Около камбуза, за едой, Лутатини слушал разговоры команды.
— Говорят, что идем в Барселону. Это чистейшая ложь. Какой дурак будет что-либо отправлять в Испанию, когда воюющие страны платят за все в пять раз дороже. Во Францию мы держим курс — вот куда!
— Факт в квадрате.
Никто не знал, что скрывается в трюмах, и только делали на этот счет разные предположения:
— Вернее всего, военный груз.
— Да, шесть тысяч тонн.
— Может быть, оружие?
— А возможно, что и динамит.
— В Аргентине как будто нет динамитных заводов.
— Могли привезти из Соединенных Штатов, чтобы затем отправить под нейтральным флагом.
— Вот если напоремся на немецкую субмарину…
— Хо, тогда прямо в рай полетим вместе с нашим духовным отцом.
— Сеньор Лутатини окажет нам протекцию перед богом, чтобы для нас досталось местечко потеплее.
Лутатини досадливо хмурил брови:
— Напрасно вы смеетесь над такими вещами.
Он пробовал возражать, но всегда попадал в нелепое положение. Его оглушали грубой руганью. Матросы как будто нарочно старались показать себя перед ним с самой скверной стороны, издеваясь над всем, что для него было дорого и свято. Что это за люди? У них не было привязанности ни к богу, ни к семье, ни к отечеству… Они были бездомны, как птицы, и блуждали, по всем морям и океанам, от одного порта к другому, как обломки человеческого рода. Казалось, все интересы их сводились только к кабаку и продажной любви. О женщинах они отзывались так скверно, что Лутатини сгорал от стыда. Он никогда не представлял себе, что существует на свете такой разврат. А он еще хотел наставлять их на путь истины! Нужно быть сумасшедшим, чтобы взяться за такое дело!
В особенности доставалось ему от одного рулевого. Это был финн Карнер, худой человек, с признаками чахотки. Когда-то он плавал кочегаром, но потом перешел в верхнепалубные матросы. Топки вытянули из него соки, иссушили легкие, согнули спину, и к сорока годам его скуластое лицо пожухло, завяло. Когда он вступил в разговор с Лутатини, его злые глаза сверкали нездоровым блеском. Он часто задавал коварные вопросы.
— Вы, сеньор Лутатини, постоянно упираете на бога. Без воли божьей ни один волос с головы не упадет… А скажите, пожалуйста, на что он допускает войну? Ведь такой международной бойни ни один дьявол не придумает…
— Испытание посылает человечеству… — бросал готовый ответ Лутатини, стараясь быть спокойным.
Карнер махал руками.
— Застопорьте язык свой, чтобы он не выдавал всей вашей глупости! По вашему же писанию выходит, что бог ваш — всеведущий, всезнающий… Зачем же ему испытывать людей? Я не бог, а простой смертный человек, да и то знаю, что если на вас навалить три тонны угля, то вы лопните под такой тяжестью, как таракан под каблуком…
— С вами трудно вести беседу, — заявлял Лутатини.
Карнер шипел на это:
— Да, вам удобнее разговаривать с набожными стариками и старушками, чем со мною.
Во время таких споров выходил из камбуза Прелат. Он становился около Лутатини и неистово хохотал. Он всегда жевал табак, и, когда смеялся, по крупному подбородку стекала бурая жижица. Маленькие и водянистые глаза наполнялись слезами.
— Кроши всех богов, всех святых и чертей на придачу — получится винегрет!
И снова разражался хохотом.
Словно от угара, мутью заволакивался мозг Лутатини. И ему начинало казаться, что его окружают не люди, которым он искренне хотел помочь, а василиски и аспиды, изрыгающие ужасную хулу на святого духа.
V
По мере того как опустошались бункера, хранящие запасы топлива, все меньше высыпался в кочегарку уголь самотеком. Чтобы увеличить его приток, применяли особые меры.
Лутатини лез в бункер, железной лопатой передвигал уголь от задних стен ближе к шахте и ссыпал его на плиты кочегарного отделения. Он постепенно начал втягиваться в этот тяжелый и грязный труд. Руки и ноги стали обрастать мускулами, крепла спина. Но тягостное настроение не покидало его. В помещении, похожем на подземную пещеру, было мрачно и черно. Поднимая густую пыль, он работал, как отверженный, в тусклом освещении переносной электрической лампочки. Иногда он настолько уставал, что стоило ему чуть присесть на уголь, как сейчас же у него в изнеможении закрывались глаза. Тогда около него вырастал кто-нибудь из кочегаров и, толкая его пинком, словно галерного каторжника, разражался неистовой бранью:
— Ваше преподобие! Дьявол тонконогий! Все богослужение проспали!..
Лутатини вскакивал, как встрепанный, и начинал греметь лопатой по углю.
Но случалось, что кочегар вырывал у него лопату и старался на скорую руку ему помочь.
Покончив с делами в бункерах, Лутатини опять спускался в кочегарку, в душный зной, к гудящим топкам.
