминанья!),

Быть верною навек давала обещанья.

Возможно ли ей жить и не любить меня!

Как часто, голову на грудь ко мне склоня,

В истоме нежности, свои теряя силы,

30 “О, как я счастлива!” — она мне говорила.

И сколько раз, прижав горячею рукой

К трепещущей груди лоб запылавший мой,

Просила жадно ласк, кляла и упрекала,

Что я так холоден и отвечал устало,

Что страсти не горит огонь в моей крови,

В жестокости своей я не хотел любви!

Взирая с гордостью на все ее мученья,

Неблагодарный, я был счастлив — без сомненья —

Мне было жаль ее, я обвинял свой пыл,

40 Казалось мне, ее я недостоин был.

Я вздрогнул. У нее почти я на пороге,

Да, вот жестокий дом. Под кров его, о боги,

Без трепета войти я никогда не мог,

Но был мне мил мой страх, и смерти срок — далек.

О, как без жалости, хотя бы и притворной,

Она насытила меня печалью черной!

Как оскорбить ее хотел бы я сейчас —

Чтоб пролилась слеза правдивая из глаз!

Все, что душа моя обидного впитала,

50 Хотел бы я... Но нет, попробуем сначала

Ту снисходительность, что ласкою полна,

Прощенье и любовь таит в себе она.

Прочь ныне от меня, обида и досада,

С улыбкой на устах войти сюда мне надо

И с ясною душой. Камилла, верю я,

Что страсти дерзостной сильней душа моя.

И ты, о сердце, верь ласкающей надежде,

Твердящей, что тебя ждет счастье, как и прежде.

ЭЛЕГИЯ XX

(В древнем вкусе)

О, альционы,[304] плач начните погребальный,

Фетиде милые,[305] начните плач печальный!

Ее уж нет, Мирто! Тарент[306] простился с ней,

И в Камарину[307] нес ее корабль скорей.

Там ждал ее жених. Под звуки флейт ведома,

Она бы на порог его ступила дома.

Наряда брачного и золотых колец

Хранителем резной, кедровый был ларец,

Браслетов дорогих и благовонных масел,

10 Убора яркого, что кудри б ей украсил.

Но, встав на палубе, не ведает краса,

Что ветра вдруг порыв, напрягший паруса,

Ее подхватит, ах! как далеко защита!

И падает она, и волнами накрыта!

И деву юную уносит вал морской,

Уж тело белое сокрылось под водой.

И, бережно его неся, Фетида плачет,

Под сводами скалы от злобных чудищ прячет,

И горестно зовет прекрасных Нереид,

20 Жилища влажные покинуть им велит,

И на Зефиров мыс[308] легко нести юницу

И положить ее на берегу в гробницу.

И Нереиды шлют своим подругам зов,

Им внемлют нимфы гор, источников, лесов.

Все, в грудь себя бия в смятенье и печали

В одеждах траурных “О горе!” повторяли.

Увы! напрасно ждет тебя вдали жених,

Браслетам не звенеть на сгибах рук твоих,

Туники свадебной ты так и не надела,

И волосы фатой украсить не успела!

ЭЛЕГИЯ XXI

Стихосложению научит нас искусство,

А для поэзии живое нужно чувство.

Не сердце ли поэт? Когда оно горит,

Огонь его в груди не остается скрыт,

Невольно явится тогда стихотворенье,

Неискаженное души отображенье.

Учитель чудный наш, диктует сердце нам,[309]

Достаточно к простым прислушаться словам.

Коль юного ничто не мучает поэта,

10 И жизнь его светла, любовию согрета,

Лик блещет радостью и красками весны, —

Стихи его, свежи, амброзии полны,

Уверить нас хотят, бодры, неутомимы,

Что жить — так сладостно, стареть — необходимо.

А если беден он и вынужден страдать,

Не в силах ничего несчастному подать,

А та, которая как будто и любила,

Так быстро и легко с другим про все забыла;

Коль недра истерзал сжигающий недуг,[310]

20 Тогда его стихи — плоды различных мук,

В одеждах траурных, ступая скорбным шагом,

Повсюду видят зло и смерть считают благом.

Правдива речь его, хотя и не стройна,[311]

И радость, и печаль, все выразит она.

Пусть ускользает мысль крылатая, готово,

Ее в последний миг настичь поэта слово.

Мгновенью хрупкому не суждено истлеть;

Он любит прошлое в стихах запечатлеть,

И познавать себя стремится неустанно,

30 Листая жизнь свою и душу непрестанно.

ЭЛЕГИЯ XXII

Будь, вечно с нами будь, отец тончайших вин,

Вакх, благосклонный бог, чьих пьяных струй рубин

Приятных сердцу бед приносит нам забвенье;

Перед тобой любовь бежит как дуновенье, —

Так налитый хрусталь, где искры дня горят,

Теряет в воздухе свой нежный аромат.

Ну что ж! Иль не готов идти я за друзьями?

Вы говорите мне: “Учись владеть мечтами,

Зачем тебе стонать и проклинать весь мир?

10 Иди, коль хочешь, к нам. Тебя веселый пир

Зовет. Уже столы цветами все покрыты,

Иди от горестей искать у нас защиты!”

В подобном празднестве, о милые друзья,

Свободною душой уж не нуждаюсь я.

Камилла не властна над мыслями моими,

Уже без трепета ее я слышу имя,

Не думаю о ней, молчу по целым дням,

Мне кажется, она тоскует по ночам

И плачет. В красоте и тщетной и надменной

20 Твердит себе о том, что юноша, что пленный

Не может... Только что всем нам до этих слов!

Слуга, неси скорей и фруктов и цветов!

Друзья, что вижу я? Веселье замирает.

Так пусть вино скорей бокалы наполняет.

Зачем ему в стекле томиться суждено

Под пробкою тугой? Мы ждем его давно.

Вот первое — с холмов испанской гордой Сьерры,[312]

С ним не сравняется Гаронны сок, Мадеры,[313]

С холмов, где солнцем все горячим залито,

30 И нежная лоза под прессами Сито.[314]

Что лучше в свете есть той доли благородной,

Когда среди друзей, в кругу любви свободной,

Средь игр и бесед, за праздничным столом

Сжигаешь жизнь свою, не мысля ни о чем!

Нет, все ж душа уйти не в силах от печали,

И мой притворный смех обманет вас едва ли.

И слышу я ее, и вижу каждый час,

Она всегда со мной, моих отрада глаз.

И смех ее в ушах так часто отдается.

40 На вашем пиршестве любовь моя проснется:

Среди киприйских рощ, Венере дорогих,

Хмельным соделал Вакх сок гроздий золотых.

И я боюсь сейчас, что дерзостные боги

Опять смирят мой гнев и отведут тревоги.

Бывало — и не раз, когда мы с ней вдвоем

Сидели в тайный час за праздничным столом

И подносил к губам я, пылкий и влюбленный,

Свой кубок, мною с ней лукаво разделенный

Вино, которому покорствует любовь,

50 Пыл не смиряло мой, а зажигало кровь.

Касался я рукой — в тот легкий миг забавы —

Кудрей, лицо мое щекочущих лукаво,

И слышал смех ее, и нежен был, и груб,

И одолев в бою, касался нежных губ,

И отступал, и вновь искал с губами встречи;

Цветами осыпал я грудь ее и плечи,

И эти за корсаж скользнувшие цветы

Я трепетно искал — и медлили персты.

Ах, я любил тогда! Любил бы и поныне,

60 Когда бы всей душой служить ее гордыне

Приятней было мне, чем в сердце месть таить,

Когда б я должен был лишь раз ее простить!

