Сергей Юрьевич СоколкинСоколиная книга
О себе
Я – поэт. Этим и Не интересен (привет Маяковскому). Не интересен ни нашему времени, ни горячо любимой Родине, ни потерявшим инстинкт самосохранения соплеменникам и согражданам. Они больны и теряют жизненные соки.
В отличие от большинства современных, особенно продвинутых (модернизированных) стихотворцев я не играю в литературу (не пишу манифесты, не устраиваю скандалы), я её делаю. Живу Поэзией и дышу Ей. Творю свой Миф.
Никого не желая оскорбить, руководствуясь только Любовью, исхожу из того, что Россия (как идея, как особый субстат и оплот духовности) – это Пуп земли, Центр мироздания и Ноев ковчег современной погибающей цивилизации (где каждой твари по паре). И еще, – у нас самые лучшие люди. Хоть и других не любить у меня нет оснований. Если бы считал по-другому, уехал бы, наверное, к … (куда глаза глядят).
Любимыми моими поэтами всегда были Есенин, Маяковский, Пастернак и П.Васильев. Очень тепло относился и отношусь к Блоку, Цветаевой, Гумилеву, В. Хлебникову. Ценю, но без особой сердечной искры, большого мастера – Мандельштама и ранние стихи Бродского. А последней моей пожизненной любовью стали – Ю.Кузнецов, Н.Тряпкин и Б. Примеров. Остальные живы, про них молчок… И дай Бог им здоровья!
Не любил никогда и не люблю – всяческих иронистов, пересмешников, маньеристов, пост– и прочих – модернистов, языкопоказывателей, – всю эту внешне бурлящую накипь.
Может быть вирши данных стихоплетов и вызывают у кого-то смех и выпрямление извилин, но это не имеет никакого отношения к поэзии в целом и к русской литературе в частности. Все-таки поэтическая мысль отличается от обыкновенной своей Божественностью, близостью к постижению Жизни и Смерти. Поэзия – это то, что не скажешь прозой. Да и любовь к Отчизне – не последнее дело…
Еще я никогда не любил «лапшу на ушах», слово «прикольно» и Петросяна.
Как гражданин России и ее верный сын с покорностью принимаю кличку «почвенник», поскольку традиция – это единственная основа для построения Нового Мира (реального или поэтического). Но как человек, работающий в языке (а не показывающий язык публике), развивающий этот язык, изменяющий, трансформирующий русский стих сообразно современным реалиям и моим представлениям (глубже разбирать – дело критиков), считаю область своего служения и своего применения – «новаторским традиционализмом», а себя соответственно – «продвинутым почвенником».
Вырос я в советской коммунистической среде (по деду – генералу Советской армии), русский по крови, интернационалист по окружению и воспитанию… Жил в большом промышленном городе (Свердловске). Корневой реальной России не знал и не догадывался до поры до времени, что таковая вообще существует. Искренне верил во всё, чему учили в школе (Ленин, Сталин, Хрущев…).
Но, видимо, предки мои (да и многие окружающие) хоть и были людьми советскими, были внутренне глубоко русскими и православными. И – травимый много лет – во мне стал зарождаться здоровый великодержавный дух. Я начал много читать, обретать Веру, стал сам себя учить России (стих «Я учу себя русской душе»). Я научился по-русски думать, по-русски поступать, по-русски дышать.
К русским песням, былинам и сказаниям пришел я от песен советских, песен «Машины времени» и Окуджавы, песен Высоцкого, которого очень любил и знал наизусть. Полностью русским и державным осознал себя только в Москве, став студентом Литературного института и переварив в себе перестроечную кашу из Ельцина с Горбачевым, собственных арбатских выступлений и впервые взятых в руки книг «русского космиста» Федорова, выдающегося фольклориста Афанасьева, Бердяева, князя Е.Трубецкого и многих других… Я осознал одну простую вещь, здесь в России, в преддверии глобальных войн и катастроф, если мы хотим выжить, мы должны стать единым Народом (и не только горизонтальным – географическим, но и вертикальным – историческим).
Каждый должен понять,
если здесь ты, – значит русский,
а иначе хана – вам и нам, и…
паханам…
Я счастлив, что в 1992 году в мой мир вошел Владыка Иоанн – Митрополит Санкт-Петербуржский и Ладожский, благословивший меня и молившийся за меня в самое трудное время моей жизни.
