ПРЕДСТАВЬТЕ, Я ОТЕЦ!
Каждый человек с чего-то начинает. Начинают ученые и певцы. И даже известные всему миру спортсмены и гроссмейстеры начинают. Эйнштейн, между прочим, когда-то тоже был начинающим и не мог одолеть таблицу умножения. И, между прочим, Шаляпин, как это вам ни покажется невероятным, в колыбели лишь слабо попискивал. За примером не надо далеко ходить: хотя мне стукнуло уже пятьдесят, в рецензиях не слишком информированных критиков я представлен пусть и подающим надежды, но чересчур молодым, начинающим писателем.
Мне, честно говоря, подобные оговорки малоприятны, однако приходится принимать их безропотно. Иначе я бы их, несомненно, дезавуировал.
Я был начинающим сыном и стал начинающим отцом. Начинания в качестве сына стерлись в моей памяти. И потому я чувствую себя более компетентным в роли начинающего отца.
Выучиться на отца загодя практически невозможно. Любой мужчина, который попросил бы у проходящей мимо мамы с коляской хоть на несколько дней одолжить ему младенца, чтобы отработать приемы кормления, купания и баюкания вышеуказанного дитяти, наткнулся бы на крайнее недоверие. Я не исключаю возможности, что театр действий он покинул бы в сопровождении сотрудника милиции как предполагаемый похититель детей.
Каждая мамаша неутомимо и бдительно стережет колясочку с ребенком до той минуты, пока не встретит другую мамашу. Тут наступает живой обмен опытом, информацией и восторженной похвальбой, и это предоставляет младенцу широкие возможности: от полета из коляски вниз с откоса до права быть похищенным чужеземцем в плаще с капюшоном. Учтивому, прилично одетому и трезвому гражданину ни одна мамаша свое дитя не доверит. Поэтому не остается ничего иного, как ринуться в отцовство без специальной подготовки и плыть по течению как бог велит.
Опасайтесь завести дочь. Как этого избежать, не знаю. Это единственный пункт, где я абсолютно беспомощен. Вопреки статистике и наличию таких женщин, как мадам Кюри и Валентина Терешкова, именно от вас все ждут сына. Не поможет ни логика, ни истинная или притворная феминизация. Отец, родивший дочь, в общественном мнении, как правило, неполноценен.
С появлением на свет ребенка появляется и необходимость приобрести коляску. Младенец не способен передвигаться самостоятельно, его надо возить. Цвет коляски должен соответствовать не цвету ребенка, но его полу. Принцип таков: мальчику полагается голубая коляска и одевают его соответственно в голубое. На коляску иных цветов может претендовать только девочка, облаченная, кстати, во все розовое.
К моменту рождения нашей Малышки в продаже были коляски исключительно синего колера. Ее мать подобный цвет напрочь отвергла.
— Меня станут считать эксцентричной особой, хотя я с этим не согласна. Ты — экстравагантный литератор. Но я-то ведь всего-навсего твоя жена, — заявила она скромно. — Нехорошо дразнить общественность, игнорируя укоренившиеся традиции.
Мое предложение носить ребенка в полотняном мешке на спине, как носила своих детей моя мама, жену сверх ожидания возмутило. К вопросу своего материнства она подходила с исключительной серьезностью и потому с раздражением обвинила меня в безответственном отношении к родительским обязанностям, ретроградстве и неприятии прогресса.
— В таком случае мне лучше выдавать себя за уборщицу из мексиканского посольства, а чтоб усилить впечатление — начать курить на улице собственноручно свернутые сигары, — кричала она, решив со всей категоричностью пресечь на корню какие бы то ни было попытки облегчить мои отцовские обязанности.
Организациям, торгующим детским транспортом, традиционность расцветок абсолютно безразлична, и потому мы все-таки откатали свою дочь, впрочем безо всякого для нее ущерба, в голубой коляске.
С появлением Малышки мы перестали считать нашу новую квартиру верхом современного благоустройства, какой она могла показаться лишь двум взрослым людям, у которых в прошлом шумная жизнь в общежитии, а в настоящем, кроме ночной тишины, еще и достаточное количество свитеров и шерстяных носков.
