– Что это, знаешь ли?
Ольга смотрела растерянно.
– В школе, помнишь ли, было проверочное слово? Как неправильно что захочешь написать – вот тебе проверочное слово, чтобы ошибку суметь исправить. Так вот слово апостола Павла – это есть проверочное слово любви. Хочешь понять, что у тебя за любовь? Приложи к ней слово апостола – вот тебе и все. Вот проверка. А других не придумано. Нет других.
В электричке на пути в Москву Ольга в который уж раз перечитывала апостольские слова, думала о своем Мишке, вспоминала все, что у них было, и никак не могла разобраться: как эти замечательные, торжественные, великие слова приложить к их простым и обыденным отношениям.
«Любовь долготерпит, милосердствует…» Красиво, понятно, возвышенно… Но кто объяснит: милосердствует ли их с Мишкой любовь и каким образом она должна милосердствовать? И как может она долготерпеть? И кому надо милосердствовать и долготерпеть – ей или Мишке? А может, им вместе? Наверное, вместе… Но как? Как?
И тут вдруг показалось Ольге, а потом она и уверилась в этом вполне, что любовь– не просто результат отношений между двумя людьми, любовь – это такое существо, вполне себе самостоятельное. Вот встретились они с Мишкой, и появилось на свет это существо по имени Любовь. Живое, отдельное, требующее любви и внимания.
«Да, как ни странно: любовь между людьми требует любви, – думала Ольга под стук колес, который был настолько монотонен, что ей казалось, будто звук этот исчезает, растворяется, и она движется в одиночестве и тишине, сама по себе, сквозь темноту ночи и размышляет. – Все, о чем говорил апостол Павел, относится не к ней и не к нему, а к ней и к нему вместе. Относится к их Любви. И надо вместе стараться, чтобы Любовь их не гордилась, не бесчинствовала, не раздражалась… Надо ее растить, нашу Любовь, – решила Ольга и даже улыбнулась невольно естественной простоте этого решения. – Не проверять друг друга, не устраивать испытания, не оценивать, а растить, как растят дитя…»
За окном бессмысленно текла ночь.
Меж тем болезнь отца Константина таяла лениво и неохотно, словно лед в марте. Хвороба все еще пыталась холодить его душу и тело, пробовала не давать дышать или подниматься холодным колом посреди тела, но попытки эти были все беспомощней и отчаянней.
То ли Ольгино нерусское лекарство помогло, то ли другие снадобья, а, может, просто время пришло, но так ли, иначе: отец Константин выздоравливал.
Предчувствие поправки пришло, конечно, раньше самого выздоровленья. Еще холодило внутри, но уже разливалось по всему телу медленно и сладостно предощущение скорого тепла.
Одно мешало Константину радоваться: Ариадна.
Во время болезни она всегда была рядом, исполняла любое его желание, даже прихоть… И, главное, жалела его так, как Константина никто и никогда не жалел: ни родители, ни отец Петр.
Бывало, священнику явственно чудилось, что Ариадна болеет вместе с ним. Когда ему плохо – ей плохо; когда ему холодно – ее знобит; когда у него поднимается температура – у нее начинается жар…
Он поймал себя на том, что Ариадна живет как бы не вне него, а внутри. Она стала его частью. И тогда получалось ужасное, что, если бы она вдруг исчезла – он стал бы неполным.
Это было странное, новое, абсолютно незнакомое ощущение, которое по-настоящему пугало его. Ведь внутри отца Константина существовал один лишь Бог и больше не оставалось там места ни для кого. Случилось самое страшное, что могло только случиться в его жизни: он привязался к другому человеку. Более того: стал зависим от другого человека, от женщины!
Посреди ночи вскакивал отец Константин с кровати, падал на колени перед Образом Богородицы, шептал сквозь слезы: «О Пресвятая Дево, Мати Господа Вышняго, Скоропослушная Заступница всех, к Тебе с верою прибегающих! Призри с высоты небесного величия Своего на мене непотребного, припадающего к иконе Твоей, услыши скоро смиренную молитву мене, грешнаго, и принеси к Сыну Своему: умоли Его, да озарит мрачную душу мою светом Божественной благодати Своей и очистит ум мой от помыслов суетных, да успокоит страждущее мое сердце и исцелит раны его, да вразумит мя на добрые дела и укрепит работати Ему со страхом, да простит вся содеянная мною злая, да избавит вечныя муки и не лишит Небесного Своего Царствия…»
И тотчас, то ли почувствовав неладное, то ли, услышав шум, прибегала Ариадна, стучала в дверь и, не дождавшись ответа, осторожно заглядывала…
Он не видел ее, но чувствовал – чувствовал! – ее тело. И от этих неведомых ощущений становилось ему совсем дурно, и он, не вставая с колен и лишь обернувшись, кричал ей что-то громкое и злобное, и Ариадна в испуге захлопывала дверь, а он снова поворачивался к Богоматери, ища спасения.
И так из ночи в ночь повторялось, из ночи в ночь… И лишь когда выздоровление стало очевидным, Ариадна перестала врываться в его комнату на шум.
А он ждал ее появления. И ругал себя за это ожидание. И снова ждал.