Особняком в моей поэзии стоят стихи о любви. «Это, – как писала обо мне в МоЖ в 1994 году Жанна Столярова, – очень редкий в наши дни жанр мужской любовной лирики». Жанр, практически вымерший в наши дни. Проникновенная открытость сердца. Боль, моление о пощаде – на глазах у публики. Там нет Мифа, нет легенды, есть чувство и Образ. Русская поэзия, особенно любовная, пишется кровью.
В этом я весь – русский поэт Сергей Соколкин. Этим и Не интересен.
У меня на тюрьме
Посвящается Галине Гагариной
* * *
Я не сторож брату своему.
И не брат я сторожу тому,
кто стрелял на соловьиный шорох,
кругом первым сделав Колыму.
Я не сторож брату твоему,
что поверил в гордую войну.
И стрелял на Север, Юг и Запад,
доверяя Богу одному.
Просто брат я брату своему,
просто честь не подчинить уму,
просто он тогда меня не выдал…
И теперь мне трудно одному.
Я не сторож брату своему.
Приглашаю всех на Колыму…
Я в Москве люблю ходить на небо,
а еще – в Бутырскую тюрьму…
* * *
Во сне пройдусь по коридорам
Бутырки,
гулким, как столетья,
пущу свой голос на просторе
и загляну в глазок – «сто третьей».
Забытые увижу лица, —
свое —
с вершины лет и боли…
И голос мой взлетит, как птица
на выстрел, —
плакаться о воле…
Проснусь – на ощупь —
в пледе мятом.
В поту.
И, выпив теплой водки,
сползу подкошенным солдатом
в сон,
как в окоп, – глухой, короткий.
А там настигнет голос-эхо,
лихую растревожив дрему.
И скажет буднично и тихо:
– Ну что ж, привет,
ты снова дома.
* * *
У меня на тюрьме вольный ветер живет,
по твоим волосам он поземку метет.
Он печали метет по крутым берегам.
И взбегает искра по точеным ногам.
И бенгалом горят мои черные дни,
осыпаясь на русские плечи твои.
И я вижу, как воздух прессует гроза.
И вскипают рассветы в заветных глазах.
И судьбу я рисую на мокром песке,
на зеленой,
к глазам подступившей тоске.
* * *
Меня стерегла лишь кручинушка-доля,
когда мне служивый надежду принес.
Запиской твоей ворвался ветер воли,
как – взаперти обезумевший – пес.
Что можно любить так,
страдать можно столько,
не ведал мой разум до этого дня.
Мысль о тебе воет бешеным волком,
как – взаперти обезумевший – я.
* * *
Воспоминанья о тебе
накатывают то и дело,
как то, куда ты так хотела, —
из детства море.
Но в судьбе
уже наметился разлом
меж нами и извечным морем.
Твоя ладонь, как старый дом,
рассечена морщиной горя.
Твоя рука в моей руке.
Моя судьба в твоей ладони.
Мы тянемся друг к другу,
стонем.
И строим замки на песке.
В тюрьме
А мы нарушили заветы
и не послушались людей.
Но мир, сживая нас со света,
не одолел души твоей.
Святая дьявольская сила
в ней святотатственно жила:
днем по пятам за мной ходила,
а ночью душу стерегла.
Твой образ сквозь прогорклый воздух
в мое вплетался естество.
И я в слепой ночи беззвездной
лепил и приближал его.
Тебя я всю в истоме сонной
бессонною ласкал рукой —
на потной простыне казенной,
уже измятой подо мной.
Ладони утопали в теле,
и с губ стекал любовный сок.
И лишь глаза в глаза глядели,
и лишь сердца считали срок.
И, своего дождавшись часа,
тонули в небе ты и я.
И долго плакали от счастья
во тьме земного бытия.
* * *
Все забыл: твои косы и платье…
Но, привычную душу губя,
за стеной, за бедой, за распятьем
наконец обретаю тебя.
Бездна духа и вечные звезды
не смущают тюремный покой.
И прогорклый, прохарканный воздух
весь пропитан твоей чистотой.
И в стенах вековых казематов,
где Емелька главою поник,
вижу я в потном вареве мата
твой пречистый страдающий лик.
О себе уже не беспокоясь