Нам самим не мешало то обстоятельство, что по квартире гуляют упорные, необоримые сквозняки, оптимально отвечающие мечте моей жены о свежем воздухе, а также содействующие моему прогрессирующему ревматизму. Правда, запустить змея в нашем доме, пожалуй, не удалось бы, зато занавески всегда колышутся. Мы довольно быстро стали сожалеть о ненужных издержках на покупку холодильника, потому что продукты вполне можно было хранить в ванной комнате. Одним особенно морозным утром в голове у меня возник прожект напустить полную ванну воды и зарабатывать деньги продажей льда некоторым соседям, частенько устраивающим «гавайские» вечеринки, для чего им необходимо огромное количество охлажденных напитков. Это стабилизирует нам неустойчивый семейный бюджет. Однако в ванне со льдом я, увы, не сумел бы писать свои книги.
Ванная комната давала нам весьма разнообразные возможности для использования. На сквозняке над ванной хорошо сохли пеленки. Работая, я прямо на машинку, словно под диктовку, брал многочисленные экспрессивные выражения, которые были явственно слышны с соседского поля брани, но для определенных гигиенических операций эта комнатушка была столь же удобна, как, скажем, навес для соломы в чистом поле.
Правление кооператива на наши жалобы реагировало так, будто дом находится между двух поясов в тропиках, но склочные квартиросъемщики все-таки имеют совесть жаловаться на холод.
После рождения Малышки я официально потребовал измерить в квартире температуру. Каким-то неуловимым чудом комиссия намерила около 18°, что, по ее мнению, опасности для жизни не представляет, но если я паче чаяния, сказали они, посмею купить и подключить еще один радиатор, то он будет немедленно демонтирован за наш же счет. Приветик! Миру — мир!
Мы и сами, естественно, не желали миру ничего иного, нежели мира, и потому мерзли. А наш нестабильный семейный бюджет серьезно торпедировали счета за электричество. Малышку мы отваживались купать лишь в тесном окружении электронагревательных приборов.
Для нас не было тайной, что новорожденный младенец сразу же после появления на свет претерпевает нечто весьма похожее на энергетический кризис. После теплового комфорта 37° дитя оказывается вдруг в атмосфере со значительно более низкой температурой, и ему очень трудно теперь уже самостоятельно поддерживать постоянную температуру своего собственного тела. Для преодоления кризисной ситуации младенец наделен мудрой природой некоей особой жировой субстанцией, которую его организм якобы перерабатывает в тепло. Обо всем этом мы узнали из книги «Мы ждем ребенка», но отнюдь не питали иллюзий, будто этих запасов топлива хватит нашей Малышке до самого замужества.
Вопреки большим счетам за электричество наш ребенок физически не развивался. Вскоре девочка стала проявлять признаки хронического насморка, кашля, ангин и полное отсутствие аппетита.
Мать такого ребенка, жестикулируя одной рукой подобно актеру Горничеку, показывающему по телевидению, как играли в немом кино, другою рукой пытается запихнуть в рот ребенку хоть ложку изысканного блюда собственного изготовления. Но ребенок отрицательно мотает головой. Мнение отца, выросшего в тридцатые годы в краю суровых валашских лесов, что человек может обойтись без пищи тридцать дней, никакого воздействия не имеет. Мать замученного лекарствами младенца не внемлет этим прописным истинам, хотя они освободили бы ее дитя от обязанности регулярно принимать пищу. Мать скорее склонна завидовать тучности чужих отпрысков.
В возрасте двух лет наша Малышка выглядела так, будто ее вывезли из голодающих стран Востока, а ее мать знала наизусть адреса всех детских лечебных заведений в округе Большого Живно. Насморки, кашель и ангины перешли в хронический бронхит.
Один чересчур прямолинейный, а с точки зрения матери Малышки, даже грубый детский доктор, который жил у нас в микрорайоне, но, вопреки этому, имел дома пятерых здоровых и на диво прожорливых ребятишек, объявил нашу Малышку городским заморышем, которому дальнейшее проживание в панельном доме всенепременно обеспечит пожизненную астму.
