Ничего такого Сашка спрашивать и не хотел! Он привык быть виноватым. Он был убежден, что виноват всегда и во всем. Он знал: никто и никогда не скажет ему доброго слова. Да и что такое «добрые слова», он не очень-то понимал, поскольку не нужны они были в его жизни. Разве что теленку скажет что хорошее или кошке. Просто для себя – не ожидая ответа, и от животных какой ответ? А так, все привычно и понятно: он – плохой, его ругают, он таится. Так жизнь и движется привычным путем.
В Сашкином доме висели иконы. Он не раз видел, как молится мать, знал, что она ходит в церковь, несколько раз она даже брала его с собой, говоря при этом: «Все лучше, чем незнамо где околачиваться».
О том, верит он или нет, Сашка никогда не думал, потому что его никто про это не спрашивал, а мальчик непривычен был думать о том, о чем его не спрашивают. Он просто знал, что Господь есть. Ну, есть и есть – где-то там, вдалеке, в небесах.
И тут вдруг оказалось, что Бог – Бог! – не только знает про него, но еще и огорчается оттого, что он, Сашка – Сашка! – не ходит в школу!
Старик этот – священник, а потому врать не будет, значит, правду говорит. И так получается, что он, Сашка, самого Бога ввергает в печаль!
Это было так страшно, так окончательно невыносимо и непоправимо ужасно…
Сашка вскочил и, ни слова не говоря, выскочил вон.
Алевтина попробовала схватить сына за руку, но куда там!
– Не трогай его, – спокойно произнес отец Тимофей. – Подумать ему надо. Правильно. Может, он впервые в жизни узнал, что он – человек и что из-за него Господь огорчается.
Алевтина рухнула на табуретку и зарыдала.
Ариадна налила ей чая, насыпала сахар, размешала:
– Попейте сладенького. Полезно.
Алевтина посмотрела благодарно, но слов на благодарность тратить не стала. Чай пила жадно, быстро, захлебываясь и обжигаясь.
Наконец оторвалась от стакана, спросила, сглатывая слезы:
– Ну, что мне с ним делать? Что? Совсем от рук отбился парень…
Отец Тимофей посмотрел на нее и вдруг сказал неожиданное:
– Мир окружающий неслучайно называется мир. Мир! Ты понимаешь, Алевтина? А мог бы называться «война»… Мы в мир выходим, а не в войну мы выходим, вот какое дело. Человек вышел в мир. Человек родился в мир. Не в войну родился – в мир, понимаешь ли? Вот ведь как Господь все устроил. А ты чего? С сыном родным воюешь! У тебя родней его, ближе и нет-то никого, а ты туда же – воевать. В войне-то жить нельзя, только выживать можно. Вот он и выживает как умеет… Ты ж Евангелие читала?
Алевтина кивнула.
– Ну вот! – обрадовался отец Тимофей. – Слова помнишь? «Не судите и не будете судимы; не осуждайте и не будете осуждены; прощайте и прощены будете». Они ж про всех сказаны. И про тебя тоже.
– И про Сашку? – недоверчиво спросила Алевтина.
– И про тебя, и про Сашку. Вот скажи мне: ты с ним разговаривала в последний раз когда?
– Когда ж?.. – Алевтина задумалась. – Да утром. Я его спросила: «Уроки сделал по математике?» Ему математика ужас как тяжко дается… Он наврал: «Сделал». И убег куда-то…
Отец Тимофей руками всплеснул:
– Тьфу ты ну ты! Я ее про разговоры спрашиваю, а она мне – про воспитание. Вот так, чтобы сесть, чайку попить, словами поразговаривать, понимаешь? Не упреками, не приказами, не обидами… А чтобы душевными словами? Вот так когда было у вас в последний раз?
Алевтина догадалась: батюшка ее вроде как бранит. Да она и сама понимала: с Сашкой неладное что-то творит, раз дело не в лад пошло… Только никак не могла понять: что же не так, в чем провинность-то ее? Ведь вроде и кормит, и бьет редко, и старается не обижать, и покупает чего Сашка просит, если, конечно, деньги есть. А жизнь чего-то не в лад с сыном идет.
Отец Тимофей устал ждать ответа и сам спросил:
– Что задумалась? Не помнишь, что ли, когда с сыном разговаривала по-людски?
Алевтина всплеснула руками:
– Батюшка, ты не серчай на меня только. Вот ты расскажи, чего надо делать, я это и сделаю. Только разъясни, любезный, ради бога. Жалко сынка, погибает. Все ж таки не чужой человек, сын как-никак! Сы-ы-ын.
Она протянула гласную букву и совсем уж собралась заголосить, как делала всегда, когда не понимала, в какую сторону надо продолжать жизнь.
Но тяжелый вздох отца Тимофея остановил ее. В который уж раз старик отчетливо понял: не умеет он разъяснить людям, что такое любовь. Лучше Спасителя ведь не скажешь, а люди думают, что Христос не про них говорил… Вот слушают Его слова, понимают, даже проникаются ими, только считают, что это не про них, а просто так – красивые, но не к ним обращенные речи. Как объяснить: без любви возникает только война, разрушения одни случаются, ничего без любви мирного не построить?
И снова ругал себя отец Тимофей за собственное неумение. Смотрел на растерянную Алевтину и понимал с бесконечной печалью: не подбираются единственные слова. Расстраивался, злился на себя и еще пуще злился за то, что злился…
– Жалко сына? – спросил Тимофей, пожалуй, слишком громко. – Так жалей! Отчего ж ты судишь его день ото дня?
