— Что?
— Ты услышала меня правильно. Мы с тобой пустились на обоснованную небольшую хитрость подделывания бухгалтерских записей, но некоторые из наших конгрессменов, наконец, поняли это и пришли в ярость. Они хотят, чтобы ресурсы пошли на производство артиллерии или броневиков.
Она пренебрежительно махнула рукой.
— Взять их для других целей нелогично, эти люди обучены для данной работы. Мы потеряем в производительности на обеих задачах, если переключим их туда.
— Ну, они хотят пять тысяч из них перевести до конца месяца. Отправить их в поле, если понадобится, чтобы постараться собрать больше урожая. Бог знает, что же мы потеряем из-за этого.
Она устало покачала своей головой.
— Варинна, мы не можем держать в поле то, что у нас есть, еще дольше. Вот почему Эндрю совершает этот выпад.
— Они же должны быть в такой же раскачивающейся лодке, что и мы.
— Может так, а может быть, и нет. Помни, у них есть рабы, миллионы, десятки миллионов, если потребуется, распространенных через весь этот мир. Я думаю вновь прибывшие, Гаарк и другие, принесли с собой понимание того, как использовать эту рабочую силу в их собственных интересах. Так они превзошли нас по уровню производства, и в конце они сокрушат нас. Нашей единственной надежной была убить столько проклятых бантагских воинов, чтобы они, наконец, свернули в сторону. Мы уничтожили добрую треть их армии за кампанию поздней осени и зимы, но этого не достаточно.
— Так уничтожьте их снабжение.
Винсент улыбнулся, и на мгновение он заставил ее вспыхнуть, пренебрежительный взгляд, напоминающий о тех, которые выказали большинство мужчин, когда она впервые вышла вперед, чтобы высказать предложение. Наконец, смех закончился.
— Извини, Варинна, это только из-за того, что каждый проклятый сенатор и член кабинета, и даже президент приходят ко мне со своими победоносными предложениями.
— Я не одна из них. Сначала я была женой Фергюсона, затем его помощником, потом его партнером, и, наконец, в конце я осталась сама по себе, включая заботу о нем, пока он умирал.
— Я знаю. Прости меня.
Она опустила голову. Она не позволит больше показываться этому, памяти о боли. С усилием, она отставила эти мысли в сторону.
— Вернемся назад к твоему начальному вопросу. Я могу поднять еще десять судов в воздух и отдать их на фронт для наступления.
— Но ты не хочешь этого.
— Наиболее вероятно, что их подстрелят в первый же день. Ты видел, каким образом тот парень только что приземлился. Я согласна с Джеком Петраччи, что эти корабли необходимо использовать в массе. Мы видели пример этому в последний месяц, когда сорок бантагских машин бомбили Рим и потопили три транспортных корабля в порту.
— Но в процессе этого они потеряли половину машин, — ответил Винсент. — Не важное сравнение в моем формуляре.
— Однако это показало то, что могло быть сделано. Но нет никакого смысла в наличии массы, если бедные немые глупцы летят прямо во вражеский огонь. После всей работы, требуемой, чтобы построить одного из них, отправлять мальчика, который имеет двадцать, возможно двадцать пять часов полетного времени — самоубийство. Удержать эти машины вне этого сражения. Дать нам время, чтобы еще потренировать пилотов. Еще двадцать «Орлов» и «Шмелей» не будут иметь значения.
— У меня есть приказы.
— Для пригодных для полета машин. Послушай меня в этом, и пока ты участвуешь в этом, держи этих ублюдков из Конгресса и их комитетов по исследованиям подальше с моей дороги. Я говорю тебе мой друг, после атаки на Капуа эти корабли могут быть решающим фактором в этой войне.
— После Капуа?
— Ты поймешь, Винсент. Ты поймешь.
Глава 2
Откинув в сторону одеяло, служившее дверью, Эндрю шагнул в отсыревшую внутренность бомбоубежища, которое одновременно являлось штабом фронта Капуа.
Дымящаяся керосиновая лампа, подвешенная над столом с картой при помощи куска телеграфного провода, привязанного к потолочной балке, единственное, что давало освещение. Он посмотрел на маятниковые часы, прикрепленные к сломанной крышке зарядного ящика, и прислонился к противоположной стене… 3:10 утра.
Длинные предрассветные сумерки только начинались, и через одну из смотровых щелей он видел оттенки алого цвета на северо-востоке, выделяющие контуром бантагские земляные укрепления на противоположном берегу реки.
Факт, что ему вообще удалось хоть как-то поспать, удивил его, но начиная с ранения, полученного около этого же самого места шесть месяцев назад, он убедился что, несомненно, устал, и ему необходимо гораздо больше времени на отдых. Способность безболезненно провести бессонную ночь, а затем сражаться весь день в длительном генеральном сражении ушла от него.
Подойдя к покрытому сажей чайнику, покоящемуся на прохудившейся деревянной печке, он налил чашку чая и стал прихлебывать обжигающий напиток.
