, имя Пруденция попадает в несколько стихотворений каталогического свойства. Алкуин упоминает его в гекзаметрическом описании йоркской библиотеки[53], Вандальберт Прюмский — в написанном фалековым стихом «Соттепйайо», предваряющем его «Мартиролог»[54], а Теодульф Орлеанский — в элегиках, имеющих название «О книгах, кои я привычен был читать»:[55]
Подлинно, книги сии читать я был свычен нередко,
Ночью и днем для меня не прекращался сей труд.
Часто Григория я и часто читал Августина,
Речи Илариевы, как, папа Лев, и твои.
Иероним, Исидор, Иоанн со златыми устами,
Чтом был Амвросий и ты, отче святый, Киприан.
Тож и другие, чьи имена исчислять было б долго,
Коих учения честь в горние выси взвела.
Я читал и не раз мудрецов язычески книги,
10. Кои в разных вещах мнятся отменными быть.
И к благочестным отцам прилежанье было немалым,
Их же написанные ниже ты зришь имена.
Это Седулий, Рутил, Павлин, Авит и Аратор,
И Фортунат, да и ты, о громогласный Ювенк.
И с премудростию открыть могущий различным
Многое метром, наш ты, о Пруденций, отец.
И Помпея читать, и тебя, Донат, мне случалось,
И с Вергильем тебя, о говорливый Назон.
Хоть в речениях их находится пустоши много,
20. Истины больше покров лживый укрыл под собой.
Лживое стиль поэтов принес, мудрецов — то, что верно,
Часто в истину их преобращается ложь.
Изображает Протей так истину, праведность — Дева,
Доблести образ Алкид, кражи — беспомощный Как.
Чтобы истину скрыть, представляются сотни обманов;
Твердо, коль это свернуть, древний вновь явится вид.
В нраве Девы блестит невредимая праведных сила,
Кою неправедности язва не в силах пятнать.
Идет лживых воров безумье стопой обращенной,
30. Гнусный вержут из уст дым, запираясь в грехе.
Сила, однако ж, ума обличает их, давит и мучит,
И непотребства их въявь представляет она.
Изображен Купидон дитею нагим и крылатым,
Лук несущим, колчан, пламенник, стрелы и яд.
То, что лёгок — крылат; нагой — что грех его явствен;
Разумом что небогат опытным — вот и дитя.
Думы превратны — колчан, коварства лук означает,
Стрелы — заразу твою, пламенник — зной твой, Амор.
Легче влюбленных ужель и подвижнее быть что-то может,
40. Коим блуждающий ум свойствен иль легки тела?
Скроет проступок ли кто, коль пылкий Амор содевает,
Чьи деянья всегда скверные обличены?
Ратью рассудка над ним одержать кто сможет победу,
Над необузданным сим, кто и рассудка лишен?
Кто колчана его проникнет в злокозненну полость,
Бедственно чрево таит сколько безжалостных стрел?
Прянет куда, сочетавшись с огнем, удар ядовитый,
Он же летит и, разя, ранит, и нудит, и жжет?
Ибо преступный он любодейства демон и грозный,
50. Сласти убоги влечет к бездне свирепейшей он.
Склонен он на обман и вредить готов непрестанно,
Ибо демонски в нем сила, повадка и власть.
Сон, как песни рекут, врата имеет двойные,
Истину дарят одни, ложь нам вторые несут.
Истину шлют роговые, а ложь производят слоновы:
Очи истину зрят, ложь истекает из уст.
Ибо гладок рог, а глаз прозрачен и нежен,
И слоновую кость носит зияние уст.
Блеска не чувствует глаз, а рог не чувствует стужи,
60. Зуб и слоновая кость в твердости, в цвете равны.
Не одинакой врата обладают оные силой:
Ложь износят уста, око лишь истину зрит.
Малое это о многом, стянув короткою цепью,
Ради примера здесь будет довольно сказать.
В этом несколько хаотическом стихотворении Пруденций — единственный, кому отдан целый дистих, — занимает место на границе между христианскими и языческими авторами. В дальнейшем становится очевидно, что свою пограничную службу он отправляет безукоризненно. Большая часть стихотворения отведена обезвреживанию языческих авторов с помощью расхожей идеи покрова (tegmen), набрасываемого их поэзией на истину. Из четырех примеров, с неодинаковой подробностью разбираемых в ст.27–62, три вергилиевских: Дева из IV эклоги, убитый Геркулесом Как из VIII песни «Энеиды», врата Сна из финала VI песни (Купидона, несмотря на его вездесущность, можно считать взятым из того же текста, хоть он там не имеет упоминаемых Теодульфом атрибутов: «Энеида», I, 657 слл.). В этой перспективе историческое место Пруденция оказывается связано с аллегорией как орудием доместикации язычества.
