До этого Костя любил Храм именно за то, что он – не улица. Что там все по-другому, и не просто по-особенному, но по-прекрасному особенному.
А тут вдруг оказалось, что Храм и улица прекрасно могут соединиться, не разделяя, но дополняя друг Друга.
Что делать с этим знанием, Костя не знал, однако выводы запомнил.
Еще в средних классах школы у Кости начало портиться зрение и карьера летчика погибла не начавшись. Правда, и в армию его в связи с этим не взяли. Зато заставили носить очки.
Ох, уж эти проклятые очки, как же Костя их ненавидел! Во-первых, в очках он сам себе казался маменькиным сынком, которого впервые выпустили во двор, и он только и ждет, что ему вот-вот кто-нибудь обязательно даст в лоб. Так еще эти мерзкие очки мешали целоваться при встрече с девочками… Правда, сами девочки ничего такого не говорили, но Костя был убежден, что именно очки – причина всех его личных неудач.
Костя пожаловался на свои «очкастые» проблемы отцу Петру. Тот, как всегда, выслушал парня не перебивая. А потом сказал совершенно серьезно:
– Нет в тебе, Костя, смирения христианского. Ты поверь Господу. Ведь как же Он сможет помочь тебе решить даже самую маленькую проблему ежели Ты верить Ему не будешь? Господь тебя от армии спас, а ты поблагодарил ли Его за это? Очки ему, видишь ли, не нравятся… Нужны они для чего-то, раз так все Господь уготовил.
Костя привык абсолютно доверять всему, что говорил отец Петр. Но тут не удалось поверить впервые в жизни.
Раз летчиком стать не получилось, Костя решил идти по маминым стопам и с легкостью поступил на редакторское отделение журфака МГУ Учиться было легко и неинтересно. Единственное, что радовало: на курсе в основном были девушки, некоторые из них спокойно и даже с интересом относились к его очкам.
Меж тем вскоре выяснилось, что в той самой прекрасной новой жизни, которую он защищал на баррикадах, его родителям места не нашлось. Авиационная промышленность развалилась вместе с Советским Союзом: видимо, отпала необходимость в крылатой жизни. Как, впрочем, и в популяризации науки – нелепо популяризировать то, что медленно и неотвратимо погибает.
Мама отыскала работу корректора в глянцевом журнале. Поначалу ее бесило, что приходится читать только про пошлости и гадости, но потом она привыкла. И даже вечерами за чаем рассказывала новость про какую-нибудь звезду, которая либо развелась, либо женилась, либо оказалась геем.
Отец устроился грузчиком в большой магазин. Успокаивал себя тем, что работа физически очень полезная, и не навсегда, к тому же выгодная. Папа действительно все время приносил деликатесы, которых раньше Костя даже в глаза не видел.
Костя понимал: это все, конечно, украдено, ну, не было у отца на все это денег. Его папа, которым он привык гордиться, о котором с гордостью рассказывал в школе, что тот строит самолеты, – грузчик и вор!
Жизнь перестала быть не только ясной, но и заманчивой. Куда жить-то теперь? Редактировать истории про то, кто с кем спит и зачем? Или заниматься бизнесом, каждую минуту ожидая, что тебя убьют или конкуренты, или бандиты, или милиционеры?
Девушки? Да! Это здорово! Одна, другая… Вон их сколько! И что же? Девчонки – это дополнение к жизни. А саму жизнь куда двигать?
Когда Костя заговорил об этом с отцом Петром, он ожидал, что батюшка начнет его агитировать отдать жизнь церкви. Но нет…
– Помнишь, как Спаситель говорил: «Я есмь Пастырь Добрый: и знаю Моих, и Мои знают Меня», – произнес отец Петр не торжественно, а даже как-то весело. – Добрый Пастырь, пойми ты это! Добрый! Доверься Ему, и Он приведет тебя туда, куда тебе надо прийти. Что такое смирение? Абсолютная, всепоглощающая вера в Господа и в Его доброту. Вот и все.
После путча 1991 года отец Петр начал жить невероятно активно: все время ходил на митинги, входил в комитеты, давал интервью и даже пару раз выступал по телевизору…
На митинги или на заседания таинственных, но всегда очень важных комитетов Петр иногда брал с собой Костю, и тому стало очевидно и зримо казаться, что церковь словно расширяет свои стены и впускает в себя уличную жизнь.
Еще совсем недавно Костя был убежден: уйти в церковь, по сути, значило уйти из жизни. Но тут выяснилось: ничего подобного! Священники становились не менее известными, чем политики и даже артисты.
«Люди церкви могут много чего сделать в этой жизни. Ведь их Господь ведет, и, значит, они сильны. Можно быть рядом с Богом и влиять на жизнь страны – вот ведь как получается…» – думал Костя, честно не отдавая себе отчета в том, что его мысли повторяют слова отца Петра.
Церковь манила. Тем более в те годы больше не манило ничего.
«Вера – это есть знание души», – нередко повторял отец Петр, и Костя много думал над этими словами, постоянно задавая себе вопрос: «Что за знания? Знания о чем? Знания чего?»
