Много-ли поэтов видим мы в одряхлевшей Греции, при владычестве Римлян? Где поэты в Риме при Императоре Феодосии Великом? Не Пруденциус-ли, не Клавдианус-ли будут их представителями?
Он охотно листал Психомахию Пруденция, изобретателя аллегорической поэмы, которая позднее будет безостановочно свирепствовать в Средние века.
Отличительными чертами этого поэта-христианина являются пылкий патриотизм римлянина, уменье облечь религиозную мысль в пластический символ и чисто испанский реализм изображаемых картин. В его изображении страданий некоторых мучеников мы чувствуем соотечественника Рибейры, а картиной толпы нищих и увечных в его поэме о Св. Лаврентии он, казалось, предупредил описание Двора Чудес. Видно, что поэту по душе все эти ужасы, но он умеет подняться и выше их; хотя его изображение Сатаны в Hamartigeneia нельзя сравнивать с Сатаной Мильтона, но оно жизненно и дышит силой.
Лучший христианский мастер классической поэзии цинически использует свое искусство против его былых источников и против его будущей жизни. В отличие от Ювенка, Пруденций не сочиняет эпос; он использует эпос, чтобы сочинить аллегорию. История средневековой литературы подтвердит, что в то время как аллегория зажила могучей жизнью, эпос никогда не был полностью восстановлен из трактовки, данной ему Пруденцием.
Слова неистовствуют в произведениях Пруденция. Он по ту сторону барокко. Читающие на латыни, незнакомые с литературой поздней античности, которые берут Перистефанон или Психомахию с намерением встретить произведение христианского Горация или Вергилия (ярлыки, часто приклеиваемые на Пруденция отчаявшимися критиками), недалеки от сильного разочарования — ибо его поэзия далека от классической в обычном смысле, и хотя она безусловно христианская по теме, но предлагает видение христианского мира, почти неузнаваемое для современных читателей… Читая его, мы оказываемся в некоем месте лабиринтоподобной запутанности, где странники, потерявшие свою дорогу, бродят по крутым и извилистым тропам и наконец подвергаются разбойничьему нападению из засады; в месте, где гротескные чудеса совершаются с поучительной бесперебойностью; в месте, где проливается кровь, сокрушаются зубы и кости, и разные части тела отсекают с одержимостью. Но прежде всего это мир, управляемый семантическим детерминизмом, где исторические фигуры делаются абстракциями, абстракции делаются персонажами и метафоры делаются реальностями. Интеллектуальный, интертекстуальный и полностью созданный странным сардоническим юмором Пруденция, это мир, в котором персонажи вроде Эдипы Маас или капитана Ахава чувствовали бы себя дома.
Этот странный поэт — учитель веры, совместник Горация[19], чтение декадентов, совопросник капитана Ахава — в своей земной жизни вырисовывается неясной тенью. Скудные биографические сведения о Пруденции основываются на том, что он сам сказал о себе во Вступлении (Praefatio) и что можно вывести из других его сочинений[20]. Он родился в 348 г. (Praef. 24 сл.), в Испании[21], почти наверняка — в тарраконской Калагурре (на родине Квинтилиана), которую он называет «наш город», «наша Калагурра»[22] и епископу которой он адресует Perist. XI. Имя поэта, Aurelius Prudentius Clemens, донесено рукописями; ни один современный писатель или документ его не упоминает; блаж. Августин — единственный из современников, упоминающий языческого поэта Клавдиана, — ни слова не промолвил о христианском поэте Пруденции. В отроческие годы, при Юлиане Отступнике, он наблюдал пышную и бесплодную попытку гальванизировать язычество (Apoth. 450). В Praef. он повествует о школьных годах, с их обязательным насилием, напоминающим о горациевском Орбилии; о курсе риторики, научившей его говорить преступную ложь; о беспутствах молодости и об адвокатской карьере, от которой он перешел к административной деятельности, дважды быв правителем «знаменитых городов» — каких, неизвестно; подозревают, что он управлял паннонской провинцией Савией, но никаких доказательств этому нет, кроме неожиданного интереса к тамошней Сисции (хорватский Сисак) в Perist. VII. Пруденций был призван к некоей важной службе при дворе Феодосия Великого, собравшего там много земляков[23]. Составляя Praef. в возрасте 57 лет, он сообщает, что обратился к служению Богу, когда седина напомнила ему о том, как давно Флавий Салия совершил свое консульство, и о том, что риторическая, юридическая и административная опытность не пользует нимало, когда смерть разрушает человеческое бытие, чем бы оно ни было. Пруденций не имел того, что М. Робертс назвал «тесной персональной идентификацией с отдельным святым»; тех насыщенных чувств, которые связывали Павлина Ноланского со св. Феликсом или Сульпиция Севера — со св. Мартином Турским, у Пруденция, видимо, не было, и когда он берется посвятить песнь мученикам (carmen martyribus devoveat — Praef. 42), то выказывает в этом жанре провинциальный и имперский патриотизм, обращаясь в основном к испанским и римским святым.