Он поднялся, подошел к Алевтине, наклонился, произнес тихо:
– Да пойми ты: человек он, Сашка! Че-ло-век, – по слогам произнес отец Тимофей. – Не вещь твоя личная, но человек Божий! Человек – он в чем более всего нуждается? В наказании разве? В том, чтоб судили его? Невозможное дело. В любви он нуждается – вот что я тебе скажу. В понимании. А как ты понять можешь другого, ежели не разговариваешь с ним никогда по-людски, а только все ругаешь да воспитываешь?
– Да я вроде… – начала Алевтина и осеклась.
Женщина уже была не рада, что пришла, потому что видела: сильно расстроила она отца Тимофея. А настоятеля Храма Алевтина уважала: добрый ведь человек, понимающий. Огорчать его совсем не хотелось.
– Ариадна, – обратился отец Тимофей к затихшей вдруг женщине: – Пойди позови пацана.
– Так где ж я его найду? – удивилась Ариадна.
– Его искать не надо. Он у Храма на лавке сидит – ждет, пока мать выйдет и начнет его ругать. Зови сюда.
Через минуту Саша стоял посреди кухни, низко опустив голову.
Отец Тимофей подошел к мальчишке и в эту самую голову его поцеловал.
Саша вздрогнул: он не помнил, когда б его кто-нибудь целовал. В его тринадцать лет не было у него опыта принятия ласки. Он и растерялся, не понимая: радоваться ли сейчас или плакать на всякий случай.
– Садись, что ли. – Отец Тимофей указал рукой на табурет.
Сашка послушно сел.
– Я вас прошу: перестаньте ругаться. Ничего такого нет в мире, что могло бы породить злобу между матерью и сыном. Ничего… – Отец Тимофей посмотрел на Сашку. – Ты хотя б понимаешь, что без матери не было бы тебя на этом свете? Просто ты бы не родился. Она тебя девять месяцев вынашивала, а потом рожала в крови и муках. И у кровати сидела, когда ты болел. И душа ее за тебя болит всегда. Понимаешь это? Душа матери за сына болит вечно. Вот ты глупостями всякими занимаешься, а у матери душа болит в это время. Думал про это? Нет, ты представь, что не душа это, а, скажем, нарыв в животе. Вот ты сделаешь какую нелепость, а нарыв этот разрастается и гноем исходит. Так и в душе то же самое ужасное творится, когда ты мать огорчаешь.
Сашка сидел понурившись. Он представил, как разрастается в животе матери гнойник, и стало ему совсем не по себе. Снова захотелось убежать, привык потому парень так поступать: не знаешь, что делать – беги…
– Друг для друга родней не будет у вас никогда и никого, – вздохнул отец Тимофей. – Никогда и никого. А вы в скандалах жизнь топите. – Он снова посмотрел на Сашку. – Школу оканчивать надо. Как хочешь, но без этого никуда. Ты парень уже взрослый, должен понимать: чтобы жизнь дальше строить – надо школу окончить. А то как же? Без этого никуда…
– Благословите нас, батюшка, – попросила тихо Алевтина.
Отец Тимофей благословил.
– Живите в мире и в любви, – сказал священник. И повторил: – В любви и мире. А теперь все: идите, идите. Все.
Ариадна пошла провожать гостей.
Она знала, что отец Тимофей сейчас пойдет в свою комнату и будет долго молиться, разговаривать с Богом и, наверное, как всегда, ругать себя за нерадивость и неумение…
Мать с сыном шли по главной улице Забавино молча, на некотором отдалении друг от друга, как ходили всегда: мать впереди, сын чуть отставая.
Алевтина вдруг остановилась так резко, что Сашка чуть не налетел на нее, обернулась и прошептала:
– Ты это… Ты прости меня, если что… Я вот тоже… Если что… Ладно?
На глазах ее выступили слезы.
Сашка растерялся, залепетал:
– Да ладно, мам, ты чего?
Алевтина обняла его:
– Только уроки будешь делать, ладно? И школу не прогуливать?
Сашке стыдно было прохожих, и он залепетал:
– Да ладно, чего ты? Да буду я. Буду. Отпусти.
Алевтина улыбнулась и отпустила.
– А отец Тимофей тебе понравился? – спросила Алевтина. – Хороший мужик, правда?
– Классный, – согласился Сашка.
И они пошли рядом.
Пришли домой, сели чай пить.
Алевтина смотрела на Сашку, понимая, что о чем-то надо разговаривать. Но в голову все время лезли какие-то нелепые мысли про учебу, про школу…
– Как же я устала, – даже для себя неожиданно произнесла Алевтина.
Сашка посмотрел удивленно: мама никогда не жаловалась ему на жизнь.
Он подошел и поцеловал ее в голову, не зная, что еще надо делать в таких случаях.
Алевтина замерла. Потом прижалась головой к Сашкиному животу и затихла.
А потом в Забавино пришла смерть.
Она мчалась на красном «Мерседесе» по главной забавинской улице неотвратимая, как молния.
У смерти были важные дела. Она спешила. Она летела, не обращая внимания на забавинскую жизнь, на забавинских людей. Она была чужая, эта смерть, пришлая. Она промчалась по улице, чтобы исчезнуть навсегда, оставив на дороге сбитую девочку, уткнувшуюся белым лицом в холодный грязный асфальт.
Отпевал девочку отец Тимофей.