— Убирайтесь с ней из города, друзья, — сказал он, пожалуй, даже ласково, — ничего хорошего ее здесь не ожидает. Такой уж это организм. Ей и так в жизни не слишком повезло, ибо она похожа на вас. Девочке нужен садик, качели во дворе, кролики, собачонки. Игры на воздухе. Повторяю, игры. А не таскание за ручку и фотографирование рядом с тортом. Избегайте центрального отопления. Закаляйте ее. Пускай, играя, замерзнет до посинения, но обязательно вовремя обогреется! Топите дом живым огнем. Ступайте! Топите! И не обременяйте педиатров!
Это был, несомненно, мудрый врач, но он не дал нам совета, как отапливать городскую квартиру живым огнем.
Наша семья как ячейка общества никак не являлась социально неблагополучной. Но помышлять о приобретении недвижимого имущества было бы в достаточной степени проявлением судорожного оптимизма. Впрочем, он в равной мере обуял нас обоих, когда бессонными ночами мы прислушивались к свистящему кашлю нашей Малышки.
Располагая достаточно комичной суммой, мы в начале семидесятых годов этого века отправились искать волшебный домик, который можно топить живым огнем и где наша Малышка избежит пожизненных хворей и начнет предаваться обжорству.
Осмотр, казалось бы, подходящих объектов вселил в нас уверенность, что при нашей наличности мы могли бы купить небольшую развалюху, продав в комиссионке весь свой гардероб, без которого только сможем обойтись, плюс нашу квартиру на семи ветрах всякому, кто пожелает ее купить.
Один из владельцев недвижимости узнал во мне по фамилии и фотографии на обложке автора прочитанной им как-то книжки. Столкнувшись лицом к лицу с простодушным литератором, он моментально взвинтил цену и велел оплатить налог по продаже. Он жаждал продать нам свою ветхую халупу без ванны и санузла, как теперь деликатно называют сортир, за сто пятьдесят тысяч. Такую сумму я видел в последний раз в одном гангстерском кинофильме, где банда фальшивомонетчиков в свободное от основной работы время печатала купюры дома.
Мы, поблагодарив, удалились. А владелец остался подпирать плечом свое недвижимое, чтобы до прихода следующего покупателя оно не рухнуло.
Таким образом, я систематически ставил себя в смешное положение, до той самой минуты, когда моя жена без особого волнения сообщила, что нашла подходящий вариант, к тому же за приемлемую сумму. Кроме того, оно, недвижимое, удачно расположено в одном окраинном районе, в свою очередь раскинувшемся на косогоре у долины. Долина эта служит нашему городу, удушаемому выхлопами и дымом, можно сказать, легкими, ибо лежит на запад от металлургических заводов, а среднегодовое количество восточных ветров незначительно. Словом, без особых претензий на овации моя жена обнаружила некое подобие легочного санатория, где наша Малышка впервые за свою короткую жизнь отдышится, а по ночам станет тайком опустошать кладовку. Свой почти фантастический рассказ жена подтвердила, показав мне адрес нынешней владелицы и сообщив примерную стоимость дома. У меня хоть и перехватило дыхание, но ненадолго. Надо было шевелить мозгами. Мы уже знали, что между ценой окончательной и указанной в действительности зияет пропасть глубиной с Мацоху[27]. Заслуживал, однако, внимания факт, что дом официально оценен.
— Да, — сказала обладательница этого дома-сказки, — оценен. Официально. Вот, пожалуйста, бумаги. — Она с минуту рылась в ящичке разбухшего секретера. — Но, — продолжала она, — дело в том, что мне нужна квартира. Дешевая квартира первой категории. Я вдова, и мне не под силу ни таскать из подвала уголь, ни заниматься домом. Не хочу, чтобы дом рухнул. Но у меня и в мыслях нет наживаться на чужой беде!
Вот ведь какие люди еще водятся на свете!
