– По чем продавать?
– Кассовый аппарат когда в церкви видела? – неожиданно спросил Тимофей.
– Что? – не поняла Ариадна.
– Законы знаешь? Если продаешь, должен кассовый аппарат стоять. Где аппарат? – Отец Тимофей посмотрел грозно. – Сказал же: раздавать.
Аридна не умела скрыть удивления:
– Бесплатно, что ли?
– Как Спаситель торговцев из Храма выгнал, слышала? Ну, и вот. Напиши красивыми буквами: мол, свечи и иконы берите бесплатно, однако будем вам благодарны за любые пожертвования Храму.
– Но в других церквях так не делают, там…
Отец Тимофей договорить не позволил:
– Я за другие Храмы не ответчик. Я в этом настоятель.
– Да люди ж растащат! – не выдержала Ариадна. – Им же только на халяву… Ой, извините… Задарма все похватают! За пару дней растащат!
– Ты за людей-то не решай. У них, поди, свои решалки в головах есть.
После первой же службы отец Тимофей объяснил, что теперь можно брать в церкви свечи и иконы.
– Почем стоит? – выкрикнул кто-то из прихожан.
Отец Тимофей нахмурился:
– Ты зачем в Храме голос возвышаешь? Храм – дом Христа на Земле, я же объяснял. Разве можно здесь кричать? Но это не только дом Христа, но и дом каждого из вас. И если вы не будете относиться к Храму, как к своему дому – с той же ответственностью и той же любовью, – рухнет Храм и будет стоять разрушенным, как стоял он уже много лет при бесовской власти. А дальше каждый из вас решать должен: сколько денег не жаль вам пожертвовать за свечу или икону. Не мне деньги даете, но в дом свой. Нам еще дом наш латать и латать, сами видите. Только огонь душевный в нем затеплился. Только-только. Колокольню вот хочу еще успеть поставить, если Господь сподобит… В общем, за свечами теперь не ко мне надо обращаться, а к Ариадне и давать за них столько, сколько совесть ваша не пожалеет.
Пока отец Тимофей говорил, Ариадна, как договаривались, разложила иконы и свечки.
Люди стали подходить, брать. Брали робко и неуверенно.
Некоторые шептали на ухо Ариадне:
– А сколько не стыдно оставить? Не подскажете?
Но Ариадна отвечала, как отец Тимофей научил:
– Как совесть ваша велит, так и оставляйте.
Надо сказать, что в Забавино издревле не только умели, но и любили воровать. Забавинцам казалось нелепым не украсть, если такая возможность предоставляется. Не красть казалось занятием глупым и пустым: ну, если все крадут, что я один – дурак, что ли? Забавинцы крали много, с удовольствием, причем не то именно, что было им необходимо, а что просто плохо лежало, оправдывая себя при этом известной поговоркой про то, что в хозяйстве все сгодится.
На улицах Забавино могли валяться вполне себе ценные в хозяйстве вещи вроде старых покрышек; продавленного, но вполне еще годного в употребление дивана или крепкой табуретки. Подбирать вещи забавинцам было неинтересно – чего ничье-то хватать? Совсем иное дело: чье-то чужое своровать, в этом были кураж, смысл и интерес.
Иногда забавинцев лениво и не очень охотно ловили на воровстве, но им всегда удавалось каким-то волшебным образом договариваться с поймавшими. Во всяком случае, никто не мог вспомнить, чтобы в забавинском суде судили за воровство, и, если бы такое случилось, жители города были бы окончательно поражены.
И тут открылся Храм.
Как-то очень быстро забавинцы поняли, что смерть – она, может, на миру и красна, а вот воровство на миру – ну никак невозможно. И снова всколыхнулся внутри их уставших тел забытый, забитый ежедневными заботами стыд. Вдруг почему-то оказалось, что пожертвовать меньше, чем твой сосед, – неловко, хотя слова-то такого – «пожертвовать» – жители города и не ведали никогда.
Денег у забавинцев никогда не было – ни при советской власти, ни при новой. Они привыкли к такому положению дел, считали его естественным. Понимание необходимости экономить каждую копеечку передавалось из поколения в поколение ровно так же, как необходимость дышать. Или, скажем, шлепать детей за двойки, хотя ни один забавинец не смог бы объяснить, почему в школе надо учиться хорошо, ведь в результате отличники вырастали в таких же безденежных людей, как и двоечники.
Конечно, нельзя сказать, чтобы им было все равно, сколько рублей отдать за одну свечку или иконку. Они даже начали сговариваться, сколько можно за маленькую свечу заплатить, а сколько – за большую, толстую. Назначать цену самим было непривычно – не назначать невозможно.
И уже через несколько дней каждый человек спокойно подходил к Ариадне и выкладывал определенную сумму за определенную свечу.
Сложнее, конечно, было с иконами, но и здесь ситуация постепенно нормализовалась.
Ариадна вела строгий подсчет свечей и доложила отцу Тимофею, что в первый день украли десять, во второй – двенадцать, в третий – пять…
А через некоторое время, к удивлению Ариадны, воровать перестали вовсе.
Через две недели отец Тимофей подсчитал, сколько денег они выручили за продажу свечей и икон, и с радостью заметил, что денег набралось больше, нежели выручали в таких же маленьких храмах, где доводилось служить отцу Тимофею и где пожертвования за свечи или иконы имели твердую цену.