Когда б все новые не зрел я преступленья,

Не ненавидел бы ее! Что за мученье

Привыкнуть сердцем к той, восторга не тая,

Которую предать забвенью должен я.

Зачем мила она, зачем она прекрасна?

С изменницей меня мирили бы напрасно,

Не все ли мне равно, что с ней теперь другой,

70 Что томный властелин он трапезы ночной.

Что оба, может быть, смеются надо мною,

Что уж играет он волос ее волною,

Что все лобзания, весь пыл своей души

Она уж отдала тому, кто сам в тиши

Украсил грудь ее весенними цветами.

О, смейтесь надо мной, над страстными словами,

Ведь вы не любите, а я люблю. Опять

Готов я у дверей, мне милых, умолять.

Она услышит плач, поймет мои страданья;

80 И я в ее глазах, где все — очарованье,

Любовь иль ненависть увижу в свой черед,

Тот взгляд, что все простит или на смерть пошлет.

ЭЛЕГИЯ XXIII

Ночь, горестная ночь! О тихая Аврора,

Придешь ли? Где же ты? Увижу ль свет твой скоро?

Все с боку на бок я ворочаюсь, заснуть

Не в силах, и моя так тяжко дышит грудь,

Бессонница томит и душная тревога,

И все я не могу забыться хоть немного.

А ты, Камилла, спишь: и ты, любовь моя,

Причиною тому, что мучаюсь так я.

Когда б хотела ты, о боги, это ясно, —

10 Прошла бы ночь скорей, была б она прекрасна.

Душа моя как сон витает над тобой.

Узнаешь завтра ты, читая почерк мой,

Как истомился я, тоскою грудь тревожа,

Как, голову свою приподнимая с ложа,

Я думал о тебе. Один во тьме ночной

Светильник зрел меня — столь полного тобой,

Когда все жалобы, упреки и мученья

Я доверял перу, исполненный волненья.

Да, ты, Камилла, спишь, прелестные свои

20 Закрыв глаза, и с губ в глубоком забытьи

Слетает пышных роз душистое дыханье,

Но вдруг ошибся я? И ты не спишь? Страданье

Об этом думать мне. В то время как томим

Бессонницею я, с любовником своим

Ты хочешь задержать часов ночных теченье

Бессонницей любви, порывом упоенья.

О бог забвения, глаза мои сомкни,

Пусть вечный сон придет, окончит эти дни.

Она сейчас с другим! Как жить могу в позоре!

30 Другой! О стыд! О смерть! Отчаянье! И горе!

Несчастный, почему богов веленьем ты

Умеешь так ценить сиянье красоты?

И почему свои так любит сердце раны,

Чем взоры хороши, в которых лишь обманы?

Не так красивая полюбит горячей,

Она заботливей, и нежность есть у ней.

Боясь утратить страсть — она вся ожиданье,

Она любовников не привлечет вниманье;

Спокойный, ровный нрав, веселости черты,

40 Привязчивость — все в ней замена красоты.

А та, которая сердцами правит властно

И о которой все твердят: “Она — прекрасна!”,

Готова оскорбить нежнейший вздох любви.

Привычка властвовать живет в ее крови.

Капризная во всем, взращенная изменой,

Она нежна сейчас, чтоб завтра стать надменной.

Все безразлично ей; и тот, кто ускользнуть

Сумеет от нее, обрел достойный путь.

Она влечет сердца, пленяет, удивляет,

50 Но ту лишь знает страсть, которую внушает.

ЭЛЕГИЯ XXIV

Будь для себя царем и обретешь блаженство.

О, Мудрость, учишь нас достичь ты совершенства.

Благодаря тебе в убежище моем,

Никем не знаемый, я стал себе царем.

Красуется мой Лувр под крышей невысокой,

Лучами первыми обласканный с востока.

Рисунки и стихи, и книги тут и там

На стульях, на столе лежат, по всем углам.

Я здесь грущу, пою, сплю, мыслю и читаю,

10 Спокойствием дышу и в тишине мечтаю

О будущем, о том, что я хочу свершить,

Посеву радуюсь, что думаю взрастить.

Далеких областей непостоянный житель

С добычей прихожу сюда, в мою обитель,

Раскрыв ли, не спеша, старинный, мудрый том,

Блуждаю долго я чарующим путем,

Оставив ли места, где сердцу все знакомо,

На берегах иных брожу вдали от дома.

Со множества цветов я собираю мед.

20 Все ценно для меня и все меня зовет;

Трофей преподнесут любые мне широты.

И так, не торопясь, я наполняю соты.[315]

ЭЛЕГИЯ XXV

Ты, Ликорида, ты, пиров моих царица,

Приди и дай твоей красою насладиться,

Укрась меня венком и опьяни тотчас

Дурманом тонких вин и блеском томных глаз.

Так что же, поспешим за мигом быстротечным!

Венера, что богов дарит блаженством вечным,

У нас, едва года нам выбелят виски,

Рассыпет все венки; и дни, когда близки

Мне были эта грудь и губ полуоткрытых

10 Дыханье нежное, уйдут и мгла затмит их;

Пускай же Фрина без опаски нам дарит

Сокрытых прелестей своих манящий вид.

Что сможет красота при всей безмерной мощи,

Когда состаримся и высохнем, как мощи?

Ее узрев, сердца на затрепещут вновь.

................................

Тогда, уединясь в приюте одиноком,

Забудусь я в мечтах о вечном, о высоком,

И древней мудростью безропотно пленен,

Во всем постигну я свой смысл и свой закон.

20 Я вникну в тайну сфер, и станет мне открыто,

Как зыблется земля и стонет Амфитрита,[316]

Какой поверженный и попранный Титан[317]

Из Этны[318] сеет смерть, безумьем обуян;

Кто чертит в небесах пути светил; чьей воле

Подвластны по весне трава и злаки в поле;

Какой в чужом порту задерживает знак

Скитальца-странника; кого ведет маяк

Вдали от родины, то ярче, то слабея,

Туда, где бьют валы у острова Эвбея;[319]

30 И как чернеет вслед за пахарем земля,

Счастливый урожай по осени суля.

Но это в старости; а нынче к наслажденьям

Нас призывает жизнь в своем цвету весеннем:

Ведь возраст мудрости — сосед могильных плит.

Идем же, юноша; идем, пока горит

Наш факел. Ну, скорей! Спешим к моей любезной.

Во мне уже давно пылает огнь небесный:

Пускай лобзания, что счастье нам несут,

Взамен всего любовь и нега припасут.

ЭЛЕГИЯ XXVI

Коль счастья нет у них, есть ли оно на свете?

Какому смертному, когда придет любовь,

Захочется скорбеть об ускользнувшей вновь

Свободе, если он изведал узы страсти?

Всё в мире — власть любви, весь мир у ней во власти.

Пускай влюбленные не нажили добра,

Но так на нежные слова их жизнь щедра,

Так речь божественна и вздохов их, и взоров,

Укоров ласковых и детских уговоров![320]

10 Всё — им, и все — для них: смеется небосвод,

И, умиленная, земля в ответ цветет,

И Аретуза до сих пор не обмелела,

И песней сладостной поит их Филомела.[321]

Им — горняя лазурь и Флоры аромат.

Все оживляется, куда ни поглядят.

Все радостно вкруг них, как радостны их души.

И мнится: их приют любых чудес не хуже,

А грот объятий их и есть тот светлый храм,

Что издавна открыт взволнованным сердцам.

20 Пещеры и луга, о берега Пенея!

