– Ну, сказано ведь, сказано. – Отец Тимофей произносил слова так, словно спорил с кем-то невидимым. – «Кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится», – вздохнул и снова повторил: – Духовная гордыня. Был такой старец Валаамский Алексий Соловьев. Он снисходителен был к людским грехам до невозможности. Все прощал. Кроме духовной гордыни.
И опять тугая, напряженная тишина заполнила кухню.
– Так как же! – задумчиво произнес отец Константин. – Ведь сказано: «Кто будет веровать и креститься, спасен будет; а кто не будет веровать, осужден будет».
Отец Тимофей аж вскинулся от этих слов:
– Вот ведь оно как! – вскрикнул. – Осужден будет человек! Человек осужден будет на вечные муки! А ты что? Рядышком встанешь и скажешь: «Я тебя предупреждал, дурья голова?!» Так, что ли? А не жалко ли тебе этого человека? Вечные муки… А ты представь: как это? Душа-то твоя не заболит, что рядом был с человеком этим в жизни земной, а помочь не смог, не сумел? И он на вечные муки отправился… – На глазах отца Тимофея заблестели слезы. – Дети они, понимаешь, дети? Дитя, бывает, напроказничает. Ругать ли его за это? Можно и поругать, и даже ударить, чтобы неповадно было, чтобы истину помнил. Но только через любовь. Паскаль – великий ученый, католик, а правильно как говорил: «Где нет любви, там нет истины».
Отец Тимофей едва сдерживал рыдания.
Ариадна и Константин сидели тихо, боясь не то что лишним словом – лишним движением потревожить старика.
Отец Тимофей перевел дыхание, продолжил:
– Человек– он ведь так Господом создан, что к любви тянется всегда. Он любовью живет, человек, понимаешь? Без еды существовать может– кроху схватит и жив. Без денег. Одежды ему много не надо – прикроется и живет себе. А без любви – чахнет. Он и в церковь приходит за любовью. Безлюбья и высокомерия ему и за стенами Храма хватает. Так ли говорю, Ариадна?
Ариадна зарделась – она не привыкла, что настоятель к ней обращается за поддержкой.
Отец Константин заметил это. И ему понравилась скромность женщины.
И обозлился на себя и за то, что увидел, и за то, что понравилось.
– Я, знаете, что заметила? Извините… – Ариадна покраснела еще больше. – Я много встречала на своем пути дурных людей. Ну, совсем дурных. Я таких встречала, кого и язык-то не поднимется назвать человеком. И вот все они росли без любви, без понимания росли. Человек начинает бунтовать от того, что живет без любви – я так думаю. Без родительской, без человеческой, без собственной любви к самому себе… Начинает бунтовать против такой жизни, не нравится она ему… А уж если русский человек бунтует против своей безлюбовной жизни, он такого наворотить может! – Ариадна испугалась, что сказала сразу так много слов в присутствии двух батюшек, и тут же замолчала резко – словно машина врезалась в препятствие и встала. Буркнула только: – Извините.
Отец Константин не понимал, а именно чувствовал: все правильно Ариадна говорит.
Но согласиться с ней почему-то не мог и потому произнес веско:
– Все не так просто.
– Когда человек с Богом живет – все просто, – мгновенно отреагировал отец Тимофей. – А что значит: жить с Богом? Любить Его и верить Ему. Любить Бога – значит, любить людей. Вот и все.
Отец Тимофей поднялся, подошел к отцу Константину и почему-то прошептал на ухо:
– Сказать тебе, чего больше всего на свете боюсь? Про человека забыть… Ага… Духовная гордыня… Страшно, страшно… Отец Филарет – мой духовный отец – говорил, знаешь, как? «Мы все служим Богу. В этом счастье наше огромное и ответственность… Не забыть бы еще при этом, что мы и человеку служим…»
Эти ежевечерние разговоры за чаем и раздражали, и притягивали Константина. Раздражало более всего то, что ему никогда не удавалось подлинно возразить настоятелю: то не хватало времени найти подходящие слова, то знаний, а то просто не успевал – отец Тимофей поднимался и уходил резко.
Но и притягивали тоже. Старик говорил, в общем, известные вещи – то, о чем Константин знал, о чем думал, читал… Однако отец Тимофей часто на знакомое глядел по-иному, выискивая неведомые смыслы. Так бывает, когда, к примеру, смотришь на стоящий перед тобой и давно знакомый предмет, а потом вдруг – раз! – ракурс поменяешь, точку взгляда, и, казалось бы, обсмотренная много раз вещь выглядит по-другому.
Ариадна внимательно слушала вечерние беседы двух священников. Они казались ей людьми невероятно, непостижимо мудрыми, и женщина не уставала благодарить Бога за то, что Он не наказал ее за безбожную, греховную жизнь, – о ней сейчас и вспоминать-то стыдно! – но привел сюда, в этот тихий город, к этим людям, к их разговорам, от которых, кажется, крепнет ум и теплеет душа.
О Боже! Сколько же времени провела она за бессмысленным, пустым трепом; о каких только глупостях не болтала она всю свою жизнь, искренне считая, что вот этот бессмысленный обмен словами и есть разговор!
