Жена его поначалу ругалась: мол, понапрасну время тратит, нету, что ли, в доме дел поважней, уж лучше б с детишками позанимался… А потом, рассудив, что рисовать неясные картинки все лучше, чем водку употреблять незнамо с кем, от мужа отстала.
Сергей писал истово. Он напоминал человека, который не пил годами и вдруг дорвался до прозрачной студеной воды.
По неясной какой-то, необъяснимой, ему самому непонятной прихоти Сергей рисовал только небо. Утреннее, розово-синее, слегка подернутое скромными новорожденными облачками. Дневное – со взрывами белых облаков и лучиками солнца, робко пытающимися пробиться сквозь белый взрыв. Ночное – грозное, давящее, похожее на огромный шлем, надетый на голову земли. Утром, днем и ночью небо, оказывается, было разное. Вот эту разность Сергей и пытался изобразить.
Сначала рисовалось легко. Однако чем больше водил кистью по холсту, тем чаще оставался недоволен написанным, переделывал, а то и рвал работы, в ужасе садился на пол, уверенный, что Господь как вдруг дал умение, так вдруг и отнял. Мог долго, порой день целый, а то и два сидеть в такой отчаянной задумчивости, но потом бережно и робко, с почтением брал кисть, нерешительно, словно раб к хозяину, подходил к холсту и писал, писал…
Никогда в жизни не испытывал он того восторга, который наполнял все его существо, когда он видел: небо у него получается – живое, манящее, движущееся.
Да! Небо всегда движется, вот в чем дело! Не сразу понял это художник, а когда осознал, не стало в жизни его большего счастья, чем передать на холсте это движение небесной жизни.
Сергей все хотел зайти к отцу Тимофею спросить: «В чем причина этого счастья? Как, чем можно объяснить, что человек, нарисовавший движущееся небо, испытывает восторг больший, чем тот, кто, к примеру, получает зарплату?»
И однажды поймал настоятеля, когда тот двигался из Храма в город по своим делам.
Отец Тимофей явно спешил.
Отвлекать – неудобно, не спросить – невозможно.
– Здравствуйте, батюшка, – со вздохом поздоровался Сергей.
Отец Тимофей остановился.
– Здравствуйте, Сергей.
Никогда не случалось такого, чтобы отца Тимофея кто-то окликнул, а он бы не остановился, сославшись на занятость, и не выслушал.
Сергей растерялся: как именно спросить? Про что?
Ну и брякнул:
– Почему небо рисовать – счастье?
Отец Тимофей улыбнулся:
– Потому что – творчество.
– А-а-а-а… – протянул Сергей. – Творчество… Понятно…
Он не понял ответа священника, но само это слово «творчество», да еще и применительно к его собственной жизни, так завораживало, что признаться в непонимании казалось невозможным.
Лицо отца Тимофея вдруг сделалось совершенно серьезным.
– Господь – Творец, – веско произнес настоятель. – Он сотворил землю, людей, Он творит нашу жизнь каждое ее мгновение. Жизнь наша – твоя, моя, всех их. – Отец Тимофей показал на забавинцев, каждый из которых печально двигался по улице, словно не рассчитывая, что в его жизни встретится что-то хорошее и интересное. – Это есть Творчество Господне, а мы либо помогаем Господу нашу жизнь творить, либо нет, либо вообще мешаем. – Старик вздохнул. – Человек, занимающийся творчеством, приближается к Творцу, приближается к Господу. А что еще может дать большую радость?
Отец Тимофей улыбнулся и пошел по своим делам. Он всегда так делал: заканчивал разговор тогда, когда сам считал, что беседа закончена.
Никогда не думал Сергей, что, рисуя картины, он приближается к Богу. Потому что пример брать – это одно. А приближаться – совсем иное, страшное и манящее одновременно.
Сергей не знал, как совладать с этим абсолютно новым ощущением, а потому решил не размышлять особо о нем, а просто знать, что оно есть, и радоваться…
И вот, узнав про болезнь отца Константина, Сергей принес свою новую картину.
Картина очень понравилась Ариадне.
– Как будто в окошко смотрю, – вздохнула она. – Словно живое у тебя все получается.
– Я тут это… – замялся Сергей. – Я чего думаю? Если картина столько счастья мне дарит, то это ж вещь не вполне обыкновенная, правильно рассуждаю? И вообще я в нее столько вложил всего… Всякого… Оно же не могло просто так исчезнуть? Вдруг поможет отцу Константину? И вообще на нее же смотреть приятно? Приятно ведь?
Ариадна кивнула.
– Ну так и вот! – обрадовался Сергей. – А когда человеку приятно делается – ему легче становится, даже когда болеет. Так ведь?
Ариадна согласилась.
И небо встало в комнате отца Константина на стул.
Картина священнику очень понравилась: она навевала легкие мысли и умиряла печаль.
В общем, лечили отца Константина всем миром.
Казалось бы, еще совсем недавно Забавино и знать не ведало ни про каких священников и вроде бы легко обходилось без Храма.
А тут вдруг люди почувствовали: нарушается порядок вещей, который быстро стал привычным и, значит, был правильным. А правильный порядок надо поддерживать, потому что, если он исчезнет, то случится неправильная жизнь.