Вы, уголки любви, подобья эмпирея;

Вы, рощи Анио; и ты, листва лесов,

Где нимфы Лириса[322] нашли радушный кров;

И ты, и ты, Воклюз,[323] прославленный Петраркой!

О, пусть я истомлюсь в объятьях страсти жаркой,

Среди ветвей, цветов, с моей любовью слит,

Весь мир забыв навек — и миром позабыт![324]

Пусть тот, кто избежал сердечной горькой муки,

Угрюмый от тоски, и праздности, и скуки,

30 Надменно думает, что счастье заслужил:

Он только прозябал, и лишь влюбленный — жил.

ЭЛЕГИЯ XXVII

О сердце, покорись всевластью измененья.

В движеньи вечном мир! О сердце, миг терпенья!

Не вечно человек влачит свою страду.

Зима не леденит всех месяцев в году.

Порывы буйные смиряет Эвр[325] порою.

Река-невольница, стесненная горою,

В бореньи долу мчась, спешит среди лугов

На травах простереть прозрачный свой покров.

Воистину и тот, чей век, смятений полный,

10 В стремнинах тягостных теснят скалы и волны,

Лишь бури испытав и долгий мрак скорбей,

Изведает вполне отраду лучших дней.

Фортуна, подойдя бесшумными шагами,

Его осыпет вмиг несметными дарами.

Так говорят. Увы! Не ведал мой порог

Ее стопы! Ну что ж! Пока мой сон глубок,

Быть может, пронеслась она незримой тенью,

И пышный дар ее мне скрасит пробужденье!

О ты, которой вслед свой быстрый бег стремит

20 Корабль, чей путь ведет отзывчивый магнит,

Ты, что, воздвигнув трон в сокровищами щедрых

Потосских рудниках, Голкондских древних недрах,[326]

Над сонмами рабов царишь как госпожа,

Златой уздой весь мир в покорности держа,

Богиня гордая! Любимцев дерзких стая

Твой слух теснит мольбой, все новых благ алкая.

Скромней сих баловней бедняк в своих мечтах.

Скромней!.. О дивная! Когда б на берегах,

Где, под морщинами блестя в красе нетленной,

30 Италия, как встарь, пленяет взор вселенной,

Я мог безбурно жить под мирной сенью муз;

Там есть прибежище свободному от уз;

Там свет иных небес утишит боль, быть может,

Что алчным пламенем страдальцу недра гложет.[327]

Там прихоти твои мне были б не страшны;

Там легче б я вздохнул, и в лоне тишины,

Не думая о дне, когда прощусь с землею,

Предался б я любви, искусствам и покою.

ЭЛЕГИЯ XXVIII

Нет! Чувства нет во мне! Другой ее ласкает.

Мучительный недуг привычка исцеляет.

Отныне к прихотям ее я буду глух.

Моих элегий плач ее не тронет дух.

Что в лаврах мне теперь? Бегите, скройтесь, музы.

Не властны вы связать любви минувшей узы.

Я у Камиллы мнил найти заступниц в вас.

О девы жалкие, бегите, скройтесь с глаз!

Так вот цена любви! Объятья и лобзанья,

10 На сладостных устах без счета обещанья,

А там... О, сгиньте прочь, враги души моей,

Надежды и мечты, взлелеянные ей.

Вдали от городов, в лачуге обитая,

Блаженство мы вкусим, и тишина святая

Лишь небесам явит укромный наш приют.

Тщеславной роскоши не зная властных пут,

Лишь там ее душа любви отдаться сможет.

Там око смертное вовек не потревожит

Ее заветных дум, чьи тайны в тишине,

20 Без соглядатаев, постигну я вполне.

Иным заботам чужд, мой дух нетерпеливый

В ней сможет разгадать все чувства, все порывы.

Я всех ей заменю; в часы вечерней мглы

Рука моя, развив волос ее узлы,

Незримые красы лишит одежд, доверив

Младую наготу ковру из легких перьев,

Что прежде я собью, и дерзкая любовь

Сие творенье дня разрушит ночью вновь.

Готовить скромный пир мне будет труд желанный,

30 Из рук моих плоды ей будут слаще манны.

Повсюду в каждый миг лишь я, лишь я один

Ей буду верный раб и нежный господин.

Но сны безумные, что я вотще лелеял,

Средь бледных облаков ненастный ветр развеял.

Кто долгою мечтой своим желаньям льстит,

Тот, с ними разлучась, и плачет и скорбит.

Как часто деве я твердил: “Страшись измены!

Всех более, поверь, изменницы презренны.

Скорей вонзи мне в грудь кровавые мечи

40 Иль недра пламенем мне в клочья размечи”.

О стыд, перед тобой я падал ниц в тревоге

И плакал горестно, твои лобзая ноги,

Меня молила ты унять потоки слез,

Твоих обетов рой душе отраду нес.

Клялась, твердила ты: “Мне чужд тот нрав лукавый,

Что вечно ищет жертв и мнит любовь забавой.

Будь сотни скипетров неверности ценой,

Я б отдала их блеск за счастье быть с тобой!”

При звуке слов таких, увы, и черной ночью

50 Поверить я бы мог, что солнце зрю воочью.

Ты даже плакала: и, в ревности не скор,

Спешил я осушать твой влажный, грустный взор,

Светлевший медленно и словно поневоле,

И целовал платок, вкусивший слез. Но боле

Того! Мне без стыда не вспомнить тех похвал,

Что, с лирою дружа, тебе я расточал.

О, да сожжет Вулкан, да смоет ток забвенья

Безумные стихи, безумий порожденья!

Знай, лирой тою же я мог бы отомстить

60 За все!.. Но полно! Нет! Клянусь ее забыть!

Зачем бесплодный вздох к ней вспять меня уносит!

Пусть ненависть пожнет, коль ненависти просит!

Клянусь... Пустой обет! О долго ль вновь и вновь

Мне суждено твердить, что минула любовь!

ЭЛЕГИЯ XXIX

Итак, Гликерия нас ждет к себе на ужин?

А кто из нас, друзья, с Амелией[328] не дружен?

А Роза — будет ли на празднике она,

Воздушной легкости и прелести полна?

А что ее сестра? Вот голосок, с которым

Сливаться так легко гитарным переборам!

А Юлия, чья грудь роскошна и бела,

Займет ли место у веселого стола?

Ах, я видал ее! Красавица бежала,

10 Простоволосая, и в беге обнажала

То ножку, то плечо... Приветить был бы рад

Сам Киферон[329] таких хорошеньких менад!

Ну что же, в путь, друзья! Любовь нас поманила...

Да не прознала бы о том моя Камилла —

О боги! Что за гром обрушится тотчас,

Когда услышит хоть словцо она про нас!

О, вы не знаете, как власть ее безбрежна!

Помнится ей, что я сказал не в меру нежно

О ком-нибудь, а то с соседкой за столом

20 Вдруг перекинулся каким-то пустяком, —

Довольно и того! И слышу целый день я

Крик, брань... Любой мой жест — все клятвопреступленье!

“Все видели, как я с красоткой говорил,

Как с ней любезничал, и нежен был, и мил”.

И — в слезы!.. Столько слез, как мне уже досталось,

Над прахом Мемнона и то не проливалось.[330]

Да что там слезы! Месть ее слепит — и в ход

Пускает кулаки. Я тоже в свой черед

Отшлепаю ее, как будто негодуя, —

30 Но руку грозную целую на лету я:

Не в ярости она всесильна, а в любви.