Те кажущиеся далекими и абсолютно чужими беседы велись, в сущности, ради одного – попытки победить одиночество. Однако удивительное дело: чем больше и азартней вела она тот треп, бессмысленный и пустой, как лопнувший воздушный шарик, чем больше людей окружали ее – тем пронзительней и безысходней становилось ощущение абсолютного одиночества, заполняющее, переполняющее душу.
Беседы в Забавино, в которых она то и дело ощущала себя ничего не понимающим, а то и нелепым человеком, почему-то напрочь уничтожали даже саму мысль об одиночестве, но порождали ощущение приобщенности к чему-то важному и нужному, где для одиночества не было места, оно попросту не рассматривалось, в виду не имелось.
Иногда Ариадна не выдерживала и задавала какой-нибудь вопрос. Всегда ей казалось, что он некстати. Задав его, она никогда не могла объяснить даже самой себе, почему спросила именно о том или о другом. Спросив, она почему-то всегда ждала поддержки от отца Константина, однако получала ее неизменно от отца Тимофея.
И в этот раз тоже… Ариадна набрала воздуха и спросила – резко, как выстрелила:
– А у киллера есть душа?
Священники посмотрели на нее удивленно, не сразу поняв, о чем идет речь.
– Ну вот, я… Извините, – как всегда в таких случаях, Ариадна почувствовала, что краснеет и ее прошибает пот. – В той жизни… Другой… Нехорошей, московской… Общалась ужас с какими людьми. Два раза видела киллера. Может, и больше, не знаю, на них же не написано: киллер – не киллер. Но два раза наверняка. Это люди, которые убивали людей за деньги. Им платили – они убивали, видя свою жертву первый и последний раз. Вот у них есть душа? – И она посмотрела на Константина, как всегда почему-то надеясь, что ответит он.
Отцу Константину этот просящий взгляд не понравился, и он ответил резко:
– Душа есть у всех.
– Только некоторые ее так загаживают, что она, бедная, прорваться на белый свет не может, – вздохнул отец Тимофей. – Но человек всегда может душу свою отмыть, если захочет.
– Чем? Чем отмыть? – Ариадна спрашивала так, словно от ответа на этот вопрос зависела ее жизнь.
– Молитвой и искренним покаянием, – ответил отец Константин таким тоном, будто не понимал: как только можно спрашивать столь очевидные вещи.
Отец Тимофей подтвердил:
– Это самое главное. А еще – делами. Во имя Бога и людей. Впрочем, если во имя людей, то это всегда – и во имя Бога.
Константин хотел возразить, чтобы последнее слово осталось за ним, но пока подбирал в голове умные мысли, пока выстраивал их в красивые фразы, Тимофей, как всегда неожиданно, встал и вышел из-за стола.
«Душу можно отмыть, – вздохнула про себя Ариадна. – Даже киллеру. Значит есть надежда…»
Накануне выборов мэр города Забавино Семен Иванович Дорожный пришел на утреннюю службу.
Он стоял по центру Храма, крестился, периодически шепотом кричал что-то в мобильный телефон, тихо, но резко выбрасывая слова.
Семен Иванович Дорожный руководил Забавино всегда. Еще при советской власти он надел этот костюм, эту рубашку и этот галстук и начал руководить. Надо заметить, что, как не меняли годы Забавино, ровно также не меняли они и главного забавинского начальника.
Забавинцы привыкли к строгому, мало улыбающемуся лицу своего мэра, к его серому костюму, белой рубашке и синему галстуку. И как бы ни назывался Дорожный – председатель райкома партии или мэр – жители города прекрасно осознавали: чего им имеет смысл ждать от городского главы, а чего не стоит ожидать ни в коем случае. Это не меняющееся десятилетиями знание давало жителям Забавино ощущение стабильности, а также убеждало их в том, что своего мэра они уважают, а, может быть, даже любят. Дорожный был не просто руководитель – он являлся такой же частью Забавино, как привокзальная площадь с вечной лужей посередине; покосившиеся, но почему никогда не падающие городские заборы; здание мэрии или кинотеатра.
Когда вдруг пошло поветрие – выбирать городское начальство, забавинцы удивились и даже немного расстроились, узнав эту неприятную новость.
– Чего нам выбирать-то? – вздыхали они. – Нам и так хорошо. Как привыкли, так и хорошо. Как при Иваныче мы знаем. И хорошо. Как есть – так и слава Богу. А как при других пойдет, то дело неведомое. А зачем нам неведомое?
Весь многолетний опыт жизни Семена Ивановича доказывал ему: в Забавино любые изменения приводят только к неразберихе, нервозности, то есть в конечном итоге к худшему. Как, собственно, и в стране, но за страну Дорожный не отвечал. Правда, переживал иногда, глядя телевизор, и тогда говорил жене неизменное:
– Чего опять удумали? Чай, в России живем – не в Америке.
Жена неизменно не отвечала – улыбалась только понимающе. За что ее Семен Иванович и любил уже много-много лет.
К необходимости регулярно проводить выборы Дорожный относился без страха, но с небольшим внутренним раздражением, понимая, что это игра. Приходилось играть, правил не нарушая. Он всегда сам просил кого-то из местных поучаствовать в выборах, четко инструктируя их: за что его, Дорожного, можно критиковать, а также обещая после выборов всякие радости. Обещания свои исполнял всегда, поэтому врагов не имел. Никогда в Забавино ни одному человеку не приходила в голову даже мысль прорваться в избирательные бюллетени, минуя одобрение мэра.