[156]. (3) Часто сам плебс, либо из стремления к власти, либо возмущенный высокомерием магистратов, с оружием в руках уходил от патрициев[157]. (4) Но мы не стремимся ни к власти, ни к богатствам, из-за которых между людьми возникают войны и всяческое соперничество, но к свободе, расстаться с которой честный человек может только вместе с последним вздохом. (5) Заклинаем тебя и сенат — позаботьтесь о несчастных гражданах, возвратите нам защиту закона[158], которой нас лишила несправедливость претора[159], и не заставляйте нас искать способ возможно дороже продать свою жизнь».
34. (1) На это Квинт Марций ответил, что они, если хотят о чем-либо просить сенат, должны сложить оружие и явиться в Рим с мольбой о прощении; сенат римского народа всегда был столь мягок и снисходителен, что никто никогда не просил его о помощи понапрасну. (2) Катилина же с дороги написал большинству консуляров[160] и всем знатным людям, что он, хотя на него и возвели ложные обвинения, склоняется перед Фортуной, не будучи в силах дать отпор своре недругов, и удаляется в изгнание в Массилию[161] — не потому, что признается в столь тяжком преступлении, но дабы в государстве наступило успокоение и его борьба не привела к мятежу. (3) Однако Квинт Катул[162] огласил в сенате письмо совершенно противоположного содержания, сказав, что оно доставлено ему от Катилины. Список с него следует ниже[163].
35. (1) «Луций Катилина Квинту Катулу. Твоя редкостная верность слову, которую я узнал на деле и оценил, находясь в большой опасности[164], придает мне уверенность, когда я обращаюсь к тебе. (2) Поэтому я решил не оправдывать перед тобой своего нового замысла[165], но, сознавая свою невиновность, нашел нужным представить тебе разъяснение, которое ты — да поможет мне в этом бог верности![166] — сможешь признать искренним. (3) Гонимый обидами и оскорблениями, так как я, лишенный плодов своего труда и настойчивости, не достигал заслуженного мной высокого положения[167], я по своему обыкновению официально взял на себя защиту несчастных людей — не потому, чтобы не смог, продав имущество, уплатить личные долги (Орестилла по своей щедрости из средств собственных и дочери уплатила бы даже и чужие долги), но так как видел, что почета были удостоены люди, недостойные его[168], и чувствовал себя отвергнутым из-за ложного подозрения. (4) Ввиду этого, сообразно со своим достоинством, я честно надеялся, что смогу сохранить остатки своего высокого положения. (5) Хотел я продолжать письмо, но мне сообщили, что на меня готовится покушение[169]. (6) Итак, поручаю тебе и отдаю под твое покровительство Орестиллу; защищай ее от обид, прошу тебя именем твоих детей. Прощай».
36. (1) Сам Катилина, пробыв несколько дней у Гая Фламиния[170] в Арретинской области, где снабжал оружием всю округу, уже ранее поднятую им на ноги, с фасцами и другими знаками власти[171] направился в лагерь Манлия. (2) Как только в Риме узнали об этом, сенат объявил Катилину и Манлия врагами[172]; всем прочим заговорщикам он назначил срок, до которого им, за исключением осужденных за уголовные деяния, дозволялось безнаказанно[173] сложить оружие. (3) Кроме того, сенат поручил консулам произвести набор, Антонию с войском спешно выступить против Катилины, а Цицерону защищать Город[174].
(4) В это время держава римского народа, как мне кажется, была в чрезвычайно жалком состоянии. Хотя с востока до запада все повиновалось ей, покоренное оружием, внутри страны царило спокойствие, и в нее текли богатства, которые ценятся превыше всего, все же находились граждане, упорно стремившиеся погубить себя и государство. (5) Ведь, несмотря на два постановления сената[175], ни один из множества сообщников не выдал заговора, соблазнившись наградой, и ни один не покинул лагеря Катилины: столь сильна была болезнь, словно зараза, проникшая в души большинства граждан.