Ах, голос ласковый! Как сердце не гневи,

А он по-прежнему певучий, несравнимый.

Не холодность люблю, но гнев моей любимой:

Ведь так страшимся мы друг друга потерять!

Опаска — дочь любви: ее лелеет мать.

Самоуверенность идет от безразличья —

Желаю недругам покой в любви постичь я!

Бегу бесстрастия. Хотя сердитый вид

40 Моей возлюбленной нам лада не сулит,

Мне нравится порой пытать мою удачу:

Пусть плачет надо мной, как я над нею плачу;

Хочу и ревновать, и ревность утишать,

Просить прощения — и самому прощать.

Но что за смех, друзья? Там Юлия, глядите!

Пошли. Какая ночь! Луна и хмель — в зените!

Как сказочная грудь упруга и мягка —

К ней так и тянется и ластится рука!

А сколько прелестей сдались при отступленьи!

50 И Сена, кажется, в невиданном волненьи —

Разносит шум и крик и отражает свет!

Мы разбудили всех. Торговец, наш сосед,

Восторгам юности завистливо внимает

И спящую жену с усердьем обнимает.

ЭЛЕГИЯ XXX

В искусстве глиптики был сведущ Пирготел[331] —

И ученик его искусный захотел

На камне, что добыт в языческой пещере,

Запечатлеть черты божественные Мэри:

Пусть оникс мраморный хранит иль аметист

Тот образ, что во мне всегда высок и чист.

Когда мечтаю я, восторгами объятый,

Нисходит на меня певучий дух крылатый,

Спускается, поет и золотым крылом

10 Колышет над моим пылающим челом.

Он мне поведал, о младая флорентинка,

Как ты, лежащая средь мяты и барвинка

В том влажном гроте, где тебя скрывает свод

Из перламутра, где спешащий Феб и тот

Тебя не углядит, пылая лучезарно, —

Как ты явилась в мир, и взяли нимфы Арно[332]

Из рук Луцины дочь возвышенных страстей,

Чтоб укачать ее напевом камышей.

Забыв цветущие заманчивые долы,

20 На губки алые, жужжа, слетелись пчелы,

Нектар приветливый сбирая без препон, —

Он дышит на устах, и сердцу сладок он.

Владычица любви, Поэзия святая,

Порывы детские амброзией питая,

Кисть плодородную вложила ей в ладонь,

Чтоб оживил холсты магический огонь,

А в очи светлые ее вдохнула гений

Зреть красоту людей, животных и растений.

Семиголосая, так лира пела ей,

30 Что Позилипо[333] не слыхал рулад звучней.

Три Грации, сплетясь руками, завладели

Ее младенческим покоем в колыбели,

И добродетели ее хранили сон,

Чтоб он до срока был Амуром пощажен;

Как чистым молоком, они ее вначале

Чистосердечием с веселостью питали,

И благосклонностью к словам ее друзей,

И даром искренним, подвластным только ей;

И гордостью святой, для стрел неуязвимой,

40 И совестью, к любым злодействам нетерпимой,

И лаской нежною, готовой без конца

Невинностью целить порочные сердца.

Художник! Чтоб достичь в работе упованья,

Запечатлей резцом все эти дарованья

В чертах ее лица и оживить дерзни

Тот голос, что живит и красит наши дни, —

Дни всех ее друзей, всех истинных и сущих,

Живущих для нее и за нее умрущих.

Пусть яркой красотой отмечены черты,

50 Недолговечен блеск наружной красоты;

И только та краса всегда в цвету и в силе,

Что Добродетели и Грации взрастили.

ЭЛЕГИЯ XXXI

Де Панж, любезный друг, ты все решаешь мудро:

Скажи, каким трудам ты посвящаешь утро?

Быть может, в счастии невинном видя суть

Существования, подсказываешь путь

Неопытной душе, ее надеждой грея?

А может быть, бредешь, куда ведет аллея,

Сквозь толщи лет узрев,[334] как первый фимиам

Курили пращуры языческим богам?

А может, с пылом и возвышенным азартом

10 Следишь за мыслями, взращенными Декартом?[335]

Я ж молодость мою транжирю, милый друг,

И с наступленьем дня на тщетный мой досуг

Божественный огонь нисходит час за часом.

Мечтаю у ручья: он, выбитый Пегасом,

Струится и поет, покинув Геликон,

Дабы окрестный лес был влагой напоен.

Вчерашние пиры мою ласкают память:

Спешит моя душа желания обрамить

Твоими мыслями, словами — среди них

20 Совсем теряются и суть, и звук моих,

И вижу вслед простым и искренним беседам,

Что сердцу юному и горький опыт ведом.

Ну что же, продолжай! В том возрасте, когда

Мы за наставником, не ведая труда,

Твердим азы наук, — ты в одинокой келье

(Разумен и в любви, и в страсти, и в весельи),

Вдали от пышности и от досужих глаз,

Взыскуешь истины, не ведомой для нас.

Иди своим путем в согласии с судьбою!

30 Благоволи к тому, кто восхищен тобою,

А хочешь — улыбнись: твой друг, и вправду, слаб.

Пристрастий и своих привязанностей раб,

Он сам бежит того, что ждет его и манит,

И, мудрость возлюбя, он мудрецом не станет.

ЭЛЕГИЯ XXXII

О, Каллимаха дух и ты, Филета тень,[336]

Священных ваших рощ хочу войти под сень,

Чтоб в хоры Греции на геликонских склонах

Вплести напевов звук, во Франции рожденных.

Где научились вы божественным словам?

Красавицы внимать покорно стали вам.

Для сердца юного желанней нет награды.

Мне славы от коня крылатого не надо.

Безвестность и покой мне во сто крат милей,[337]

10 Чем беспокойный блеск, что неразлучен с ней.

Быть может, данником великого примера

Я б факел свой зажег от светоча Гомера,

В порыве творческом сравнялся гордо с ним

И был бы из конца в конец превозносим.

Но нежная меня Элегия пленила,

Простоволосая, поющая уныло.

Она вплетает грусть и радость в свой узор

И к светлым небесам возводит влажный взор.

Ее несет моя, блистая, колесница

20 По пышным берегам, где высится столица.

Амуры весело за нами вслед бегут

И лиру бережно старинную несут,

Что после Греции Италию дивила,

И Делии сестра[338] теперь — моя Камилла.

Элегию, Лебрен, мы воскрешаем вновь!

Стал нежным наш язык и мягким, как любовь.

Еще до той поры, как повелели музы,

Чтоб дружеские нас соединили узы,

Элегию равно мы полюбили, друг.

30 И звуками ее был полон твой досуг.

Мне томную красу являя изначала,

На лире и моей не раз она звучала.

Мила, как женщина, как все, Венеры дщерь,

Обоих нас влекла, знакомых лишь теперь.

Я вижу, предпочла она из двух Лебрена,

Но все же верен ей останусь неизменно.

Мне нравится полет живых иль грустных строк,

Мой кипарисовый иль розовый венок.

Когда-то, лирою плененные Орфея,

40 И скалы двигались, как говорят, Рифея.[339]

Под звуки лирные взнеслась ограда Фив,[340]

И Арион[341] в беде остался с лирой жив.

Я тоже радостей с ней испытал немало.

Моим стихам порой красавица внимала,

Дивясь изменнице, моих причине слез,

Грустя, что знать такой любви не довелось.

Но как же счастлив я, когда робка, послушна,

Камилла мне в ответ вздыхает простодушно,

Иль снисходительной улыбкой одарит

50 Мой стих, что милую то молит, то корит,

Когда ее лицо вдруг вспыхнет от волненья

И нежный поцелуй приостановит чтенье.

