сного высказал, а мы не читаем этого.
Арманд протянул руку и открыл дверцу стенного шкафчика. Достал оттуда потрепанную книжку, на обложке которой было написано: «Государство и революция», затем достал еще одну.
— Эту я читал, — сказал я гордо, — и другую — тоже.
— Неужели?
— Само собой…
— «Материализм и эмпириокритицизм» читал? — удивился он. — Но это требует специальной философской подготовки.
— У меня есть эта книга, — ответил я и начал листать ее. Я действительно несколько лет назад прочел это произведение, но не понял ничего. И сейчас, перелистывая страницы, я обратил внимание на то, что многие строки подчеркнуты.
Арманд сказал мне деликатно:
— Ленина нужно постоянно читать и перечитывать… Он никогда не надоедает… И всегда нов и интересен.
— Именно поэтому я хочу снова прочесть эти книги, — сказал я. — Можно их взять?
— Конечно. Только после праздника.
— Почему?
— Если тебя арестуют, книги пропадут.
— Опасно ли то, что нам предстоит? — спросил я.
— Как и любое другое дело… Самое малое — нас изобьют… или над нами устроят какой-нибудь процесс.
Он улыбнулся, а я, не смея взглянуть на него, смущенно продолжал перелистывать книгу. Предстоящие столкновения с полицией всегда парализовали мое сознание. Меня страшили не столько физические страдания, неизбежные в таких случаях, сколько столкновения с полицейскими и их разъяренными лошадьми, встающими на дыбы, фыркающими, с пеной на губах. Повергала в ужас мысль о том, что после этого я попаду в участок, а потом в тюрьму и никогда уже не выйду оттуда.
Но друг успокоил меня:
— Сейчас работа попроще. На этот раз мы должны побывать на нелегальном собрании, где прослушаем доклад… И после этого, если потребуется, разбросаем листовки перед крытым рынком. Пусть люди вспомнят эти имена: Ленин, Либкнехт и Люксембург.
— Естественно, — подтвердил я, — люди должны помнить их.
— Завтра приходи к нам, уточним час и место встречи. Так не забудь: Ленин, Либкнехт, Люксембург!
С этого момента сердце мое начало биться взволнованно и встревоженно. Я уже видел полицейские дубинки, свистящие над моей головой, разъяренных лошадей на мостовой, слышал грохот и выстрелы на Пиротской улице, крики людей, бегущих с нелегального собрания, лишь бы скрыться, различал решетку полицейского участка.
Дул не переставая холодный январский ветер, и едва ли в ближайшее время погода могла улучшиться. Я быстро шел по тротуару, подняв воротник своего пальтеца, и никак не мог согреться. Пусто и тяжело было у меня на сердце. Съежившись, я шел сквозь желтый туман и темноту ледяного мрака, который, казалось, никогда не кончится.
В тот же вечер в «пансионе» Панайотова произошло неожиданное происшествие с драматическим началом и веселым концом. Я не был свидетелем этого случая, но брат и сестра Панайотовы, словоохотливые молодые люди, рассказали мне подробно обо всем и с большим волнением.
Было около шести часов вечера. Одна из племянниц Панайотова, слушательница акушерских курсов, готовилась к экзаменам. К ней пришел друг, студент-медик… Было тихо и спокойно. Гудела печка. Горела лампа. Вдруг в дверь позвонили. Сын Панайотова побежал посмотреть, кто пришел. Открыл дверь и увидел на площадке человека в форме и сапогах. Мальчик испугался, захлопнул дверь перед носом человека в форме и бросился бежать с криком:
— Полиция!
Акушерка и студент работали в это время на ротаторе. Услышав крик испуганного парнишки, они сразу же собрали отпечатанные листовки, восковку и бросили их в горящую печку. Взметнулось буйное пламя, задымило, запахло горелой бумагой.
В это время человек в форме продолжал нервно звонить и стучать в дверь, чтобы ему открыли. Тогда дочь Панайотова побежала открывать. Она смело толкнула дверь, кокетливо улыбнулась человеку в форме и спросила:
— Что вам угодно?
— Мы пожарники, барышня, — сказал человек в форме, увидев элегантную девушку. — Ходим и предупреждаем, чтобы не держали горючих материалов на чердаке, потому что в последнее время в городе случаются большие пожары.
— Таких вещей у нас нет! — сказала дочь Панайотова и хотела прикрыть дверь.
Однако пожарник крепко держал ручку.
— Чем-то горелым пахнет у вас, барышня, — сказал он и сунул голову в полуоткрытую дверь. — Мы, пожарники, сразу чуем такие вещи. Что это за дым в помещении?
— Дым как дым! — оборвала она его, не давая двери открыться. — Если вы меня задержите здесь еще немного, то мои котлеты совсем сгорят на печке.
— Извиняюсь, барышня, но это моя служебная обязанность.
— Я понимаю. Однако у меня нет времени.
— Тогда до свидания! И проверьте еще раз, нет ли у вас на чердаке горючих материалов, книг, газет и чего другого, а то придется платить большой штраф.
— Проверю! — пообещала она и захлопнула дверь, но не отошла от нее до тех пор, пока не услышала стук сапог пожарника, бегущего вниз по цементным ступеням. Едва все стихло, она стремглав бросилась в комнату акушерки и радостно закричала:
— Мы спасены! Это самый обыкновенный пожарник!
— Да, но листовки и восковка сгорели! — всплеснула руками акушерка, глядя на своего побледневшего друга.