Он посмотрел на Пэта, Ганса и Марка, которые совещались над картой, обсуждая некоторые незначительные детали. Факт, что эта троица была занята именно таким образом, ясно указывал, что они нервничали. План был сформулирован более двух месяцев назад. Все находилось на своем месте и этого теперь никак не изменить. Все, что оставалось, было отдать единственную команду, которая запустила бы сложную войсковую операцию в действие.
Он давным-давно узнал, что в операции наступает момент, когда лучшим было отстраниться и позволить там дальше внизу по цепочке принять командование. Взбудораженный командующий, в такой момент, был в большей степени бременем, а не помощью.
Эндрю поставил свою чашку и придвинулся, присоединившись к друзьям.
— Что-нибудь новое? — спросил он.
— Полчаса назад у реки была перестрелка, бантагский патруль пытался проскользнуть по той стороне, — заявил Пэт.
— И я думаю, что они идут к этому же, — ответил Ганс. — Не только этот патруль, все вокруг; они идут к этому же, они хотят, что бы мы попытались ее пересечь.
— И ты хочешь, чтобы я прекратил все это?
Ганс ничего не сказал.
— Проклятье, Ганс, — решил ответить Пэт — мы застряли на этой линии на всю весну. Боже мой, солдат, если мы не переломим это безвыходное для нас положение, мы здесь останемся до самого Судного Дня. Мы сломаем ему хребет здесь, сегодня, и мы выйдем из этого тупика и закончим эту проклятую войну.
Ганс устало покачал головой и посмотрел на Эндрю налитыми кровью глазами.
— Сынок, ты принимаешь это решение из политических соображений, а не из-за военных задач.
— Так приказал президент, — ответил Эндрю, его пристальный взгляд уперся в Марка.
Марк смотрел прямо на него и был тих. Эндрю знал, что вице-президент, римлянин, полностью посвятил себя этому нападению. Бантаги все еще оккупировали порядочную часть самых плодородных земель Рима, миллион его жителей был эвакуирован, и он хотел получить землю назад. Марк перевел взгляд на Ганса.
— Я помню Эндрю однажды сказал, что война была продолжением политики.
— Мой Бог, у меня есть проконсул Рима, цитирующий мне Клаузевица [1]— простонал Ганс.
— Кто, черт побери, такой Клаузевиц? — спросил Пэт. — Он здесь живет?
Эндрю не мог не рассмеяться.
— Эта война выходит за пределы политики, — затем, более мрачно сказал он.
— Возможно, внешне так и выглядит, — ответил Марк — поскольку бантаги ни куда не делись. Но внутренне, для Республики, это стало постоянным поводом для беспокойства: Какой из двух штатов покинет другого первым?
— Не бывать этому, пока я жив, — ответил Эндрю, сквозь плотно сжатые челюсти его голос звучал тихо.
— И не я, мой друг, ты знаешь это лучше, чем кто бы то ни был. Но жители Рима хотят вернуть свою землю назад, и этим утром мы собираемся получить ее, и выбить этих ублюдков с земли. Ты, я, все мы планировали эту битву в течение многих месяцев, вплоть до мельчайших деталей. Я боюсь единственное, в чем мы, может быть, испытываем недостаток, так это мужество, чтобы пережить все это.
Ганс напрягся и наклонился вперед над столом.
— Я не могу поверить, что ты так думаешь обо мне, — рявкнул он.
Марк протянул свою руку в примирительном жесте.
— Я не сомневаюсь относительно твоей храбрости, мой старый друг. Мы спланировали все наилучшим образом, теперь давай доверимся богам и храбрости наших парней.
Эндрю пристально посмотрел на них на всех.
— Делаем, как запланировали, — произнес он, и, не дожидаясь замечаний, вышел из подземного пункта, почувствовав, что тот нагоняет на него приступ клаустрофобии.
Поднявшись по ступенькам бункера, он ступил на травянистый холмик, под которым был скрыт штаб. Слабый ветерок двигался с севера, прохладный воздух спускался со стороны холмов и из более далеких лесов.
Вздыхая, он присел, пнул траву ботинками, швыряя вверх аромат шалфея.
«Странный запах; никогда не знал о нем в Мэне» — подумал он.
Однако Ганс упоминал о нем, рассказывая, что он напоминает ему деньки, проведенные в прерии до Гражданской Войны. Он отщипнул горстку толстой грубой травы, смял ее в руке, и позволил острому запаху заполнить его легкие. Откинувшись назад, он посмотрел на звезды, на Большое Колесо, как всегда задаваясь вопросом: «могло ли быть одно из пятнышек света его домом? Так странно, дом. Мэн, Республика, воспоминания о мирном времени».
Даже посреди гражданской войны, все знали, что наступит день, когда она закончится, когда обе стороны, Север и Юг, отправятся домой к своим фермам, в свои деревни и города, и сами будут распоряжаться своими жизнями. Возможно, это было частью уникальности Америки, ощущение, что война была чем-то неправильным, и лишь нарушала течение того, что было нормальным, она была трагедией в трех актах, которая должна была быть доведена до конца, так, что бы могла случиться финальная развязка, и можно было опустить занавес. Тогда аудитория могла встать, пойти домой, и продолжить свои жизни.