Из Москвы неожиданно приехала Ольга – та самая, которую когда-то отец Константин не пустил в церковь.
Приехала к отцу Тимофею – и повидаться, и посоветоваться. Вообще это удивительное дело: если к священникам приходят повидаться, то уж непременно и посоветоваться.
Но, увидев белое лицо отца Константина, испуганный, словно в себя смотрящий взгляд, услышав его дрожащий, уходящий голос, – Ольга тотчас позабыла про все свои дела и начала расспрашивать Ариадну про болезнь священника.
Ариадна что-то путано объясняла.
Ольга задала несколько вопросов ей и отцу Константину, что-то записала в своем блокнотике и, так и не поговорив толком с отцом Тимофеем, умчалась.
Вернулась вечером следующего дня с лекарством. Уверяла, что продукция импортная и потому поможет непременно и обязательно.
Ариадна смотрела на пачку с иностранными буквами недоверчиво, именно импортность ее и смущала, но Ольга настаивала. И даже попросила отца Тимофея убедить Ариадну.
Настоятель многих слов на нелепую просьбу тратить не стал, бросил только:
– Пусть принимает.
К Ольге обратил слов уже гораздо больше:
– Пойдем, что ли, почаевничаем, слышу вопрос у тебя ко мне есть какой-то. Пошли говорить будем.
Вопрос был, конечно. И Ольга во время своих поездок в Забавино, потом в Москву, потом опять в Забавино, глядя в окно электрички на грязный, стремительно, словно стеснительно, – чтоб в глаза не бросаться, – проносящийся пейзаж, все думала, как этот вопрос задать, как сформулировать и понятно, и правильно. Пришла, разумеется, к тому, к чему приходит любой человек в результате мучительных размышлений над чем-либо: сказать первую фразу, а там – все предоставить Богу, то есть как пойдет.
И Ольга сказала отцу Тимофею эту первую фразу:
– Я влюбилась.
Отец Тимофей продолжал пить чай.
– Мне кажется, он тоже меня любит, – вздохнула Ольга.
Отец Тимофей улыбнулся:
– Вижу, что не за благословением пришла. А за чем – не пойму.
Ольга удивилась:
– Как не за благословением? За благословением. Конечно. И еще… Да… – Она замялась. – Но еще вопрос есть. Он… Ну, Мишка… Ну, мой… Он хороший очень. Добрый. И предложение мне сделал. И даже венчаться готов.
– Приезжай. Обвенчаю. За чем дело стало?
– Ну… В общем… Он это… Он требует секса до свадьбы. Потому что, говорит, вдруг мы друг другу физиологически не подходим? Поженимся, повенчаемся, а потом вдруг откроется, что не подходим. И что тогда? А я знаю, что секс вне брака – это грех. Грешить боюсь. И его потерять боюсь.
– Ты в Бога-то веришь? – неожиданно спросил отец Тимофей. И повторил еще: – Богу веришь ты? Доверяешь?
От растерянности Ольга прошептала:
– А как же…
– А так же! – зло припечатал отец Тимофей. – Бог вас соединял – не знал, что ли, что делает? Душами прикипели друг к другу, но теперь, видишь ли, секса им подавай – проверочку себе устроили. Мыслимое ли дело! Что проверить-то хотите? Божий промысел?
Пиписькам своим больше, чем Божьей воле, доверяете? Ишь, возомнили из себя невесть чего! Проверяльщики…
Огонь возгорался в душе отца Тимофея. Священник пытался утишить его, но огонь все рвался, рвался… И требовались огромные силы, чтобы не разрешить пламени разыграться в полную мощь.
Почему-то от этого сдержанного гнева – а она заметила его, нельзя было не заметить – Ольга почувствовала облегчение: огонь не спалил, а согрел.
Отец Тимофей медленно произносил слова, изо всех сих стараясь притушить свой гнев:
– Страсть, страсть… Вот, говорят, мол, страсть потому плохо, что она ум затмевает. Ум затемнить – дело нехитрое. Человек рад свой ум любой ерундой затмить, а потом и жить в этой темноте припеваючи. Страсть душу корежит, вот в чем дело! Душу! Душевные порывы, истинные порывы уничтожает… Когда животное начало в человеке восстает, поднимается, словно стена, – не может Господь пробиться, докричаться. Вот что страшно. Вот что.
Отец Тимофей неожиданно поднялся и, ни слова не говоря, вышел из кухни, оставив на столе недопитый чай.
Ольга еще не успела расстроиться, что огорчила священника своим вопросом, а он уже вернулся и протянул ей листочек, на котором типографским способом красивыми буквами был напечатан текст.
– Читай! – требовательно произнес отец Тимофей.
Ольга взяла листочек, начала читать.
– Вслух читай!
– «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит…»
– Что это, знаешь ли? – строго спросил отец Тимофей.
– Эти слова апостола Павла всякий знает. И дочитала до конца. «Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и знание упразднится».
Огонек радости зажегся в глазах священника, но тут же погас, невостребованный, и отец Тимофей снова задал тот же вопрос, по-прежнему глядя на Ольгу без доброты: