Кир вдумчиво моргнул, усваивая ее суждение.
– Я… не думаю, что он бы отдал приказ меня убить, – сказал он с сомнением.
Мать подняла голову и коснулась его колена как раз в тот момент, когда в движение пришли носилки.
– Твой отец был царем, Кир. И ставил державу превыше нас всех. Я не жду, что ты простишь его сейчас, пока рана свежа и саднит, но со временем ты поймешь, что он был человеком великой доблести. Он видел, кем ты был – кем ты стал. И принял решение тебя устранить. По-своему этим можно даже гордиться.
– Он совершил ошибку, – возразил Кир. – Я всегда был верен. Я ценю это качество в людях и чту его в себе. Я царевич, которому не суждено стать царем. Это я знал всегда. И никогда не был угрозой Артаксерксу!
– Милый мой мальчик. Царь – это тот, кто устраняет угрозу еще до того, как она осознает себя таковой. Держава несет мир и благоденствие бессчетному множеству подданных. Что значит одна жизнь в сравнении с этой незыблемой рукой? Я не извиняю твоего отца, Кир. И в своих предсмертных судорогах ему не отнять у меня мое любимое дитя. Я не допускаю этого. Но придет время, и ты его простишь.
От этих слов Кир насупился, как мальчишка. Он едва подавил желание заспорить с женщиной, нынче утром спасшей его от смерти. Когда носильщики переходили через плато мимо садов, где рабы занимались поливом или прятались от солнца под сетями, он осознал, что, не явись его мать в казарму, он бы сейчас был уже мертв, а его кровь впиталась бы глубоко в песок двора. Эта мысль приводила в хладный трепет. В каком-то смысле нынешнее утро стало для него зарей новой жизни, новой ветвью сделанного выбора. Какое-то время он молчал, давая мерному покачиванию носилок вносить в душу успокоение.
– Мама, а где мои люди? – спросил он после продолжительного молчания.
– Мертвы, все до единого. По велению твоего брата.
Мать пристально наблюдала за сыном, безошибочно заметив вспышку гнева, которую он не сумел скрыть.
– Но разве можно его винить, Кир? Ты привел спартанцев в сердце отцовской столицы. Должен ли он был смиренно отпустить их восвояси? Кто знает, что на уме у этих варваров? Нет, в этом он был прав, несмотря на ужасную цену. Твой брат не мог даже управиться без… ладно, теперь уж неважно. Артаксеркс – царь, хотя начал он неважнецки. Отдает приказ умертвить тебя и терпит неудачу. Посылает лучников убить твоих людей, а в итоге теряет половину всей стражи вместе с двоюродным братом царя и двумя вельможами.
Кир мрачно улыбнулся, зная, что спартанцы захотят узнать, как они погибли. Из всего сущего то, как человек принял смерть, для них имело такое же значение, как и то, как он жил. Он прошептал краткую молитву греческим богам, прося их благосклонно принять этих воинов в Аид. Мать молча за ним наблюдала.
– Если я знаю твоего брата достаточно, то он предпочтет о вчерашнем позабыть. Да, день не задался – ну так кто теперь вспомнит, что там вообще происходило? Мы живы, а это главное. Я верю, что смогу его убедить в отмене приказа о твоей казни и в восстановлении тебя над всем персидским войском. Ты ему нужен, Кир! Кто еще может проявлять такую преданность? Кто хотя бы вполовину, как ты, знает ратное дело? Благодаря таким, как ты, враги наши пребывают в страхе. Он будет глупцом, если лишится тебя, – и я ему на это укажу.
Кир оторвался от своих мыслей и увидел, что рабы подносят их к внешним казармам, где он буквально вчера ехал верхом на лошади.
Кир повернулся к матери, вопросительно приподняв бровь. Парисатида вздохнула.
– Позволь мне говорить за тебя, Кир. Негоже испытывать самолюбие твоего брата в первый же день царствования. Если я заставлю его проглотить свою гордость из-за того, что случилось с тобой, он взбеленится и будет сердит месяцы. Сомнения нет, что Тиссаферн уже пошептал ему на ухо.
– Тиссаферн лишь подтвердит, что я ему предан, – возразил Кир, хотя, еще не договорив, понял, что сам не верит в эти свои слова.
Мать покачала головой.
– Тиссаферн – его человек. И так было всегда. Тебе он не друг.
Кир болезненно поморщился, предательство ощущая вроде разрыва мышцы. Он сын царя. Смешно думать, что при дворе у него были одни друзья, а не мздоимцы и хитроблуды, строящие козни ради своего положения при дворце. Кир ощутил укол тоски по своим спартанцам. Вот Анаксис был ему другом, а с ним Киннис. Просто не верилось, что кто-то мог справиться с ними двоими, не говоря уж об общем их числе. Мстительная радость чувствовалась от того, что они дались столь высокой ценой. Что и говорить, спартанцы воистину овеяны легендой, а теперь они приписали к ней еще несколько строк. Более того, они знали цену преданности. Подчас казалось, что больше ее не знает никто.
Он сошел с носилок и протянул матери руку прежде, чем успели пошевелиться рабы. Парисатида взяла ладонь сына, и они вместе тронулись к воротам. Кир помнил, что оставил спартанцев Анаксиса во дворе.
