Небо чернело, густело, опускалось, покуда не упало. Небо рухнуло на землю и придавило всех, кто жил здесь.
Константин чувствовал: из него уходит дыхание. Оно покидало его, оставляя пустое бессмысленное тело на раздавленной небом земле.
Вместе с дыханием уходила жизнь. И Константин угасающим, исчезающим, ненужным теперь сознанием с ужасом понимал: не получается принять смерть смиренно; страшно ему грозящей неизвестности; не вечная жизнь грезится ему впереди, но пропасть, в которой бессмертная – бессмертная! – душа его сгинет навсегда, на веки вечные.
Он ощущал, как испариной покрывается сначала лоб, а потом и все тело, и дыхание – привычное, родное, необходимое – уходит, бросает его, покидает…
Хочется кричать, звать на помощь. Но губы неслышно повторяют лишь два слова: «Господи, помоги! Господи, помоги! Господи, помоги!»
И вдруг появляется отец Тимофей.
Он идет прямо по серому небу, прижатому к земле. Шагает спокойно, уверенно, уютно, по-домашнему. И улыбается, словно человек, завидевший старого знакомого, встреча с которым неожиданна, радостна и приятна.
Константин понимает: настоятель движется именно к нему – то ли с доброй вестью, то ли с необходимой помощью.
Отец Тимофей молча протягивает ему руку.
Константин хочет ухватиться за нее, но чувствует: руки его отяжелели до конечной, страшной степени – не то чтобы поднять, а даже пошевелить рукой он не в состоянии.
Вдруг возникает табуретка. Из ниоткуда. Из воздуха возникает их кухонный табурет и прочно устанавливается на упавшем на землю небе.
Этот твердо стоящий на земле табурет неожиданно и непонятно успокаивает Константина. Дает надежду. Почему-то – что нелепо, невозможно, но происходит ведь, происходит! – в улетающей уже, уходящей душе Константина начинает зреть надежда… Да что там надежда – вера! Да! Абсолютная вера в то, что, если существует в этом мире столь прочно стоящий табурет, значит, все будет хорошо и складно.
Отец Тимофей садится на табурет, прочно и непоколебимо стоящий на небесной земле. Улыбка настоятеля обнимает Константина, берет его в радостный плен. Старик глядит взглядом, которым любящий отец смотрит на нашкодившего ребенка.
«Что я сделал не так? В чем виноват? – хочет спросить Константин. – Разве я все совершил в этой жизни и мне уже пора уходить? Разве все?..»
Но рот – сухой, песочный; язык приклеился к нёбу, тоже стал твердым, непослушным – не поговорить. Разве только глазами. И почему-то кажется, что сейчас этого вполне достаточно – говорить глазами. А слова – это все лишние, ненужные, громкие, бессмысленные подробности.
Настоятель берет отца Константина за руку и ведет куда-то.
Они идут по упавшему небу – одни во всем мире. Никого и ничего нет – ни людей, не деревьев, ни облаков, ни звезд, ни солнца.
Идут одни по небесной пустоте земли.
Константин понимает: этот неясный путь возвращает ему дыхание, пока еще неуверенно и робко, но оно открывается. И значит, надо идти за настоятелем туда, куда шагает он. Идти, не задавая лишних вопросов, ничего не спрашивая, не удивляясь, не думая. Просто шагать за ним. Потому что иначе исчезнет дыхание. А вместе с ним уйдет и жизнь…
Как ни приучал себя Константин всю жизнь не бояться смерти, почувствовав ее, он испугался; понял, что не готов с земной жизнью расстаться; нет в его душе смирения и спокойствия тоже нет.
И коли уж настоятель связывает его с этой жизнью, значит, надо идти за ним. Вот и все.
Отец Константин заболел внезапно.
Позвали доктора из местной больницы, того самого, который лечил отца Тимофея. Ни Ариадна, ни тем более Тимофей не испытывали к нему никакого доверия. Но Храм стоял на территории, подведомственной именно этому врачу, значит, никто иной приехать не мог. Да и, честно говоря, местные доктора отличались друг от друга не сильно.
Все свои сорок лет жизни местный эскулап прожил в Забавино, отчего лицо его приобрело выражение какого-то неунывающего, истеричного восторга. Он все время улыбался и хихикал, подчеркивая этим не столько радость окружающей жизни, сколько абсолютную бессмысленность печалиться по ее поводу.
– Приболел, батюшка, приболел, – широко улыбаясь, говорил доктор. – Серьезно приболел. Что ж, как говорится, будем лечить.
Он расхохотался.
Не снимая улыбки с лица, доктор долго обстукивал Константина, слушал сердце и легкие. Произносил туманные научные слова, смысл которых был непостижим и страшен, однако улыбка доктора внушала, пусть немного истеричный, но все-таки оптимизм.
Врач говорил, что случился серьезный приступ, который прошел, но может повториться, и, чтобы этой беды не случилось, необходимо пить лекарства.