О, мне вовек из рощ волшебных не уйти,

Где мой Тибулл мечтал и проложил пути,

Где в шелесте листвы “Коринна!”[342] различимо,

Где имя Кинфии корой дерев хранимо,[343]

Где нет французами исхоженных дорог[344]

И где с тобой, Лебрен, я повстречаться смог.

Пусть кодексом любви, забав и наслажденья

60 Для всех останутся мои стихотворенья

И мечут сотни стрел любовных там и тут,

Пусть в песнях голос мой, моя душа живут.

На ложе шелковом, в мечтах о нежной встрече

Пускай красавица мои впивает речи,

Торопит сладкий миг, чтобы обнять скорей

Счастливца юного, что всех дороже ей.

Пусть он мои стихи читает вместе с нею

И бьются их сердца от томных строк сильнее.

Когда ж от долгих ласк утихнет страсти пыл,

70 Хочу, чтоб мой огонь усталых оживил.

Пусть Лиза, черпая в моих стихах веселье,

Оставит помыслы о монастырской келье

И на груди меня, заслышав шум любой,

Скрывает, смущена, дрожащею рукой.

Почувствовав в душе неведомое пламя,

Воскликнет юноша, взяв книгу со стихами:

“Да ведь поэт со мной как будто век знаком,[345]

Так хорошо прочел все в сердце он моем!”

ЭЛЕГИЯ XXXIII

Де Панж! кто наделен душой простой и нежной,

Тот коротает дни с улыбкой безмятежной.

На что ему мечи, что королей хранят,

И стрелы, ждавшие, чтоб их пустил сармат,

И пули, что с огнем летят из пасти медной?

Не знающий обид, беззлобный и безвредный,

Готовый и дарить услады, и ловить,

Он хочет одного: влюбляться и любить.

Де Панж! Безумец тот, кто дни влачит уныло.

10 Когда бы нам судьба две жизни подарила, —

Одну для праведных занятий и забот,

Другую для любви и сладостных тенет, —

Как было бы легко одолевать напасти

Одной из них, в другой взыскуя нежной страсти!

Но если только раз на свете мы живем,

Несчастные! — зачем мы губим день за днем

Единственную жизнь и жаждаем до дрожи

Почета, барыша — всё так же, всё того же, —

Забыв, что кратки дни и все наперечет?

20 Что проку жить, коль нас любовь не увлечет?

В веселии живет Венерой одаренный —

Но если без нее окажется влюбленный,

В чем радость находить? По мне уж лучше смерть.

...........................................

На буйную листву мы, смертные, похожи:[346]

В полдневную жару, когда в разгаре зной,

Она дарует тень под кроною лесной.

Но вот грядет зима, грозя морозом ранним,

Глядишь — и мы уже пожухнем и увянем.

И листья мертвые под ветром буревым

30 Срываются с ветвей, чтоб место дать живым.

Сменяя ночью день, лучившийся так ярко,

Спешит за нами вслед внимательная Парка[347]

И перед вечной тьмой, куда лежит наш путь,

Из милости дает на солнце нам взглянуть.

Но вот и этот миг, оплаканный, растает —

И воцарится смерть, и слаще жизни станет.

О юность быстрая, как краток твой полет!

Потом болезненная старость настает —

Теснит несчастьями незащищенный разум,

40 И тело слабое к земле склоняет разом,

И ясный взгляд мрачит унылой чередой

Бессмысленных забот и суеты пустой,

Тревог о нажитом добре и о наследстве,

О плоти и душе, живущих в злом соседстве

Друг с другом... Нет, увы, в юдоли сей людей,

Избавленных от бед, свободных от скорбей.

Был горестный удел Тифону уготован:[348]

День ото дня дряхлеть и стариться — таков он,

Седой, морщинистый, в бессмертьи пребывал.

50 Был гордым лик его — но сколь же скорбным стал!

Исчезли красота, и мужество, и сила:

На старческом челе все и старо, и сиро...

Терзается старик, не в меру он плаксив,

И не живит его картина тучных нив,

И тенью плотною луга вокруг одеты,

Не шепот слышит он ветров, но шорох Леты;

И дети от него шарахаются прочь,

И высказать любовь ему уже невмочь:

Все члены старые его дрожат, трясутся —

60 И девушки над ним украдкою смеются.

ЭЛЕГИЯ XXXIV

Пусть кто-нибудь другой свою лелеет славу —

Я создан для любви; мне лавры не по нраву.

На что они, когда я должен ради них

Ученьем иссушать цветенье лет младых?

На что они, когда, блуждая одиноко

И узы нежные презрев по воле рока,

Желанья юности я должен превозмочь

И проклинать с тоской на праздном ложе ночь?

Я в детстве вырастал вдали от Геликона,

10 И Музы не меня учили благосклонно;

Еще не услыхав напев кастальских струй,

Познал я первый стих и первый поцелуй.

И бог, и судия моей поры весенней —

Любовь, одна любовь во мне взрастила гений,

И светлый Аполлон, покинувший Пеней,

Слетает иногда ко мне на благо ей.

Вложите мне в уста, Венера с Аполлоном,

Тот голос, что готов сопутствовать влюбленным,

Тот голос, что в сердца проникнуть к ним готов,

20 Тот голос, что нежней их благостных оков!

Пусть очи, что в меня вселяют страсть и гордость,

Внушат и языку бесстрашие и твердость!

Пусть сокрушит мой стих презрение и гнев

И лаской красоту прельстит, не оробев!

И если будет мне, влюбленному, по силам

Стремясь к желанному, вздыхая о немилом,

Такие находить слова в душе моей,

Что их звучание и песни лебедей

В ручьях венериных в один напев сольются

30 И в стаю звонкую и стройную собьются, —

Тогда без грусти я увижу, как исчез

Орел Юпитера[349] в пустой дали небес.

Тот счастлив, кто в трудах, не ведая сомнений,

Ждет пальмовую ветвь на избранной арене;

Кто Книд и небеса равно почтить готов,

Кто верует в любовь — и помнит про богов

И упивается и страстностью, и славой.

Любим победой и Венерою лукавой,

Увенчан Пиндом и Пафосом вдохновлен,

40 Элегию сложить и оду может он.

Но кто к себе привлек, осуществив призванье,

Завистливых небес ревнивое вниманье?

Кто смог соединить в начале юных дней

Всех небожителей над люлькою своей?

Один-единственный сумел свершить все это —

Тот самый, кто вдали от суетного света,

Бюффону следуя, трудов и мыслей плод

На геликоновы скрижали занесет.

Победоносных битв и славы монументы —

50 И гордость Рима, и величье Агригента,[350]

На вас, великих, взор доколе обращать?

Доколе Эмпедокл[351] нас будет просвещать?

Неужто Эпикур с Лукрецием сумели

Одни из всех понять таинственные цели

Природы? Нет, она в задумчивой тиши

Избраннику сама дала карандаши

И ныне выбрала тебя,[352] чтоб с Иппокреной

Смешала Сена свой поток благословенный;

Чтоб Темза с Тибром вновь, ревнуя и ярясь,

60 С повиновением признали эту связь;

И сказочной волне то тише, то живей ты

Повелеваешь течь по воле нежной флейты.

Да, я слыхал не раз, как ты и сам, скорбя,

Оплакивал любовь, презревшую тебя.

Но лавры Пиндара пришлись тебе по праву,

И за тобой Малерб[353] признал бы эту славу.