— Дураки! — обругала их дочь Панайотова. — Но так вам и надо, коль прячетесь от меня! Так вам и надо!
— А я сберег одну листовку, — ухмыльнулся ее брат из глубины кухни. — Выхватил из печки прежде, чем она сгорела.
Студент вытирал потный лоб и бормотал:
— Хорошо, что я не бросил ротатор в дымоход.
После этого незадачливые конспираторы заботливо поворошили в печке, чтобы все сгорело до конца, спрятали ротатор в какую-то сумку и куда-то ушли…
Я слушал рассказ брата с сестрой и смотрел на обгоревшую листовку, на которой остались слова: «Ленин, Либкнехт и Люксембург призывают нас вести решительную борьбу против капитализма и войны». Дальше огонь и копоть уничтожили текст. Только в конце еще можно было различить бессмертные три «Л»…
Я читал обгоревшую листовку и хитро улыбался. Мальчик с любопытством и надеждой смотрел мне в рот, чтобы я объяснил ему все. Но я продолжал наслаждаться его любопытством и загадочно улыбался. Тут нас и застал старый Панайотов. Он неслышно, как кошка, прокрался в кухню, да так тихо, что мы даже не почувствовали, когда он встал сзади нас, приподнявшись на цыпочки, чтобы лучше рассмотреть листовку.
— Что вы делаете? — вкрадчиво спросил он.
— Разговариваем, — ответил сын.
— Да ну?.. Вот одни умники вроде вас все говорили да говорили, а лошадь их и утонула… Что это за листок у тебя в руке?
— Листовка.
— Как листовка? — Изумленный Панайотов отшатнулся от нас, расставил короткие ножки, чтобы встать потверже, и не знал, куда сделать шаг: назад или вперед. Он оцепенел. Новость застала его врасплох. Ему даже не пришло в голову пошутить, как он поступал обыкновенно в таких случаях.
— Какая листовка? — повторил он и протянул руку, чтобы взять ее из руки сына. — Откуда ты взял?
— Нашел.
— Где нашел?
— На улице.
— Интересно, а почему это я не нахожу листовок на улице?
— Откуда я знаю?.. Нашел, и все.
— А почему обгоревшая?
— Сестра хотела ее сжечь, да я успел выхватить из огня, чтобы прочесть.
— Ну а если я дерну тебя за уши… и оторву их?
Он потянулся, чтобы схватить мальчика за ухо, но не смог, потому что был ниже сына ростом. И это как будто еще больше его разозлило.
— Что такое эти три «Л»?.. Какие такие три «Л»? Кто их выдумал?
Он посмотрел на меня, и в его взгляде можно было прочесть укор и любопытство. Ему хотелось и пожурить нас, и узнать что-нибудь о нашей конспирации, которую в глубине души он одобрял. Чтобы разжечь его любопытство, я тоже загадочно улыбнулся. Взял листовку у него из руки и, притворившись, что сейчас впервые ее вижу, медленно и отчетливо стал читать по складам уцелевшие от огня строки. Панайотов слушал меня с опущенной головой, казалось, он едва сдерживал гнев. Лицо его побледнело. Вся фигура, низенькая и неуклюжая, стала еще меньше. Руки беспомощно опустились. Челюсти были плотно сжаты, и время от времени на скулах играли желваки. Что переживал сейчас этот маленький и несправедливо обиженный судьбой человек?
Когда я закончил читать, он сказал, не поднимая головы:
— Ленин… Брест-Литовский мир…
Я взглянул на него с удивлением:
— Почему Брест-Литовский мир?
— Читай историю и не расспрашивай… А листок брось в печку, чтоб сгорел, не то мы сами сгорим синим пламенем!.. Ленин! В двадцать четвертом я из-за него получил пощечину в полиции. Мы тогда вышли на траурный митинг… Спас меня рост. Если б я был немного выше, меня бы отправили в тюрьму, но из-за роста я отделался только пощечиной… Декрет о мире… Вся власть Советам!.. И да здравствует революция!.. — Последнюю фразу он произнес на чистом русском языке.
— Папа, да ты знаешь русский? — вытаращил глаза мальчик.
— Тсс! Потише там, чтоб не слышали соседи! Знаю, конечно, как не знать… Только вот эти «Л»… не понимаю, что оно такое… Что это значит? О чем идет речь?
Я засмеялся. Попросил его помолчать немного и шепотом объяснил все. Панайотов выслушал меня с глубоким вниманием, после этого с одобрением сказал:
— Можно… И так можно!.. Только эти три «Л» не нашего ума дело, — продолжал он. — Эта работа малость посерьезней будет… Ладно уж!.. А сейчас давайте есть, а то язык проглочу, так проголодался…
Все сели вокруг стола. Забренчали ложки и тарелки. Разнесся теплый, ароматный пар из большой кастрюли, которая казалась мне похожей на солдатский котел.
— Так что мы уже в коммунизме, ребята! — ухмылялся Панайотов, глядя на дымящуюся кастрюлю. — Чего нам не хватает? Котел общий… Похлебка общая… Чего еще?.. Ах, эти чемберлены, расхаживающие с зонтиками по Европе!.. Хорошо им на горло наступил Ленин… Кайзеры-майзеры… Пошли все к чертям!.. Да, сейчас Литвинов научит их уму-разуму в Лиге наций…
— Да не Литвинов же, папа, а Ленин! — подал голос мальчик.