На подходе к разведенным створкам ворот он не знал, чего и ожидать. Его рука выпала из ладони матери при виде окровавленных стен во всю глубину двора. Тела убрали, но в воздухе все еще было полно мух, а глаза щипал смрадный запах смерти. В детстве Кир вместе с отцом ходил на скотобойни смотреть, как забивают скот. Сейчас он ощутил, как его желудок тошнотно сжимается от умозрительного вида такой же смеси крови и внутренностей.
– Дальше, сын мой, я с тобою не пойду, – сказала мать осторожно. – Позволь мне поговорить с Артаксерксом.
Лицо ее побледнело от смрада, доносящегося с горловины двора. Взгляд пугливо и беспрестанно перескакивал с одного бурого пятна на другое: она гнала от себя сцены насилия, что бушевало здесь всего какие-то часы назад.
– Мать, скажи, что я храню ему верность. Был верен всегда и никогда не давал повода во мне усомниться. И Тиссаферну скажи то же.
– Именно так я и поступлю. – Мать подняла руки и привлекла сына в объятия. – Он знает тебе цену, сын мой. Я же напомню ему все, что ты для нас сделал. Возвращайся на свое поприще и не бойся подосланных убийц. Когда все определится наверняка, я вышлю тебе письмо.
Кир кивнул, поцеловал мать в губы и вышел на песок, уже дышащий жаром под сандалиями. В город он въехал на коне, с охраной в триста человек и Тиссаферном под боком. Теперь он покидал его ни с чем, кроме собственной жизни.
Больше он не оглядывался ни на мать, ни на привратников, одни из которых замкнули ворота позади, а другие отворили те, что спереди. Оставалось лишь надеяться, что авторитет матери защитит его. При этом на каждом шагу приходилось остерегаться пущенной в спину стрелы со двора, смердящего несвежей кровью. Тут и там в песке проблескивали наконечники стрел, обломки копий и осколки бронзы, похожие на золотые монеты. Мысленно Кир оплакивал тех, кто доверился его слову. Вот медленно разошлись створки внешних ворот, и взору предстала исполинская каменная лестница, ведущая вниз на равнину. Единственное, в чем Кир был уверен досконально, это в своей верности отцу и брату. А они в ответ нанесли ему разящий удар. И промахнулись. Хотя при этом в нем что-то так или иначе умерло.
Кир начал затейливый спуск по ступеням, по которым так легко получалось восходить верхом. Персеполь тянулся вдоль равнины, а за нею простирался целый мир. Всей державе царевич Кир был известен как верховный военачальник, назначенный отцом. Но теперь отцову столицу он на время покинет, а наведается в дальние воинские ряды, к возглавляющим их командирам, что на коленях приносили ему клятву верности.
Улыбчиво скаля зубы, он спускался все быстрее и быстрее, оставляя позади хмурые взгляды стражников, запах крови и предательства. Он еще вернется. Снова увидит Тиссаферна и своего дорогого брата; в этом он себе поклялся. А пока надо поднимать войско. Дворцовый гонец нагонит его в Сузах, где начинается Царская дорога, по которой он направится на запад, в Сарды. То, что кажется концом, с такой же легкостью может стать началом. Ведь и ночь сменяется новым днем.
4
Пошатываясь, Кир брел к крепости, расположенной в стороне от дороги, ведущей на запад. Пыль на нем спеклась коростой, а глаза покраснели и мучительно чесались от сочащегося со лба пота вперемешку с пылью. Он был в дороге уже два дня, без пищи и всего лишь с мелкой фляжкой воды. Выносливости он научился у спартанцев – в частности, тому, сколь многого может достичь человек одной лишь волей при наличии твердой решимости. Если б он этого не постиг, то впору было бы лечь и умереть.
Рек и ручьев на этом буроватом иссушенном просторе, отороченном зыбкими массивами гор, не было. Сама крепость из обожженного кирпича была сложена вокруг колодца и торчала из земли, словно сухой корень или старая кость. Возможно, это было одно из мест, где он останавливался со спартанцами, но точно сказать нельзя. Как бы не застать ее брошенной, колодец пересохшим, а солдат разбредшимися по своим горным селениям. Он бы сейчас заплакал, да только без воды не было и слез. К тому же на стене у крепостных ворот обозначилось шевеление.
– Откройте ворота, – приоткрыв спекшийся рот, вытеснил он.
Кажется, там, на дне, оставался еще глоток, как раз чтобы смочить язык. Кир вытянул пробку и, бережно подставив ладонь, перевернул фляжку. Из нее не вытекло ни капли. Все досуха израсходовано в дороге.
Подняв голову, над собой он увидел лицо солдата, хмуро смотрящее на него со стены.
– Поди прочь, попрошайка, – буркнул тот. – А то спущусь да намну тебе бока. Из-за тебя мне еще на жаре торчать. Пошел вон!
– Воды, – заржавленным неподатливым голосом выговорил Кир.
Солдат отвел взгляд. Но всем здесь было известно, сколь палящей бывает жажда и насколько драгоценна вода, которой здесь так мало. Реки в этих местах были доподлинно венами жизни, и все люди предпочитали селиться вблизи них. Если в жаркое время года реки пересыхали, то на корню выгорал и урожай, а жители целыми селениями обращались в обтянутые пыльной кожей скелеты и погружались в безмолвие смерти. Солдат на крепостной стене сухо переглотнул, куда-то обернулся и, не сказав больше ни слова, скрылся из виду. Через какое-то время в створке ворот приоткрылась дверца, и оттуда вышел тот самый стражник, с обнаженным мечом и недоверчивыми глазами. Киру он бросил полупустой козий мех, теплый, как кровь.