Ты в наших воинах поэзией своей

Отвагу пробудил и гордость, как Тиртей;[354]

Тираны ежились, пугаясь и бледнея,

70 Когда ты молнии метал строфой Алкея;[355]

Тебе Гораций стал бесценным образцом,[356]

Чтоб деспотов громить язвительным словцом.

И нынче ты таков! Ты в самом центре мира,

Сиянье вкруг тебя — как царская порфира,

Одолеваешь все, что послано судьбой,

Сама вселенная кружится пред тобой.

Все, что кишит в морях и чем наполнен воздух,

Что сыщешь на земле, на небе и на звездах,

Спешит со всех сторон на твой манящий зов —

80 Поведать о себе весь мир тебе готов.

Пускай античные твердят авторитеты,

Что ими познаны все тайны и секреты,

Что ими понята природа, — ну а ты

Отыщешь новые приметы и черты:

Вот памятник тебе! Ты сам, Лебрен, скажи мне,

Любовь к Урании[357] в животворящем гимне

Готовый воспевать, ты сам, кем Геликон

На разных поприщах вовеки покорен,

Скажи мне сам, какой успех тебе по нраву

90 И сердце жаждает твое какую славу?

Быть может, ту, когда всезнающий Бюффон

Твоею дерзостью бывает восхищен?

Пускай ученые мужи твоей тропою

Повсюду следуют с восторгом за тобою,

Пускай приветствуют отважный твой полет

К высотам, где тебя их зренье не найдет!

А может, от того душа твоя крылата,

Что переводчица любви, твоя Эрато,[358]

Найдет красавицу, чья страстная душа

100 Потянется к тебе, поэзией дыша?

Негромким голосом твой голос прерывая,

Все вызнает она — кто Фанни, кто Аглая,[359]

И станет, затвердив твой полнозвучный стих,

К ним ревновать тебя, прославившего их!

ЭЛЕГИЯ XXXV

Вчера, когда я шел, тобою упоенный,

О Дафна дивная, ко мне вооруженный

Отряд приблизился: мальчишки, мне на страх,

Смертельное несли оружие в руках.

Их факелы меня зловеще осветили,

Их цепи звонкие мне сердце охватили,

Их копья в душу мне проникли. Малыши

Вскричали разом: “Стой!” И грозно: “Не спеши,

Скажи, всегда ль тебе любезна будет Дафна?..”

10 О боги юные! Уж вы-то и подавно

То знаете, что я прочел в душе моей!

Зачем же этот звон и копий, и цепей?

Ведь я и так в плену. И клятв не нужно боле,

И боле по своей уже не жить мне воле.

Ведь я и так горю. О Дафна, пощади:

Сплошной огонь в моей обугленной груди!

Чем так, как я, страдать, уж лучше быть суровым,

Бесплодным валуном на склоне ледниковом,

Уж лучше быть скалой на лоне бурных вод —

20 Пусть бьет в меня волна и лютый ветер бьет!

О море! О земля! Я весь горю. Не так ли

Смертельный яд пылал в Кентавре и в Геракле?[360]

Мой яд куда больней. Как раненая лань,

Несущая в груди свинец[361] — охоты дань,

Бежит моя душа, ища покой желанный,

И в ней горит любовь кровавой смертной раной.

О Сена с Марной![362] Вас покинул Аполлон,

Тропами тайными не бродит в рощах он.

И только я один еще спешу, ведомый

30 Возлюбленной моей; дорогой незнакомой

Спешу за Дафною, которая меня

Бросает и влечет, под вашу сень маня.

А то иду домой, к наскучившим занятьям...

О стены грустные! Увы, не устоять им;

Я книгами себя, как валом земляным,

Огорожу, а все ж не выстоять и им:

Все сокрушит любовь, не снисходя к докуке,

И в бегство обратит искусства и науки.

Склоняю голову; вздыхаю; все нежней

40 О ней мои мечты; не вижу бега дней;

Задумаюсь — перо ее выводит имя;

Возьму ученый том — и снова дорогими,

Родными буквами заполнена строка:

Их ищет жадный глаз, к ним тянется рука.

Ловлю себя на том, что вижу как воочью

Любимую, что с ней готов я днем и ночью

Беседовать; мираж мне отогнать невмочь —

Он мой неволит день, мою терзает ночь.

Прощайте, тщетные науки! Где вы? Что вы?

50 О Музы, некогда любимые, — ни слова!

Навеки для меня вчерашний день угас:

Всё — Дафна, всё — о ней, и ничего — для вас.

Куда бы я ни шел, где б ни был я, повсюду

Я помню лишь ее — и вечно помнить буду!

ЭЛЕГИЯ XXXVI

О, жалкая судьба! о, тяжесть несвободы!

Итак, я вынужден — и в молодые годы! —

Влачить бесцельно дни, надеяться, страдать,

Томиться, слезы лить и вновь чего-то ждать!

Как часто, быть рабом устав и пить из чаши,

Что, горечи полна, зовется жизнью нашей,

Устав от бедности, презрения глупцов,

Убежищем почесть могилу я готов.

И смерть желанна мне, нетрудная такая,

10 Я цепи разорвать прошу себя, рыдая.

Уже мне видится блистающий кинжал,

Что грудь мою пронзит, чтоб я свободным стал.

Но сердце чуткое слабеет вдруг, и милых

Моих родных, друзей уж я забыть не в силах,

И робкие стихи; так человек, скорбя,

Скрывает горести от самого себя.

Какой бы ни была судьба неумолимой,

Любая жизнь влечет его неодолимо.

Где только не спешит он отыскать предлог,

20 Чтоб жить и мучиться, не умирать он мог;

Питая вечные среди невзгод надежды,

К могиле тащится, смежив как будто вежды.

Забвенье и покой он так легко б нашел,

Но смерть его страшит как худшее из зол.

ЭЛЕГИЯ XXXVII

(Подражание Асклепиаду)

О ночь! Ты слышала, как клялся я любимой,

И как любимая клялась — но клятвой мнимой;

Однако ты сама скрепила нашу связь.

Теперь неверная другому отдалась:

С ним шепчется, ему клянется что ни слово —

Увы, и эту связь ты вновь скрепить готова.

И ты, звезда любви, ты, лампа, ты, ночник,

У изголовия светивший каждый миг

Божественных ночей, свидетель постоянный

10 И нежностей, и клятв; ты, из тюрьмы стеклянной

На пыл возлюбленной взиравший сотни раз, —

Ты, как ее любовь, стал чахнуть и погас;

И словно легкий дым — огня былого участь —

Притворные слова исчезли, улетучась.

О лампа, это я тебя в ночи берег,

Чтоб охранял любовь бессонный огонек.

И что тебе теперь — не горько, не постыло

Сопернику светить, как прежде мне светила?

Ты, вероломная, прельщая и маня,

20 Теперь ведешь других, как привела меня,

Сюда — и вновь горишь, сияя ежечасно,

Над ложем той, что так коварна и прекрасна!

— В чем ты меня винишь, несчастливый поэт?

Твою любовь берег мой неустанный свет.

Едва меня зажгут — и на исходе дня я

Гляжу во все глаза, тебе не изменяя.

Вот, например, вчера: печальная, она

Шептала, что совсем недужна и больна.

Уже спускалась ночь... Я расскажу, как было.

30 Она легла в постель, а я над ней светила —

И слышу: на нее нисходит сладкий сон,

И с губ горячечных слетает жаркий стон...

Ты видишь спящую — и, ласково целуя,

Выходишь... Вслед тебе гляжу в ночную мглу я —

И что же? Дверь скрипит, и входит некто; он,

Мне видно хорошо, прекрасен и влюблен.