Он выписывал рецепты, каждый раз повторяя со смехом:
– Этого лекарства у нас в аптеке может не быть… И этого может не быть… Это, возможно, присутствует… А уж этого точно не найдете у нас, разве что в областном центре…
Со вкусом прихлебывая, доктор пил чай на кухне. Хихикая, намазывал на бублик жирные куски масла, утверждая: холестерин, разумеется, вреден, масло, однако, очень вкусное, а жизнь вообще, если вдуматься, штука вредная, заканчивается всегда плохо, так что чего не порадоваться, если можно.
Доктор мыл руки и перед подходом к больному, и перед выходом на улицу, улыбаясь, пообещал, что непременно вскорости заглянет, успокоил, что волноваться не стоит, но что, если будет совсем плохо, надо непременно вызывать «скорую».
Потом доктор сел на велосипед и растворился в шуршащей забавинской толпе.
Несмотря на то что газета «Забавинские новости» выходила раз в неделю и исправно снабжала жителей города новостями, на самом деле в Забавино месяцами, годами и десятилетиями не происходило ничего.
Весть о болезни отца Константина стала серьезным событием, огромной новостью, которую обсуждали даже те, кто редко заглядывал в Храм.
Отец Тимофей заменять отца Константина в школе не успевал, да и сил не хватало. После проповеди настоятель, разумеется, с прихожанами беседовал, и если кто к нему в дом приходил с вопросами – в разговоре не отказывал никогда, однако школу пришлось временно закрыть.
Это обстоятельство сильно расстроило забавинцев. Для многих из них уже вошло в привычку: приходить в школу к отцу Константину и вместе с другими рассуждать о вечных вопросах.
Такие беседы возвышали забавинцев в собственных глазах, а без них жизнь казалась еще более низменной и печальной. Вдруг оказалось, что человеку совершенно необходимо иногда задавать вопросы про то, что непонятно, про то, про что в доме своем не спросишь – не у кого. Да и не было у забавинцев привычки такой: в доме своем про важное разговаривать.
А тут, пожалуйста, пришел в школу в вагончик, поговорил… От этих разговоров жизнь, конечно, легче не становилась, зато делалась понятней. На смену привычной панике перед неясностью завтрашнего дня приходило ощущение естественности и нормальности грядущего.
Поскольку никто, в том числе и доктор, точно не мог понять, чем именно заболел священник, то, как и повелось в Забавино издревле, Константина начали лечить от хвори.
Приносили разные снадобья, крестили, желали здоровья.
Ариадна внимательно изучала то, что приносили, благодарила искренне, однако большинство снадобий давать боялась.
Как-то так естественно получилось, что лечением Константина занималась она. Приносила чай, варила бульон, поехала в областной центр за лекарствами и потом следила, чтобы больной их принимал вовремя.
Однажды Константин закапризничал естественной для больного прихотью: не захотел есть таблетку. И Ариадна, неожиданно для себя, на него прикрикнула.
Константин тут же таблетку выпил, а потом лежал и думал – почему этот окрик Ариадны ему понравился.
И наконец признался себе в том, что понял давно, но пытался скрыть от себя всячески: он ждет приходов женщины. Скучает без нее. Хочет ее видеть. И ему – о Господи! – нравится, что она за ним ухаживает.
Конечно, это крутил лукавый, а кому ж еще? И монах молил Бога о том, чтобы дал сил, чтобы избавил от лукавого, чтобы не позволял соблазну заполонить душу.
Но, когда заходила Ариадна, в горле начинало першить, и дыхание, которое с таким трудом наладилось разными таблетками, начинало предательски учащаться.
И снова молил Бога монах.
И снова – першение в горле и учащенное дыхание.
Ариадна же твердо для себя решила: не будет в ее жизни мужчин. Давнее волнение, вызванное появлением отца Константина, забылось, исчезло, растворилось. Она молила Бога: укрепить себя, не дать сойти с пути нового, истинного, открытого. И ей тогда начинало казаться: отец Константин словно ребенок ей, она должна помочь ему вылечиться, чтобы он снова приходил к людям, помогал им, объяснил жизнь и Веру.
Вот такое служение выбрал ей Господь, и она справится с ним, потому что нет служения, непосильного человеку: Бог лишь тот крест дает, который человек нести в силах.
Никогда больше не возникало у нее срамных помыслов, страсть, словно отчаявшись, покинула ее, улетела из души, направившись к кому-то иному, несчастному.
Однажды Ариадна принесла отцу Константину картину, поставила на стул, прислонив к спинке.
На картине – по пронзительно голубому небу плыли белые взрывы облаков. Больше ничего не изобразил художник, но оторвать взгляда от его полотна было невозможно.
Картину написал Сергей. Тот самый человек, который первым пришел в Храм и кого отец Тимофей учил, что работа непременно должна приносить радость.
Оказалось, что после той истории, когда Сергей бегал по огороду с пистолетом-зажигалкой в руках, разливальщик молока местного молокозавода впал в глубокую задумчивость. Все думал: если Господь, создавая землю и жизнь на ней, дал нам всем пример радостного восприятия труда, то отчего бы ему, простому работяге Сереге, хотя бы не попробовать этому примеру следовать?
И тогда Сергей решил рисовать. Ну, то есть как-решил? Просто проснулся как-то ранним утром и, влекомый неясной силой, пошел в магазин, купил холст, краски, попросил, чтобы научили его натягивать холст на подрамник, пришел домой и тут же начал рисовать.