Я повесил объявление, что мы передадим свою кооперативную квартиру тому, кто предоставит нам однокомнатную государственную с самой маленькой квартплатой, какая только бывает.
Государственная однокомнатная отозвалась неожиданно быстро. Моей жены, к счастью, не было дома. Иначе она бы очень страдала! Она тяжко переживает, что не может помочь в беде всем одиноким старикам в мире. Жена и без того редко приходит в восторг от моего остроумия, но манеру вести переговоры иногда просто не выносит.
Когда я открыл дверь, в квартиру ворвалось чудовищно размалеванное существо в весьма облегающих джинсах. Принадлежность существа к женскому полу я определил, кажется, правильно. Оно ужом проскользнуло под моей рукой и, молнией промчавшись по квартире, открыло на полную катушку все водопроводные краны и опробовало ватерклозет, после чего закурило полуметровую сигарету.
— Берем, — высокомерно заявило существо и выпустило дым мне в физиономию.
— Однокомнатная есть? — выдавил я робко.
— Будет, — заявило существо.
В тот же вечер я посмотрел однокомнатную. Мне следовало бы предварительно поужинать, потому что после этого осмотра меня несколько дней мучила тошнота.
В квартире под грязным тряпьем лежал ужасающе исхудалый старик. На табуретке и на полу возле кровати валялись лекарства, которых хватило бы на пол-аптеки. Старик скорее хрипел, нежели дышал.
— Кого это опять сюда принесло? — просипел он, уставившись на дверь выпученными слезящимися глазами.
— Эта наш дедушка, — не отвечая старику, сообщило мне существо. — Мы перевезем его в богадельню, и квартирка ваша. Неплохо, а? — похвалилось оно.
Дедушка с удивительной живостью приподнялся и сел. Сплюнув, он библейским жестом вытянул вперед костлявую длань.
— Никогда! — воскликнул он. — В богадельню вам удастся перевезти лишь мой труп!
Сказал и, обессилев, опустился на тряпье.
— Ладненько, — сказало существо примирительно. — Он все равно скоро умрет.
Футурум, который оно употребило во время переговоров в нашей квартире, мне стал теперь понятным.
В последующие недели, находясь в положении сказочного героя — «иди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что», — я сделал небольшую пробежку по нескольким однокомнатным квартирам.
В одной была высокая лестница без лифта, в другой — окна на север, что не годится для цветов. В третьем месте я наткнулся на запутанный правовой узел, достойный меча Александра. Как это часто случается в критических ситуациях, решение оказалось рядом. Один мой приятель, у которого была сварливая теща, а жил он в ее домике, в отчаянии сбежал вместе с женой и двумя детьми в однокомнатную квартиру. За нашу кооперативную он обнял меня как брата и благодетеля и откупорил бутылку коньяка, хотя на дворе стоял уже декабрь, а он припрятал ее к рождеству.
Оставался пустяк: найти сумму, которая соответствовала бы цене за дом.
Я, естественно, не мыслю себе жизни без дома, родины, удостоверения личности, работы, любви и денег на сегодняшний ужин. Но считаю, что самое худшее — не иметь друзей.
Наша старая шахта тем временем отработала свое, а наш зеленый от постоянного «нервака» инженер не выдержал и переметнулся с сурового производства на работу в Управление. И мое время тоже подошло. Меня перевели на другую шахту, и со мной перешли несколько товарищей. Один из них на новом месте стал председателем заводского комитета.
— У меня душевное расстройство на почве переживаний, — заявил я в завкоме, чтобы произвести должное впечатление.
— Прекрати молоть чепуху и говори прямо, чего тебе надо, — сказал председатель, неохотно снимая очки. Нам всем удавалось не слишком стареть, но слабели глаза под воздействием сквозняков и постоянных переходов от кромешной тьмы к яркому свету. — У меня полным-полно всяких дел.
Я выложил аккуратной кучкой на его стол свои заботы, и он ответил, что для таких случаев имеется заводской денежный фонд. По сей день не пойму, как ему удалось точно угадать то, что я хотел услышать.