Она уже не спит и, нежностью объята,

Твердит: “Нет, уходи! Нет, нет, я виновата!..”

И что-то там еще, но гонит — как зовет.

40 Любовник между тем приблизился, и вот

Коварные уста уже соединились.

.......................................

Какою белизной роскошный стан пылал!

Эбен, и лилии, и розы, и коралл,

И жилки синие... Ты знал ее такою!

Скажи, какой наряд сравнится с наготою?

Ты знал ее такой — когда, уже без сил,

Ее твой поцелуй баюкал и будил,

Когда за яркость ты хвалил меня, бывало,

За что она меня с улыбкой проклинала...

50 Клянусь Венерою! Мой тонкий фитилек

Ждал только одного: чтоб ты его зажег, —

Чтобы преступницу мое явило пламя,

Чтоб укорить ее вот этими слезами,

Что на твоих глазах! Поверь, я, как могла,

Сопротивлялась им: едва лишь из угла

Тянуло сквозняком, — шипела, колебалась,

Я совесть пробудить в пустых сердцах пыталась,

Я брызгала огнем, трещала вгорячах,

И, на меня взглянув, она бледнела: “Ах,

60 Я вся твоя!.. Но вот свидетель сокровенный,

Готовый вспомнить мне измену за изменой!..”

Она меня задуть хотела, но рукой

Он удержал ее, шепча: “Нет, нет, постой!”

Погасла я. И ты гаси огонь сердечный.

Поверь, еще не раз он вспыхнет, быстротечный.

Задуй его скорей, как на восходе дня

Задула, торопясь, изменница меня.

ЭЛЕГИЯ XXXVIII

Я для любви рожден, для этих нежных уз —

Но сколь меня томит ее печалей груз!

Уже не в силах я влачить свои несчастья.

И вы, любимая! Увы, теряю власть я

Над вашей красотой! Вы рвете сердце мне,

А с ним и наш союз. Ну что же, мне вполне

Хватило вашей лжи — уйду, чтоб вас избавить

От новой. Жизнь моя иссякла. Что лукавить?

Вы были мне всегда последним судией —

10 И смерть мою своей приблизили рукой:

Да, я, лишь умерев, могу расстаться с вами!

Ну, где ж вы? Целый мир я затопил слезами.

Взгляните в сердце мне: там та любовь, та страсть,

Которая меня влечет пред вами пасть!

Что ж делать?.. Говорят (могу ль тому поверить?),

Что можно вас забыть, что скорбь легко умерить,

Что в легкомысленных объятиях у вас

Не я один алкал утехи краткий час;

Что страх утратить вас — отнюдь не повод всем нам

20 Сходить до времени к пустым полям подземным;

Что, вознеся хвалы божественной красе,

Могу покинуть вас — и жить без вас, как все.

Я в вечной нежности вам клялся, вы внимали —

И в том же мне клялись. А может, расставляли

Ловушку? Все же я предвидел сей итог —

И, вас опередив, расставил свой силок.

В искусстве плутовства вы явно преуспели,

Однако, приучив к изменам, неужели

Вы столь доверчиво могли предполагать,

30 Что вам в ответ никто не станет изменять?

Вы предали; я мстил. Вы это заслужили.

Вы сами в руки мне оружие вложили:

Клинком, что обнажил обидчик, в свой черед

Смертельный свой удар противник нанесет.

Полезно изменять тому, кто изменяет.

Кто, как Перилл, быка из меди отливает,[363]

Тот первым может быть на пытку осужден.

Свое орудие сам испытает он.

Что ж, продолжайте: вы держали на примете

40 Не одного меня — повсюду ваши сети.

Хоть меньше ловкости у вас, чем красоты, —

Не чваньтесь: это я надменные черты

Облагородил; я всему поведал свету

Про эту красоту, про несказанность эту.

Что прежде были вы? Заносчивость да спесь.

Я сам вас оживил, я был охвачен весь

Любовью, и она вела меня свободно

(Душа моя добра, а муза благородна),

Сама меня вела, чтобы у ваших ног

50 Вам ладан воскурять чистосердечных строк:

Тоска бежала прочь пред вашим совершенством,

И каждый стих дышал божественным блаженством.

Вы были немощны и хилы[364] — я такой

Вас плотью наделил, цветущей и живой,

Такою легкостью и талией столь гибкой,

Что у меня в стихах с завистливой улыбкой

Встречали нимфы плод фантазии моей,

Вас лепестками роз осыпав и лилеи.

Но это же в стихах! А наяву не я ли

60 Видал, как поутру, бледнея, увядали

Все ваши прелести, и как по вечерам

Лишь призрак красоты они являли нам?

Ваш бледный облик был безжизненным виденьем,

А стал в моих стихах божественным томленьем.

Доверившись моим словам, мои друзья

Разглядывали вас и, взглядами скользя

По вашему лицу и по хваленым статям,

Шептали про себя: мол, вовсе не понять им,

Неужто это вы? Что сделалось со мной?

70 Что называю я волшебной красотой?

— Как, это он и есть, предмет любови пылкой?

Да что с ее лицом? — твердили мне с ухмылкой. —

Заплывшие глаза и крашеная прядь...

К ней в спальню следует лишь доктора впускать!

Все, что я видел в вас, для них — одни прикрасы,

А вместо прелестей — румяна и гримасы.

Я со стыда сгорал: они не брали в толк,

Что к вам в объятия влечет — нужда иль долг?

В объятия? Увы! Амур — известный скаред

80 И этот редкий миг мне явно не подарит.

Как верил я словам — какой нелепый труд!

Я думал: клятву дав, красавицы не лгут.

Как верил я, как ждал, что ночью вожделенной

Служанка верная, наперсница блаженной

Любви, откроет дверь и через тайный ход,

Взяв за руку, меня к вам в спальню проведет.

Я верил в эту явь — но явь была мечтою.

И вправду, лишь во сне вы что ни ночь со мною:

О сон услужливый, дитя моих страстей!

90 Он оживляет вас по прихоти своей.

И это все, чем я случайно обладаю, —

Простите, ежели и этим досаждаю...

Прощайте! Следуйте путем своих утех —

Любите, лгите и обманывайте всех!

Не выдам никому, что вы — исчадье ада,

Что приносить беду — вот что для вас услада,

Что вы особенно нежны в тот черный час,

Когда коварный план созрел в груди у вас.

Пускай ревнивые соперники с презреньем

100 Вас, недостойную, покинут — что ни день им

Вослед вы будете рыдать от неудач,

Я ж только рассмеюсь, услышав этот плач!

ЭЛЕГИЯ XXXIX

Итак, скорее к ней! Ау, моя Камилла!

Где я — там и она... Мне так покойно было:

Я спал, и чуткий сон ее привел ко мне,

А сам исчез. Но я успел ее во сне

Увидеть, разглядеть: она меня на ложе

Искала и звала, мне сердце растревожа.

Нет, не впустую сны щемят наутро грудь,

Рассудок смертных им непросто обмануть.

Сон — это знак богов, желаний их и воли,

10 А сны возлюбленных подвластны им тем боле.

Как нынче воздух свеж! И как восход багрян!

Он создан для любви — и мне любовью дан.

Какая благодать, коль вы еще успели

Красавицу застать в неубранной постели,

В тот самый миг, когда, очнувшись ото сна,

При свете солнечном прищурится она;

Вся отдохнувшая, вся свежая — такая,

Как роза пышная среди цветенья мая.