Как любые важные вопросы, они притягивали и пугали одновременно. Несколько раз Костя совсем уж решал обсудить их с отцом Петром, но в последний момент останавливал свое желание, потому что боялся: вдруг отец Петр примет его за дурака? Вдруг выяснится, что Костя не уясняет чего-то простого и очевидного?
Костя не хотел признаваться себе в том, что прекрасно понимал, о чем знает его душа, и не обсуждал это понимание с отцом Петром потому лишь, что понимание это было столь же очевидно, сколь и пугающе.
«О чем знает твоя душа? – спрашивал Костя сам себя и отвечал честно: – Она ведает твердо о том, что кому бы то ни было мне служить противно. Кроме Господа. Только Ему я, Костя Никонов, готов служить. Все остальные службы мне отвратительны.
Я не готов превращаться в маму, которая дрожит, что ее выгонят из издательства. Или в отца, который ненавидит магазинное начальство и все мечтает о собственном бизнесе. Короче, я – Костя Никонов – не готов горбатиться ни на кого в новой власти, которая все больше и больше начинает походить на старую. Даже и само это слово «служить» вызывает у меня не просто отторжение, но гнев. Почему я – свободный человек– должен работать на кого-то? Кроме Господа… Смысл жизни может быть, только если она движется к Богу. Разве есть другие варианты движения жизни?»
Этот ответ был столь же очевиден, сколь и страшен. Для того чтобы прийти в церковь, надо уйти из этой жизни. Конечно, церковь уже не существует совершенно отдельно и тайно, как раньше, но все равно она другая и жизнь в ней иная, на уличную непохожая. И как жить без привычного: без друзей, без дома, без родителей, наконец, которым еще придется объяснять этот уход? Все, что неведомо – и жизнь церковная тоже, – одновременно пугает и манит этой неведомостью.
Как любой молодой человек, Костя боялся решений окончательных, то есть таких дорог, которые не знают поворота обратно. А ведь если начал служить церкви, то это навсегда. Неведомая и оттого страшная мощь этого слова – навсегда – придавливала, пригибала к земле и ужасно мешала воплотиться этому единственному, как казалось Косте, желанию – служить только Богу одному.
А потом Костя влюбился. Впервые любовь поглотила его целиком. Оказалось, что так тоже бывает.
Маша была длиннонога, длинноволоса и умна. С ней хотелось и обниматься, и разговаривать. Она умела страстно (как никто) целоваться и умно (как никто) говорить. Это было сказочно, невероятно, нереально и потрясающе. Маша заслонила собой весь свет, подарив ощущения новые, неведомые, всепоглощающие.
Нет, разумеется, и до этой встречи возникали романы. Костя старался относиться к любви серьезно и, прежде чем лечь с очередной дамой в постель, убеждал себя в том, что на этот раз чувство его подлинное и настоящее.
Но чувство почему-то истаивало скукой, печалью и скандалами… Костя страдал. Но недолго. Бросался в новую историю с первозданным чистым восторгом.
Маша не просто была прекрасной и умной, она казалась совершенно другой, ни на кого не похожей, единственной. Костя скучал по ней каждую секунду. Мир для него превратился в Машу и представлялся добрым или злым, только в зависимости от того, была Маша рядом или нет.
Костя сходил с ума именно так, как и должен сходить с ума молодой человек, впервые в жизни осознавший, что любовь и страсть – это не одно и то же.
Шел последний год института. Все, что делал Костя без Маши, он делал механически: отвечал на занятиях, писал диплом, выпивал в компаниях… Вдруг он совершенно отчетливо понял, что любовь – это когда уверенность в будущем счастье гораздо важнее всего, что происходит сегодня.
Он уже готовился сделать Маше предложение, чтобы это самое будущее приблизить и чтобы поскорей началась эта жизнь-мечта, когда можно быть рядом каждую секунду…
Но тут Маша сообщила, что любит другого, что этот другой – иностранец и что через неделю она уезжает из России навсегда.
Они лежали, голые, в постели. Маша произносила эти ужасные, окончательные слова тихо и буднично, словно они ничего не значили, словно они не убивали не только будущую, но и нынешнюю, да и прошлую жизнь.
– Я решила, что у нас сегодня будет прощание, такое вот прощание, – вздыхала Маша, не спеша и спокойно роняя слова, уничтожающие все. – И ты не должен на меня обижаться, потому что любовь от человека не зависит – она в руках Божьих. И раз уж Господь так хочет, что ж поделать?
Костя совершенно не понимал, что ему делать. Он зачем-то обнял Машу, поцеловал долгим сухим поцелуем, потом спокойно оделся, почему-то снял, а потом снова надел очки, опять поцеловал Машу в ее удивленные глаза и ушел.
И только когда быстрым, суетливым шагом летел по улице непонятно куда, он постепенно осознавал, что случилось в его жизни, точнее, что жизнь его закончилась.
Вдруг он остановился и рухнул на поломанную скамейку. Простая и грязная мысль сбила его с ног. Костя понял, что роман Маши с иностранцем случился не вчера– ну, раз они решили пожениться, значит, давно встречаются. И получается, Маша обманывала его. Тупо и легко, как в кино. Она жила с двумя мужчинами. И одним из этих мужчин был он.