Как регулярный солдат отдал отчет атаману один из разбойников.
— Подавай сперва офицера, — сказал грубым голосом атаман.
Флахсмана принесли к нему. "Развязать!" — сказал атаман. Приказание было немедленно исполнено. Когда, расправляя свои затекшие и опухшие от давления веревок руки, Флахсман сел на земле и думал о своей странной участи, атаман начал говорить.
— Тебе, господин офицер, бояться нас нечего. Как солдат, ты своими копейками нас не обогатишь, да и попался ты к нам потому, что ехал вместе с полицейскою пиявицею, до которой мы давно добирались. Ее мы не выпустим живую… — Тут атаман замолчал на минуту, вдруг вскочил, снял шапку и вскричал:
— Как? это вы, ваше благородие, господин Флахсманов? Батюшка ты, отец мой! родимой, кормилец!
Флахсман смотрел с изумлением и удивлялся перемене разговоров разбойника.
— Вы не узнали меня, мой спаситель, мой отец! а я помню хлеб-соль вашу… ведь я Сохатый.
Тут Флахсман поднялся на ноги и сказал Сохатому, что он не помнит, когда бы успел сделать для него что-нибудь.
— А не ты ли накормил меня, напоил, когда года два назад я был пойман и привезен в Иркутск? Я не смею поцеловать твоей ручки, потому что кровь неповинная запеклась на мне, и я осквернил бы тебя своими нечистыми устами. Да как ты зашел сюда? Как тебя, дорогого гостя, я нахожу на моем пепелище?
Флахсман содрогнулся.
— Нет, господин Сохатый! я не гость твой, и между мною и тобою нет никаких сношений. Если ты помнишь мое небольшое благодеяние, то вели меня выпроводить отсюда, отпусти полицейского офицера и ямщика, и да приведет тебя бог к раскаянию.
— Нет! ты не уедешь, не переночевав здесь, а завтра будешь на пути, дороге своей. Но полицейского разбойника я не отпущу; он со мною поплатится…
— Как ты смеешь?
— Господин офицер, ваше благородие, не извольте спорить: я здесь господин!
— Прошу тебя, господин Сохатый, если ты помнишь добро, то отпусти его.
— Эх! многого ты просишь, батюшка, ваше благородие! Знаешь ли, что нет в целой Сибири злее этой собаки? Это варвар наш, мучитель, злодей!
— Он исполняет свою должность.
— Должность? — заревел Сохатый. — Должность! Разве должность его выдумывать самые лютые наказания для нас, несчастных? Разве должность велит ему упиваться нашею кровью… Эй! ребята! Где та собака? давай его сюда!
Разбойники вскочили; зверские крики раздались по лесу; несчастного сопутника Флахсманова приволокли к огню.
— Баню ему! — закричал Сохатый.
— Холодную али теплую? — спросил хладнокровно один разбойник.
— Теплую, болван!
Разбойники начали выгребать уголья раскаленные… Состояние Флахсмана было ужасно. Он содрогался при виде этого отверженного обществом человеческим сборища убийц и злодеев, собравшегося в диком сибирском лесу и готового мстить мучениями жестокосердию, с каким отвергали его люди.
— Слушай, господин Сохатый! — сказал Флахсман. — Вели остановиться и слушай, что я тебе скажу.
— Рад век тебя слушать, батюшка, ваше благородие! только не проси меня об нем… — Он указал на несчастную жертву, лежавшую от страха без памяти.
— Вспоминаешь ли ты иногда о том страшном часе, который подкрадывается к нам нежданно и нечаянно и ставит нас прямо перед лицом бога?
Сохатый задумался и с диким стоном вскричал потом:
— Нет! никогда, никогда! но он — будет свидетелем, что не я тому виною!
— Несчастный! ты помнишь бедное благодеяние человека и забыл благодеяния божии… — Ужасная хула исторглась из нечестивых уст Сохатого; но он сам испугался слов своих, перекрестился и прибавил: "Господи! прости мои согрешения!"
— Итак, мне остается одно. Смертию несчастного моего сопутника ты погубишь меня!
— Тебя? нимало! Разве ты ответчик за то, что твоего товарища погубит кто-нибудь? А как погубит: изжарят ли, повесят ли, какое кому дело.
— Знай же, что он вез меня в Иркутск как человека, обвиняемого в ужасном преступлении, и если вы умертвите его, а меня отпустите — подозрение на меня утвердится еще более…
— Как, ваше благородие? Так и ты напроказил?
— Молчи! Я невинен, и это наказание божие несу с терпением. Но я никогда не осквернял души своей пороком…
— Так не тебя ли обвиняют в смерти попа, в старообрядческой деревне?
— Разве ты знаешь?
— Как же мне не знать? Но мог ли я думать, чтобы ты был этот офицер… Ну! делать нечего… — Сохатый остановился, сжал крепко кулак, ударил себя в лоб и подошел к бедному полицейскому офицеру.
— Эй ты, кислая шерсть! вставай: Сохатый говорит тебе!
К удивлению Флахсмана, сопутник его вскочил на ноги как встрепанный.
— Выменяй образ вот этого господина офицера: я — отпускаю тебя!
Со всею низкою подлостью полицейский повалился в ноги разбойнику. "Эдакий мерзавец! — вскричал Сохатый… — Утащите его в телегу, но не троньте ни волоса", — сказал он своим товарищам.
— Атаман! — так начал один разбойник. — Дай слово вымолвить: ты обещал его нам…
— Нельзя!