Он ведет жизнь обращенного (conversus), предаваясь сочинению благочестивых стихов в классических размерах, и в Praef.имеет возможность оценить свой досуг ретроспективно: здесь обнаруживаются аллюзии на все его полемико-догматические поэмы (Apoth., Ham., Symm.) и оба лирических сборника (Cath., Perist.). Единственное событие, известное из его поздних лет, — путешествие в Рим, описанное в Perist. IX, XI, XII[24]. Традиционно (в согласии с буквой Praef. 31–42) считается, что его творчество в основном приходится на период после удаления от службы и до 404/405 г., когда он составляет Praef. (где, однако, среди его сочинений нет ясного указания на Psych., что служит аргументом для более поздней датировки этой поэмы).
Почти ровесник Феодосия Великого (род. 346), Пруденций занимает место между двумя другими латинскими поэтами, также сведущими в жизни императорского двора, — Авсонием (род. ок. 310), с чьей поэзией он был хорошо знаком, и Клавдианом (род. ок.370), с которым их поэтическая деятельность практически одновременна[25]. С этим последним, кроме общих для эпохи эстетических тенденций (см. напр. Charlet 1988) и множества частных перекличек, их роднит личностная непрозрачность в век неослабевающих исследований своей самости и ее неутомимых запечатлений в литературе — черта, которую отмечает М. Маламуд: «В то время как Августин обнажал свою душу для своего Бога и своей публики, а Авсоний приготовлял изысканный портрет самого себя и своей семьи для потомства, Пруденций и Клавдиан сохраняли непроницаемую личину классического поэта, придерживая семью, друзей и „темные ночи души“ строго для себя» (Malamud 1989, 15). Вкус к причудливому и опасному юмору, видимо, составляет одну из черт их конгениальности: едва ли кто из читавших клавдиановскую инвективу «Против Евтропия» забудет мгновенную картинку с одетой в шелка обезьяной, меж тем как Г. Буасье признается, что среди сравнений, попадающихся в дидактических поэмах Пруденция, ему в память запало сближение человека, гибнущего в своих преступлениях, с беременной гадюкой (Ham. 581 слл.; Буасье 1892, 324).
Пруденций сам сформировал свой корпус (допуская в него не все написанное), и его композиция — плод такого же расчета, как каждое отдельное стихотворение. Свою поэзию Пруденций сравнивает с гирляндой (Perist. III, 208), и к этому метапоэтическому образу относятся со вниманием. По лучшим рукописям и указаниям Praef. композицию корпуса восстанавливают так (Fux 2003, 10f.; ср. Альбрехт 2005, 1485 сл.):
Praef. и Epil. обрамляют ансамбль (исключая при этом «Диттохеон»[27]); два лирических цикла, Cath. и Perist., соседствующие с переходными произведениями («О Троице» и «Роман»[28]), окаймляют пять дидактических книг; Peych., сердцевина и гекзаметрического корпуса, и ансамбля в целом, является осью симметрии: первая створка посвящена борьбе Церкви с внутренним злом (грех и ересь), вторая — противостоянию языческим атакам; Psych. объединяет эти темы.
В «Катемериноне» (Cathemerinon liber, то есть «[Сборник песнопений] на все дни») первые шесть гимнов посвящены различным моментам дня: рассвету («На возглашение петуха»), утру, началу и окончанию трапезы, вечеру («На возжжение светильника»), отходу ко сну. Название цикла собственно относится к этим шес