Официально это выглядело так: предприятием мне была предоставлена сумма, соответствующая третьей части стоимости дома — одной трети продажной стоимости — так или похоже говорится на красивом архаическом нотариальном чешском языке.
Еще я взял ссуду в кассе, и мы с женой приободрились.
Менее закаленные индивидуумы, влезши в такие долги, потеряли бы сон и аппетит. Но моя жена шутя и играя высчитала, что вносить плату за кооперативную квартиру или эту же сумму в счет долга суть одно и то же. И потому долг не так уж выразительно изменит неустойчивый экономический цикл нашего с ней хозяйства.
В священном экстазе моя жена провозгласила, что ради здоровья нашего ребенка готова ходить с молоточком и мешком на отвал за углем, как это делалось в наших краях во времена домюнхенской республики[28]. Но ей, мол, такое пока ни к чему, ибо у нее есть образование, она счетовод, а счетоводы нужны везде. Если бы ходить за углем предложил я, жена объявила бы это идиотской шуткой.
Дом в Долине Сусликов прилепился под косогором, в самом низу. Он походил на пришедшую в упадок усадьбу английского дворянина, чье благородное имя осквернено, а стада покосил ящур. Сверху дом выглядел как обычное, несколько унылое строение, уютное, ну, скажем, как бетонный бункер. Но в долине, в пяти минутах ходу от всклокоченного городка, было покойно, что столь необходимо при патологических изменениях моего серого вещества. По долине гулял почти чистый западный ветер, и, несмотря на то что месяцем нашего переезда из микрорайона был студеный январь, я грезил о цветущих черешнях в садочках, об узеньких проулочках, украшенных первомайскими флажками и зелеными березками, мечтал о нежных чайных розах на грубом фоне штукатурки и прочей поэзии. Я представлял, как Малышка качается во дворике на качелях, которые я сооружу сам, своими собственными руками, как это делали мой отец и дед для своих детей. Ведь и деды их дедов тоже качались на качелях. Я видел, как на буйном разнотравье сада девочка возится с тремя изумительно теплыми кроликами вместо понурых городских собак и без передышки кричит: «Мама, папа, хочу есть!»
Моя жена тоже возвратилась к счастливым временам детства, когда на пороге родного дома она обувала огромные деревянные корабли, чтобы перебраться через кучи куриного помета к тому самому пресловутому деревянному строеньицу с вырезанным в дверях сердечком…
Она заявила, что никогда больше не купит ни одного яйца в лавке, и подвигла меня заложить небольшую птицеферму. Вскоре она действительно притащила откуда-то огромную курицу, хотя, весьма возможно, это был петух, с когтями как у грифа и гребешком зеленоватого цвета.
Мы окрестили ее Каролиной.
У Каролины имелись два довольно серьезных недостатка. Несмотря на исключительную прожорливость, из нее за несколько лет не выскочило ничего, что хотя бы отдаленно напоминало яйцо. Так как мы Каролину боялись, то позвали как-то бабку Ленцову, и она быстро и гуманно с ней покончила. Мясо Каролины годилось в пищу не более, чем маринованные дубовые доски. Это был второй, и последний, Каролинин недостаток.
С несомненной безответственностью мы недооценили чувства, возникшие у нашей Малышки к курице, первому живому существу в ее короткой жизни, которое девочка могла потрогать своими маленькими ручками, ибо Каролина была так стара, что не могла удрать, как другие куры: она в муке и страхе позволяла гладить себя, коматозно закатывая глаза, подернутые мутной пленкой.
Как мы ни скрывали от Малышки бесславный Каролинин конец, она все-таки оплакивала ее. Утешить ее было невозможно, она постоянно вспоминала глупую птицу, особенно перед сном, пока в качестве компенсации я не принес ей щенка. Это была девочка колли. Мы назвали ее Клеопатрой. Очаровательный клубок золотистой шерсти, из которого изящно выглядывала удлиненная ежиная мордочка.