— Прости, а мы тебя не послушаем.
— Как? — заревел Сохатый, и — с одного удара кулаком, разбойник полетел с ног. Другие на смели противоречить.
— Теперь, ваше благородие, сметь ли вас попотчевать… Да, сегодня у нас постное; ведь сегодня пятница, а вы кушаете ли…
Флахсман не мог долее смотреть на отвратительную картину шайки разбойников. "Благодарю тебя, но если ты отпустишь нас, то вели отпустить немедленно…"
— Сей час будут готовы ваши лошади, — отвечал Сохатый. — Эх! мое небесное царство продолжалось недолго, недолго смотрел я на тебя, батюшка…
— Господин Сохатый! — сказал Флахсман. — Неужели ты столь мало видел доброго от людей, что маленькое сострадание мое так тебе памятно?
— От людей! Кого ты называешь людьми? Где ты видал их, ваше благородие? Ох! если бы ты знал да ведал… Было времячко, что на душе моей не было крови христианской, но люди втащили в тяготу греховную, — пусть же они и платят за вход мой в тьму кромешную; пусть же они, загородив мне дорогу даже в монастырь, где мог бы я выплакать себе спасение, рассчитываются со мною, за каждый день грешной жизни моей, слезами и кровью… Но я заговорился с тобой, ваше благородие, и забыл сказать, что я хочу спасти тебя от напраслины…
— Как? Ты?
— Да, я, Сохатый! Я знаю, чей был грех смерть этого попа, его убил старообрядец Филат Петров. Он с вечера спрятался в церковь, лег на место мертвеца и убил священника, а потом убежал из церкви. Завтра же схватят и повезут его мои ребята по Кругоморской дороге в Иркутск: тебе хочу я услужить; да и дело недоброе: за что, проклятый, погубил старика? Пусть бы из серебра, из золота… — Сохатый задумался и, помолчав несколько минут, сказал: "За все это полагаю я на тебя, ваше благородие, обязательство. Послушай: в эту зиму я ворочусь в Иркутский острог. Полно, будет с меня! Если ты вспомнишь мое добро, то вели захлестнуть меня с одного раза — не мучьте меня: одного только прошу!.. Да когда приведет тебя бог на святую Русь, отыщи там старика… Но, нет, нет! не отыскивай, не говори никому… Поезжай с богом!..
11НЕОЖИДАННОСТЬ
Когда Флахсман увидел себя на большой столбовой дороге, днем, без всякой опасности; когда перед ним засветлели волны Байкала и забелели стены Посольского монастыря, он не верил глазам своим, чувствам своим: все событие казалось ему тяжким сном. Товарищ его, от испуга, сделался болен жестокою горячкою и остался в селении на берегу Байкала. Флахсман отправился на казенном гальоте. Противный ветер задержал их на Байкале. Казалось, что судьба преследовала Флахсмана повсюду. Наконец, переезд благополучно был совершен.
Флахсман немедленно явился к барону фон-Шперлингу.
Трусость, робость изображались на высокобаронском лице, когда Флахсман стал перед ним.
— Поздравляю вас, господин Флахсман! — сказал барон, идя к нему навстречу.
— С чем? — спросил Флахсман.
— С оправданием.
— Разве известно уже, что клевета, взведенная на меня, есть нелепость ужасная и неимоверная?
— Все известно. Вчера получили мы известие из Селенгинска, что убийца сам пришел и объявил о своем злодействе. Мне должно еще вручить вам бумагу: вот ваша отставка.
— Благодарю вас.
— Вы, верно, думаете возвратиться в Россию?
— Нет!
— Как? — вскричал барон с изумлением.
— Нет! повторяю вам. Теперь можем мы объясниться с вами, господин барон! Я жил до сих пор только для того, чтобы предложить вам отплату, за все, что вы для меня сделали. Я думал, что счастие мое будет вашим счастием: вы не хотели, вы отвергли меня, вы забыли слово, данное умиравшей вашей сестре: сделать счастливою дочь ее; вы забыли священнейшие узы родства и дружбы, оскорбили благородного человека, не страшась замарать честь вашей племянницы, пятнали меня ужасным преступлением…
— Чего же вы хотите? — сказал барон разгорячаясь.
— А! вы не привыкли, видно, к таким разговорам! Я хочу стреляться с вами!..
— Не откажусь, — вскричал барон, — но и теперь скажу, что племяннице моей не бывать за вами: я клянусь…
Тут дверь в кабинет барона растворилась, и — вошла Амалия. Ни Флахсман, ни дядя не ожидали ее. Она была бледна, как смерть — изумление сковало уста барона.
— Дядюшка! — сказала Амалия тихим, но твердым голосом. — Я повиновалась вам, как отцу моему, пока вы поступали со мною, как отец. Когда вы нарушили обещание моей матери: быть отцом моим, я почитала себя вправе поступать, как мне угодно. Знайте и не клянитесь: я буду женою его — сердце мое избрало его — никакая власть не принудит меня переменить слово, мною ему данное.
— Вы, сударыня, забываете все приличия… — сказал барон.
Амалия прервала речь его.
— Приличия! — сказала она с горькою усмешкою. — Бедные приличия уступают, где говоришь что-нибудь другое. Перед вами я повторю слова мои: Флахсман или — никто! Вы не хотели меня выслушать доныне; вы терзали меня, терзали избранного мною. Знайте же, что я не могу уже возвратиться: я жена Флахсмана, и бесчестие мое может быть прикрыто только благословением священника!