С первых дней китаец Чин-Ха работал во время своей вахты в одних брюках, по пояс голый, а потом, несмотря на прежнюю жару в кочегарке, почему-то начал надевать синюю рабочую рубаху. В голосе у него послышалась нехорошая сипота. Веселый от природы, постоянно улыбающийся, относившийся к этому рискованному рейсу спокойнее других, он вдруг стал угрюмым. Узкие раскосые глаза его налились тревогой, плоское лицо приняло выражение постоянной сосредоточенности. Он мало ел, хирел с каждым днем и, обессиленный, плохо выполнял свои обязанности. Только не уменьшалась жажда: работая у топок, он вместе с другими кочегарами часто прикладывался к дудочке большого чайника. Кроме того, у него появилось желание мыться в бане после всех — в одиночестве.
Как-то утром, после завтрака, на одной из вахт, когда только что спустились в кочегарку, Домбер обратился к китайцу:
— Что с тобою, Чин-Ха?
От неожиданного вопроса китаец вздрогнул, как будто его застигли врасплох во время преступления. Он вскинул на Домбера пугливый взгляд. А тот стоял рядом, огромный и неуклюжий, как вздыбившийся зверь, и сурово сверху вниз смотрел на него, ожидая ответа.
Китаец растерянно пролепетал:
— Моя мало-мало заболел.
— Чем?
— Моя не знает.
— Врешь! Скрываешь свою болезнь!
Китаец упорно настаивал на своем.
— Моя не знает.
Домбер повелительно гаркнул:
— Раздевайся!
У китайца испуганно заметались глаза. Он попятился к выходу из кочегарки, но Домбер схватил его за грудь.
— Стой!
И, приподняв на воздух, тряхнул, как пустой угольный мешок.
Чин-Ха пронзительно взвизгнув и, выбрасывая ругань на своем языке, начал раздеваться.
Вся спина и весь живот оказались у него в мелких красных прыщах.
Домбер, словно врач, осмотрел все части его тела, заглянул ему в рот, а потом свирепо заявил:
— Пьешь воду вместе с нами, гадина! Если успел кого заразить, я из тебя утробу вырву. Запомни это, Чин-Ха! А пока одевайся.
Бразилец Сольма, горячий и порывистый, с руганью бросился на китайца. Здоровенным кулаком он нанес ему такой удар в подбородок, что тот сразу свалился. Домбер не позволил больше драться. Чин-Ха, поднявшись, заплакал, сплевывая кровь.
Лутатини ужаснулся: все это было для него нелепо и дико. А еще больше встревожило его то, что и сам он очутился под угрозой заразы страшной болезнью. Взволнованный, он вместе с кочегарами поднялся на палубу, предчувствуя, что затевается что-то недоброе.
Весть о болезни китайца взбудоражила весь кубрик. Для матросов и кочегаров, обманом взятых в рискованный рейс, нашелся предлог вылить свою накипевшую злобу. С руганью, с угрожающими выкриками все повалили на палубу. Столпившись на шканцах, около офицерских кают, потребовали капитана. Вместо него вышел на крик первый штурман, мистер Сайменс. Твердым взглядом он окинул разъяренные лица команды, а потом, опустив правую руку в карман широких брюк, спокойно спросил:
— В чем дело?
Все разом загалдели:
— Мы не можем плавать вместе с сифилитиком!
— Долой китайца!.. У нас провалятся носы…
Чин-Ха стоял здесь же, робко оглядываясь на выкрики людей.
Старший штурман, уверенный в своей силе, смотрел на всех бесстрашным взглядом. Только углы его губ опустились в презрительной гримасе. Он поднял левую руку.
— Не шумите! Здесь не бар, а судно. Я не привык слушать всех сразу. Говорите кто-нибудь один.
Домбер выдвинулся вперед.
— Команда хочет, чтобы убрали китайца. Он сифилитик.
— Хорошо. Доложу об этом капитану.
Старший штурман скрылся в кают-компании, но минут через десять опять явился перед командой. Все притихли, слушая его властный голос:
— Китаец будет от вас удален. Пусть он сейчас же забирает свои вещи из кубрика и останется пока на палубе; капитан сам предварительно осмотрит его, а вы продолжайте работать.
В бортовом проходе, около каюты главного механика, стояло несколько человек из администрации. У каждого из них правая рука была опущена в карман брюк, каждый настороженно следил за командой. Распоряжение капитана успокоило всех. Матросы расходились по местам неохотно, с таким видом, точно вдребезги пропились. Нетрудно было догадаться, что враждебное настроение их вызвано не одним только китайцем.
Капитан Кент считал себя знатоком медицины. Несколько минут он осматривал перепуганного китайца, расспрашивал его, когда он в последний раз сходился с женщиной и что это была за женщина. Потом, удалившись в свою каюту, заглянул в судовой лечебник.
После этого в носовой половине парохода, под палубой в твиндеке, застучал топор плотника.
С разрешения главного механика Сотильо Лутатини заменил китайца. Домбер, которому почему-то захотелось сделать из него кочегара, добродушно подбадривал его:
— Ничего, друг, привыкнете. Хитрости тут не много. Все-таки будете специалистом. И жалованье вам увеличат. А угольщик на судне — это самое последнее дело.
В эту ночь, несмотря на усталость, Лутатини почти совсем не спал. С раздражением он вспомнил, что пил воду из чайника сейчас же после китайца. Быть может, в крови его уже размножаются спирохеты. Что будет, если у него через неделю или две появится подозрительная сыпь на теле! Представляя в воображении себя с провалившимся носом, он ворочался с боку на бок на жесткой койке и до боли кусал губы. Потная рубашка прилипала к спине.