Звезды, которые я зажег этим подарком в глазах нашей Малышки, никогда не горели с такой яркостью даже в расположении Южного Креста, ни тем более над Долиной Сусликов. Но вдруг мы обнаружили, что глазки нашего ребенка странно расширились и исторгли два ручейка, обильно огибающих маленький островок вздернутого носа.
На вопрос, почему она ревет, мы получили потрясающий ответ:
— Жаль, что наша Каролина умерла. Она бы так хорошо играла с собачкой!
Мы, вконец растерявшись, пытались внушить Малышке, что Клеопатра, в сущности, все-таки хищница и дружбы с ней Каролина, скорее всего, не пережила бы. Впрочем, вскоре стало очевидным, что собака столь дегенерирована постоянным генетическим отбором, что, живи она на свободе, запросто могла бы погибнуть по причине своей исключительной терпимости, а Каролина, скорее всего, выклевала бы ей глаза.
Из щенка Клеопатра превратилась в складненькую и в достаточной степени обидчивую даму, в обществе которой не полагалось повышать тон. Тем не менее это было единственное живое существо в нашем Триасе[29], как назвали мы наше жилище, хотя бы иногда послушное моим желаниям.
Мы льстили себя надеждой, что живой огонь оздоровит наше семейство и объединит вокруг пылающего очага, что мы станем читать нашему дитяти родившиеся в голове ее отца сказки, содержание которых отвечало бы чрезмерной впечатлительности нашей Малышки, то есть начисто исключало бы откармливание Бабой Ягой детей на предмет заклания. Такие посиделки должны были бы стать неким подобием тех длинных зимних вечеров в доме моих родителей, когда мы читали вслух трогательные рассказы Квидо Марии Выскочила[30] из католических календарей. Идиллия продолжалась до той самой минуты, пока я не осквернил этого великого писателя, сделав вольный перевод «Иисус Мария — Гоп-Гоп».
Но более всего нас с женой «обрадовало», что рядом, по соседству, проживал известный уголовник Франтишек Коула. В течение нескольких вечеров мы сидели, вооружившись старым отцовским ремнем, в ожидании нежелательного визита. Но Коула, оказывается, успел измениться к лучшему. Он женился, возил по улочкам коляску, в которой сидел его замурзанный сын, уже теперь похожий на маленького мафиозо. Отец нянчился с ним с примерной нежностью и о своем уголовном прошлом вспоминал как о периоде невинных забав, свойственных переходному возрасту.
Наш дом в том виде, каким он нам достался, не вызывал впечатления ни тепла, ни уюта.
Чуть более избалованную жену, чем моя, в таком жилище я мог поселить разве что в кандалах, по приговору суда. Но у меня была именно моя жена, и она, закатав рукава, принялась за дело.
Огромную роль в ее трудовом энтузиазме сыграла образность, с которой я живописал ей будущий вид нашего жилища. Кроме того, фантазия нашептала мне, будто я унаследовал от своего отца не только его талант краснобая, но и его же золотые руки.
Отец умел все. Тачать сапоги, покрывать крышу… В детстве я иногда, по принуждению, помогал ему, и это родило уверенность: коли мне, хоть и изредка, приходилось подавать ему мастерок или обувную колодку, значит, я, имея достаточную подготовку, способен овладеть всеми ремеслами.
Я совершал в этой области всевозможные попытки, что имело один существенный минус. Нанесенные при этом самому себе увечья не оплачивались по больничному. Вскоре выкристаллизовались два варианта: либо я свои рукодельные таланты окончательно растерял, либо у меня их вовсе не было.
Несделанных дел прибавлялось, ширились и всевозможные литературные задумки. Нереализованные наброски по сей день громоздятся в моих «авгиевых конюшнях».
А Малышка росла и требовала все больше времени и внимания.
И вдруг счастливое течение нашей жизни нарушилось. Меня, совсем некстати, прихватила хворь. Впрочем, не знаю, когда и какая хворь бывает кстати. Заболевание позвоночника исключило поднятие тяжестей, то есть то, чем я почти четверть века более или менее кормился. Кроме того, эта болезнь изощренно терзала меня и во всем ограничивала. На какое-то время недуг сделал решительно невозможным и сидение за пишущей машинкой.