Если посмотреть на дело с несколько более широких позиций, чем занимаемые Теодульфом, следует сказать, что Пруденций — важнейшая веха в истории герменевтики: методы аллегорезы, до сих пор применявшиеся при анализе классических поэтов (прежде всего Гомера), становятся конструктивными принципами нового произведения[56]; из аналитического инструмента аллегория становится эстетической моделью, продуцирующей новые тексты; привычки чтения, воспитанные в классе грамматика, транспонируются в сферу самостоятельного творчества, которое встречает подготовленная к нему публика. Пруденций стоит у этого исторического перелома. Можно вместе с Льюисом относиться скептически к явлению «Психомахии», но все же это событие, от которого идет дорога, уставленная странными изваяниями, и к «Антиклавдиану», и к «Божественной Комедии».
Вступление
Пятилетий уж десять я,
Коль не сбиться, прожил; сверх же того седьмой
Год вратят небеса, свет как я пью солнца кружащегось.
Мой предел недалёк, и день,
Смежный старости, Бог летам придал моим:
Что ж полезного я смог совершить в сей долготе времен?
Перва младость под звонкою
Розгой слёзы лила; тогой учён потом,
Полн пороками, ложь молвить, не чужд и преступления.
10. Там продерзость распутная
И бесстыдство страстей (горечь и стыд, увы!)
Непотребства сквернит юность мою грязью и тиною.
В пререканиях пламенный
Дух оружье стяжал, и непреклонная
Страсть победником быть ввергла его в случаи тяжкие.
Под законов властительством
Знатных градов бразды правил двукратно я,
Правосудье давал добрым мужам, страшен злодеям был.
Наконец на высокую
20. Службы степень взнесла милость владычняя,
И, приблизив к себе, впредь мне велит в чине ближайшем быть.
В сих делах жизни реющей
Вдруг ко мне седина вкралася старости,
Упрекнув, что забыл древнего я Салию консула,
В чью годину мой первый день.
Сколь сменилося зим, розы лугам колькрат
После льда отданы, знают о том снеги главы моей.
Это, благо иль зло, ужель
Пользой будет мне в час, как сокрушится плоть,
30. В час, как то, чем я был — что там ни есть — смерть разорит дотла?
Мне рекут: «Кто бы ни был ты,
Мир, душою твоей чтимый, утрачен ей;
Не о Боге она присно пеклась, в Чьем ты владении».
И при самом конце её
Пусть безумье с моей грешной спадет души;
Пусть хоть гласом она Бога честит, если заслуг в ней нет.
День пусть гимнами полнится,
От Господней хвалы праздна не будет ночь;
Против ересей пусть бьется, гласит веру вселенскую;
40. Пусть святыни язычески,
Пусть, о Рома, твоих идолов ввергнет в срам;
Страстотерпцам она песнь вознесет, славит апостолов.
В час, как молвлю ль, пишу ль о сем,
Если б мог излететь я из телесных пут,
Волен, в край тот, куда гибкий язык звук свой последний шлёт!
Психомахия
О веры перва отрасль, старец преданный,
Аврам, родитель поздний ветви счастливой,
Чьё увеличил имя слог прибавленный,
Аврам отцом кто, Богом назван Авраам,
Умел обречь кто в жертву чадо старости,
Уча: святыню коль пред олтарем творишь,
Что сердцу сладко, милое, единое,
То должен Богу принести ты волею, -
И с племенами праться нечестивыми
10. Советует нам, свой, советчик, дав пример:
Дитя не прежде восприять законное,
Угодно Богу, порожденно доблестью,
Чем бранолюбный дух в великой жесточи
Чудовищ сердца одолеет рабского.
Цари пленили древле горделивые
Во градах грешных Лота обитавшего,
В стране содомской и гоморрской пришлецом,
Премного чтимым ради славы дядиной.
Аврам, вестями возбужден зловещими,
20. Вдруг слышит: родич, жребьем бранным взят в полон,
В тяжелых рабство терпит узах варварских.
Он воружает триста восемнадцать слуг,
Чтобы ударить в тыл врага грядущего,
Который пышной был казной и знатного
Триумфа скарбом отягчен захваченным.
Железо сам он обнажает; Богом полн,
Царей надменных, с тяжкими корыстями,
Женет бегущих, попирает раненых,
Свергает цепи, плен освобождает он:
30. Девиц и злато, ожерелья, отроков,
Сосуды, ризы, юниц, табуны коней.
И Лот сам, путы сринув растерзанные,
Подъемлет вольно выю, стерту цепию.
Аврам, триумфа разоритель вражеска,
Идет прославлен, отрасль братню вызволив,
Да никакого чада крови верныя
Князей насилье не пленяет мерзостных.
Еще дымящась мужа сечей велией