Это обстоятельство, конечно, обрадовало священника, но не очень удивило: разве может воровать человек в доме Божьем, куда он пришел сам, по собственной воле и нужде?
– Получается, если бы все Забавино было домом Божьим – тут перестали бы воровать? – спросила Ариадна.
Отец Тимофей вздохнул только – ничего не ответил.
Он вообще не любил слова попусту тратить, с юности усвоив, что слова– они как гвозди: если один крепко вбил – прибил доску, а если стал вбивать много, доска, глядишь, и разрушилась.
А потом отец Тимофей заболел. Причем не просто так захворал, а с последовательностью. Сначала отослал архиерею послание: мол, занемог сильно и окончательно, заканчиваю свое земное существование и надо бы присылать нового настоятеля помоложе, дабы ростки веры, которые только начали расцветать в Забавино, не затоптала суета окаянной жизни.
И уже после этого слег.
На все причитания Ариадны сказал только:
– Болезнь дается человеку для того, чтобы он остался наедине с Богом.
И больше не говорил ничего. Лежал, в потолок глядел или спал. Ел мало и неохотно, словно не по желанию, а по надобности. В глазах мерцала печаль отходящего человека.
Ариадна вызвала доктора. Тот осмотрел больного, покачал головой, велел, чтобы анализ крови сделали и ЭКГ на дому. Поскольку выходить из дома батюшке категорически нельзя.
Ариадна позвонила в больницу, узнала, сколько будет стоить вызов. Подумала сначала взять деньги из тех, что дают за свечи и иконы, но поняла, что если настоятель об этом узнает – рассердится наверняка. А потому направилась в ломбард и заложила кольцо.
Медсестра – прихожанка Храма – долго всматривалась в побелевшее от болезни лицо отца Тимофея, ахала и даже смахнула слезу, иголку в вену вставила быстро и ловко, от денег отказалась и даже обиделась, просила обращаться всегда если что лично к ней и убежала.
Парень, который делал ЭКГ, прихожанином не был, но денег тоже не взял.
Сказал только:
– Я сам-то в Бога не верю. Думаю, если бы Бог был, мы бы так херово-то не жили. А бабка моя в церковь вот начала ходить, подружками обзавелась тут, прям расцвела вся. Про настоятеля говорит – хороший мужик, спокойный, честный, на вопросы отвечает не просто так, а подумав. Я вот что. Я проведу его как ветерана труда. Ему раз в год бесплатная кардиограмма положена.
Ариадна пошла в ломбард, выкупила кольцо, стала ждать доктора, который должен был ей про результаты анализов рассказать.
Доктор пришел печальный. Плохие новости были обозначены на его лице отчетливо и неотвратимо. Сказал, что анализы плохие, даже, честно сказать, безнадежные, и в самое ближайшее время надо ожидать конца.
Ариадна переехала из вагончика в дом отца Тимофея, благо там было три комнаты, чтобы на всякий случай быть поблизости.
Жизнь уходила из отца Тимофея быстро и неостановимо. Он почти не говорил, вставал только в туалет, есть отказывался, и Ариадна силой кормила его бульоном и кашей.
Она сидела целыми днями на краешке его кровати и думала, что, конечно, не заслужила хорошей, а уж тем более праведной жизни. Ведь Бог – справедлив, Он по справедливости и должен давать, а не просто все время поддерживать неизвестно за что. Господь и так столько ей доброго сделал… А теперь, видно, приготовил для нее новые страдания. Поделом.
Мама Ариадны умерла, когда девочке было четырнадцать лет. И с тех пор никто и никогда не давал ей столько добра, сколько она получила в Забавино. И – хватит. Жизнь – мрак, это она всегда знала. Появился лучик света – поблагодари. И хватит. Честь надо знать, как говорится. Скажи «спасибо» за этот лучик, а дальше и живи привычно во мраке.
Вдруг Ариадна почувствовала, как отец Тимофей взял ее за руку.
– Что, батюшка? – спросила тихо. – Что дать тебе? Может, кисельку? Я сварила.
– Господь добр. Вот Спасителя как уж мучали, а он на обидчиков своих не обижался. Помнишь ли слова? «По вере вашей да будет вам»? И верой этой открылись глаза слепых. Так и в жизни. Кто верит – тот и видит. – Отец Тимофей помолчал: ему трудно было говорить долго. – А кисельку принеси, принеси..
Архиерей прислал отца Симеона проведать настоятеля забавинского Храма. Впрочем, если совсем уж по чести говорить – не только проведать, но и проверить: так ли уж плох отец Тимофей, как сам утверждает?
Архиерей отца Тимофея уважал, но знал, что тот способен на разные разности, иногда даже вслух называл его «юродивым», и что отец Тимофей задумает и для чего – понимал не всегда.
Отец Симеон вызвался поехать сам, ему непременно нужно было увидеть Тимофея и покаяться. Много лет собирался, а тут стало ясно: время сузилось до дней, если не до часов, и откладывать дальше нельзя, потому как никакого «дальше» уже и нет.
Симеон вошел в дом. Тимофей признал его сразу: это был тот самый человек, по чьему доносу его отправили в тюрьму.