37. (1) Безумие охватило не одних только заговорщиков; вообще весь простой народ в своем стремлении к переменам[176] одобрял намерения Катилины. (2) Именно они, мне кажется, и соответствовали его нравам. (3) Ведь в государстве те, у кого ничего нет, всегда завидуют состоятельным людям, превозносят дурных, ненавидят старый порядок, жаждут нового, недовольные своим положением, добиваются общей перемены, без забот кормятся волнениями и мятежами, так как нищета легко переносится, когда терять нечего. (4) Но у римского плебса было много оснований поступать столь отчаянно. (5) Прежде всего, те, кто всюду намного превосходил других постыдной жизнью и необузданностью, а также и другие, позорно растратившие отцовское имущество, — вообще все те, кого их гнусности и преступления выгнали из дома, стекались в Рим, словно в сточную яму[177]. (6) Далее, многие вспоминали победу Суллы, видя, как одни рядовые солдаты стали сенаторами[178], другие — столь богатыми, что вели царский образ жизни; каждый надеялся, что он, взявшись за оружие, извлечет из победы такую же выгоду. (7) Кроме того, юношество, скудно жившее в деревне трудом своих рук и привлеченное в Рим подачками от частных лиц и государства[179], уже давно неблагодарному труду своему предпочло праздность в Городе. Вот таких людей и всех прочих и кормило несчастье, постигшее государство. (8) Тем менее следует удивляться тому, что неимущие люди с дурными нравами, но величайшими притязаниями заботились об интересах государства так же мало, как и о своих собственных. (9) Кроме того, те, у кого вследствие победы Суллы подверглись проскрипциям родители, было разграблено имущество, ограничены гражданские права[180], ожидали исхода борьбы точно с такими же чаяниями. (10) Более того, все противники сената были готовы к потрясениям в государстве, лишь бы не умалялось их личное влияние. (11) Вот какое зло по прошествии многих лет снова поразило гражданскую общину.
38. (1) Ибо, когда при консулах Гнее Помпее и Марке Крассе была восстановлена власть трибунов[181], молодые люди[182], дерзкие ввиду своего возраста и по складу ума, начали, достигнув высшей власти[183], своими обвинениями против сената волновать плебс, затем еще больше разжигать его подачками и посулами; таким образом они приобретали известность и силу. (2) С ними ожесточенно боролась большая часть знати — под видом защиты сената, на деле ради собственного возвышения. (3) Ибо — скажу коротко правду — из всех тех, кто с этого времени правил государством, под благовидным предлогом одни, будто бы отстаивая права народа, другие — наибольшую власть сената, каждый, притворяясь защитником общественного блага, боролся за собственное влияние. (4) И в своем соперничестве они не знали ни умеренности, ни меры: и те и другие были жестоки, став победителями.
39. (1) Но после того как Гнея Помпея послали сражаться на море и с Митридатом[184], силы плебса уменьшились, могущество кучки людей возросло. (2) В их руках были магистратуры, провинции и все прочее; сами они, не терпя ущерба, процветая, жили без страха и запугивали противников судебными карами[185] за то, что те, будучи магистратами, обращались с плебсом чересчур мягко. (3) Но как только при запутанном положении дел появилась надежда на переворот, плебеев охватило давнишнее стремление бороться. (4) И если бы Катилина в первом бою взял верх или хотя бы сохранил равенство сил, то для государства это, конечно, было бы тяжким поражением, вернее, бедствием, и тем, кто достиг бы победы, нельзя было бы долее пользоваться ее плодами и более сильный[186] отнял бы у них, усталых и изнемогших, власть и даже свободу. (5) Все-таки было много людей, к заговору не причастных, которые вначале выехали к Катилине. Среди них был Фульвий, сын сенатора; отец велел задержать его в пути и казнить[187]. (6) В это же время в Риме Лентул, как Катилина ему приказал, сам или при помощи других людей, вербовал всех тех, кого он, судя по их нравам и имущественному положению, считал подходящими для переворота, и притом не только граждан, но и всех, кого только можно было использовать для войны.
40. (1) И вот он поручает некоему Публию Умбрену[188] разыскать послов аллоброгов и, если сможет, привлечь их к военному союзу. Лентул думал, что их легко будет склонить к такому решению, так как они обременены долгами, общими и частными