И я хочу успеть! А если сладкий сон

20 Еще над ней парит, рассветом нестеснен,

Чуть слышно я скользну к постели и на смятой,

Прохладной простыне, восторгами объятый,

Всем сердцем ей послав любви моей призыв,

Приникну к ней, ее так дивно пробудив.

Она захочет мне ответить взглядом, речью,

Но поцелуями, спешащими навстречу,

К ее устам прильну и к векам и не дам

Открыться векам и посетовать устам!

Но вот и дверь ее желанная. Скорее!

30 Повозки, шум; толпа, нарядами пестрея,

Спешит купить, продать, снует вперед-назад.

А у меня — мое сокровище, мой клад:

Камилла! Я вчера был грустен, покидая

Любезный кров, и мне сказала дорогая:

“Я без тебя умру. Не уходи, постой!..”

Я вновь бегу, лечу. Камилла, я с тобой!

Я под твоим окном на сторожа наткнулся —

Представь, старик, меня узнал и улыбнулся.

Вот добрый знак! И я, благодаря богам,

40 По лестнице спешу припасть к твоим ногам.

Но что я вижу?.. Дверь, моей любви защита,

Дверь потаенная, знакомая, — закрыта!

Камилла, это я! Открой, открой скорей!

О небо! Кто там, кто шушукается с ней?

Ах, это голос Лиз! О чем они судачат?

Шаги. Я весь дрожу. Что этот шепот значит?

Да открывайте же! Ну что там за возня?..

Как ты растрепана! Не смотришь на меня,

Испугана; не льнешь, ласкаясь, как бывало.

50 С чего бы это Лиз так быстро убежала?

Я слышал шепот ваш, проворные шаги —

Я не ослышался? О небо, помоги!

Краснеешь от стыда? Бледнеешь от тревоги?

Изменница?.. Другой возлюбленный?.. О боги!

Я должен все узнать. Я предан. Где ты, Лиз?

Скажи мне, это что: измена иль каприз?

Служанка верная неопытной хозяйке

Все хитрости любви распишет без утайки —

Как ловко провести того, кто ей немил...

60 Но это плутовство я мигом раскусил!

Ах, вот она идет (как пошло, подло, грязно!),

Садясь передо мной и робко, и развязно;

Колени у нее предательски дрожат;

Глаза потухшие и бегающий взгляд;

Пытается раскрыть бессильные объятья;

Невнятные слова не в силах разобрать я;

Вся взбудоражена; заколками чуть-чуть

Прическа Сбитая придержана, а грудь...

О, вся она в огне, в следах запечатленных

70 Недавних жарких ласк и губ воспламененных!

Я все увидел. Все мне подсказала ночь.

Ни слова не сказав, предательница прочь

Бежала — и солгать боясь, и оправдаться.

А я-то, я... Зачем обманным снам вверяться?

Я так сюда летел! Я так уверен был

В ее взаимности! Я так ее любил!

ЭЛЕГИЯ XL

Братьям Трюденам

О, сердцу близкие два брата и друзья!

Камиллу я забыл, теперь свободен я.

Огонь ее очей не опаляет боле,

Но недалек конец моей непрочной воли.

Я знаю, не могу я долго без оков,

Свободу обретя, опять служить готов.

И сколько б ни было красавиц во вселенной,

Мне трудно избежать их сладостного плена.

Мой ненасытный взор как могут не привлечь

10 Каскад златых волос и белоснежность плеч,

Краса округлых форм и стан, как из фарфора,

Или роскошные, искусные уборы?

Ах, нет, я не могу поверить до сих пор,

Что может лживым быть приветный, ясный взор,

Что нежные уста, похожие на розу,

Вам улыбаются, чтоб утаить угрозу,

Что сердце хитрое, недоброе ничуть

Скрывает белая, прельстительная грудь.

Коварства не страшась, доверчивый не в меру,

20 Быть может, тороплюсь принять я все на веру

И в сердце бедное впустить любовь стократ,

Стократ обманутый, обманываться рад.

Краса мне кажется высоких чувств залогом,

И правды не ищу я в рассужденье строгом.

Поверженный, встаю, затем чтоб снова пасть,

От Сциллы ускользнув, лечу Харибде в пасть.[365]

По морю бурному влекомый искушеньем,

Я только и терплю крушенье за крушеньем.

Зачем средь городских рожден я, гордых стен,

30 Где суетный все дни томит любовный плен,

И девам удалось постичь ценой упорства

Искусство пылких клятв и ловкого притворства?

Когда б не в городе, блестящем и пустом,

А где-нибудь вдали родиться пастухом

Из тех, что видели мы в Альпах плодородных:

Безвестных — помните? счастливых и свободных,

Ах, если б сыном стать озерных берегов,

Где трое некогда героев-пастухов

Свою Гельвецию навек освободили.[366]

40 В младенчестве, сквозь сон, до слуха б доходили

Немолчный плеск и шум неугомонных вод,

Потоков, ручейков, что с ледяных высот

Прохладою поят долину Гасли, влагой.

О, Гасли,[367] райский сад! о, тучных пастбищ благо!

С любовию тот край природа создала,

Где Ааре[368] бежит, от золота светла.

Спокойным зрелищем я мог бы насладиться:

Вот с выменем тугим едва бредет телица,

Обильно потчует к ней льнущего телка,

50 И колокольца звон доносится слегка.

Вот шествует она к воде неторопливо

И средь пахучих трав покоится лениво.[369]

Как станут тени гор длинней, пора тогда

Брать в руки дудочку и собирать стада,

И вот любимые напевы зазвенели,

Что любят повторять долины Аппенцеля.[370]

Когда же принесет на склоне сентября

Холодный ветерок вечерняя заря,

Огонь, мерцающий сквозь стенки теплой глины

60 В кувшине расписном, согрел бы вечер длинный,

Иль, солнца проводив последние лучи,

Я б лиственницу жег душистую в печи.

Супруга верная, усердная, простая

И белокожая (меж гор, где тень густая,

Не опаляет лиц прекрасных летний зной)

Поставила б на стол плоды и мед златой,

И молоко, лугов окрестных дар и чудо,

А с ними заодно и собственное блюдо:

Большой и круглый сыр, что плавился и зрел,

70 И в чане наконец приятно затвердел,

И тихим голосом — всех голосов прелестней —

Она бы матери своей мне пела песни.

К местам безрадостным, увы! я пригвожден,

И столь заманчивый покой мне не сужден.

Хочу я прочь бежать, расторгнуть рабства узы.

В сопровождении живой и дикой музы

Хочу увидеть я, как в бездну Рейн летит,[371]

Как Рона подо льдом рокочет и кипит,

И Арва[372] яростно ревет, вздымая тину.

80 Я возношусь на ту певучую вершину,[373]

Где часто ангелы, сокрыты пеленой,

Ступают легкою, бесшумною стопой,

И звуки неземных струятся песнопений.

О Тун,[374] нет озера, тебя благословенней!

Потоков детище, со всех сторон оно,

Зеленой цепью гор, лесов окружено.

Природы чудные капризы мне любезны!

Селенья, города повисли там над бездной.

Хочу заросший склон увидеть поскорей,

90 Хочу, игралище извилистых путей

И мшистых скал, блуждать тропинками глухими,

На кручи восходя за козами моими.

А ты, близ неба грот, страшащий высотой,

Где некогда нашел убежище святой,[375]

Где в сумрачной тиши ручей не умолкает,

Что по камням сырым бежит и утекает,

Ах, может быть, в твоей прохладной глубине

И радость, и покой опять придут ко мне.

ФРАГМЕНТЫ