Отец Тимофей ни о чем не спрашивал, но все замечал.
Однажды за чаем вдруг сказал:
– Один бес одержал победу над человеком. А человек пошел к священнику и исповедал ему те грехи, о которых особенно сокрушался. Вернувшись же назад, человек спросил беса: «Скажи-ка мне, несчастный, что я сделал такого, за что должен быть твоим?» Отвечал ему бес: «Немного раньше я знал это, а теперь ничего не помню».
И замолчал настоятель.
– К чему вы мне это рассказали? – спросил отец Константин, прекрасно понимая, к чему.
Отец Тимофей только улыбался. А потом спросил сам себя:
– Если Бог всемогущ, то может ли он сделать бывшее небывшим? – И сам себе ответил: – Если прошлое будет раскаяно, тогда – да, может.
Сказал так и ушел к себе, как водится, не попрощавшись.
И снова молился Константин, вытирая слезы. И, зная прекрасно, что главное в молитве: рассеянность свою победить, отвлекался все равно, нет-нет да и поглядывал на дверь, где не появлялась Ариадна…
Не мог себя побороть человек. Вот ведь и понимал, что одержим бесом, что ставит свои желания выше всего самого святого, а поделать не мог ничего. Эгоистичное это, горделивое желание не погибало и не растворялось.
Уже начал отец Константин ходить на службу, и, казалось, что вошла жизнь в свою нормальную, естественную колею. Только почему-то чудилось ему, что та самая болезненная льдина внутри окончательно не растаяла и придет срок, наступят жизненные холода и снова начнет она расти и придет болезнь.
А может, присутствие Ариадны так на него действовало – кто ж разберет?
Костя Никонов в свое время решил отдать себя служению Богу потому, что только тут, в Храме, нашел он ясность и очевидность жизни. Неясности жизни и непонятности себя самого Константин боялся больше всего на свете. Сатана не дремлет.
И, когда человек неясный, сам для себя непонятный, лукавый рад его схватить, колеблющегося, да и привязать к себе…
Однажды ночью отец Константин внезапно проснулся: открыл глаза, будто кто-то невидимый дернул за ниточки, и они открылись.
Посреди комнаты стоял бес и улыбался.
– Изыди, сатана! – прошептал отец Константин.
Бес продолжал улыбаться. Смотрел внимательно, и, что самое страшное, по-доброму, отзывчиво глядел, ласково.
– Зачем ты лишаешь себя земных радостей и наслаждений? – спросил бес. Голос у него был красивый, приятный, располагающий к вниманию. – Никто ж не знает, как оно все дальше будет, правда? За жизнью земной? А вот оно – твое наслаждение – ходит прям тут, только и жаждет, чтобы его взяли…
– Изыди! – уже громче сказал отец Константин и схватил крест.
Бес улыбался дружески:
– Чего дуришь-то? Нелепость какая: мимо своего счастья идти. Нелепость полная! Ты и заболел-то зачем? Чтобы понять, как она необходима тебе, эта женщина. Ну, и бери, как говорится, раз дают.
Бес рассмеялся никаким не зловещим, а вполне себе компанейским, дружеским смехом.
Отец Константин, еще слабый после болезни, все же нашел в себе силы подняться и с крестом наперерез пошел на беса, повторяя:
– Изыди! Изыди!
– Ну и дурак, – вздохнул бес и, усмехнувшись, растворился в темноте, как не было.
Только собаки залаяли за окном тревожно, и снова наступила тишина.
Отец Константин, обессилев, рухнул на кровать.
«Что это было? Сон? Явь? Что?»
Посмотрел на дверь: не проснулась ли растревоженная Ариадна.
Дверь была закрыта. За ней угадывалась пустая, обесцвеченная темнота.
И отец Константин расстроился, что не проснулась Ариадна, что не возникла, горячая, на пороге комнаты. И еще пуще огорчился из-за своего расстройства, зарылся в одеяло и не заснул – провалился в темную бездну, не зная, какие еще испытания предложит она.
Страстно молился отец Константин, вымаливая себе истинный путь и прощение и умоляя, чтобы исчезла Ариадна из его жизни, пропала, растворилась, растаяла…
И вот однажды, обычным забавинским вечером, ему показалось, что Господь услышал его молитвы.
Отец Тимофей сидел за столом и в который уже раз перечитывал стихи Зинаиды Миркиной. Эти стихи принес ему прихожанин – просто сунул пачку напечатанных строк.
Священник не знал, кто такая Зинаида Миркина – да и зачем это знать? Строки вливались в душу, наполняя ее тихим спокойствием. Чтение таких стихотворений походило на прогулку в лесу – много воздуха, тишины и покоя.
Любое слово стало лишним —
Шуршащий дождь. Бессменный вид,
Все громкое сейчас неслышно,
А все неслышное – звучит.
Так далеко остались крики,
Как будто ты давным-давно
Постиг, что тихий и великий
И в самом деле суть одно.
И этот шелест неустанный,
И этот плеск лесных ветвей
Тебя выводят к океану
Души затихнувшей твоей.
– Прекрасно! – сам себе вслух сказал отец Тимофей.