Что же касается нашего Триаса, то все сроки для приглашения мастеров-профессионалов давно истекли. Уже заливало чердак, и необходимо было латать крышу.
Настелить десяток черепиц и заштукатурить стену — с таким делом я, даже при моих весьма умеренных технических талантах, совладал бы и сам. Но взобраться при коварстве моего позвоночного столба на крышу, водосточный желоб которой отделяет от плиток двора расстояние в 9 метров, я просто-напросто не отважился.
Могло статься, что с крыши меня пришлось бы снимать пожарникам или — того хуже — моя попытка окончилась бы на камнях двора, куда бы я загремел, перебив ноги-руки.
И я пригласил здоровенного кровельщика. Он опустошил наш холодильник и уничтожил скромные запасы пива. Он называл мою жену «мадамочкой» и весьма непринужденно похлопывал ее по заду. Мне он дружески «тыкал» и брал под сомнение мою сексуальную активность.
— Такой доходяга, мадамочка, — утверждал этот бодрый парнище, — по ночам годится, аккурат чтобы в темноте что-нибудь опрокинуть, а сказать, что это кошка! Но не больше! Ха!
У меня было огромное желание спустить его еще засветло с лестницы, но мне было запрещено поднимать тяжести, а этот тип весил не менее центнера. Кроме того, у нас здорово протекала крыша.
«Мадамочка» льстиво улыбалась и предусмотрительно прижималась спиной к стене.
Этот очаровательный трудяга свою работу закончил ровно через час и потребовал три сотни.
Когда туман в моей голове рассеялся, я дал ему, точнее, подарил одну сотню, сопроводив советом, чтоб он исчез раньше, чем я раздумаю. Позже мы прослышали, что этот грабитель-одиночка уже ободрал как липку не одного пенсионера в Долине Сусликов и бог весть где еще. Это была единственная сотня, о которой мы с женой когда-либо пожалели.
Из-за своей продолжительной болезни я потерял контакты с товарищами по шахте. Было самое время их наладить.
За двадцать пять лет я ни разу не встретил на шахте скрипачей, настройщиков роялей, а также звонарей. Всеми остальными ремеслами наши ребята владели. Включая ремесло могильщиков — этим делом занимался горняк-пенсионер Демеш. Но этого мне пока не требовалось. Ребята привели наш дом в полный порядок — естественно, за разумную плату. А к моей жене относились с почтительной застенчивостью. Нахваливали ее кулинарное искусство и вообще по-всячески подло льстили.
Ни с того ни с сего начала вдруг проявляться и стародавняя добрососедская солидарность, присущая жителям Долины Сусликов. Нашими соседями были главным образом шахтеры и горняки или пенсионеры этих же профессий. Когда бы я ни взялся рушить садовый забор или стенку хлева, тут же появлялись два-три советчика. Они не только давали высококвалифицированные советы, но и сами сразу брались за дело. Если перед нашим Триасом появлялась куча угля, откуда ни возьмись возникали вдруг люди с лопатами, и через минуту уже слышался ритмичный металлический скрежет, совсем как на шахте.
Единственно, кого я никак не мог найти, это слесаря-сантехника. Иные из моих приятелей с шахты, владеющие этим ремеслом, как на грех все лето были заняты на собственных стройках или помогали строиться своим родственникам. Они готовы были взяться за дело только через несколько месяцев, а в доме не было ванной. Моя жена отказывалась посещать городские бани или мыться в цинковой ванночке посреди кухни, чтоб я из врожденной лени и нелюбви к активной деятельности не возомнил, будто такой способ соблюдения личной гигиены способен удовлетворить ее насущные потребности. Кроме того, в городских банях частенько не бывало воды, а бани без воды, утверждала она, ни к чему. Строительные и водопроводно-канализационные работы в нашем городке проводила только районная стройконтора. Но она принимала заказы на сумму от пяти миллионов и выше. В таких капиталовложениях наш дом не нуждался. Я осмотрелся и среди новых соседей обнаружил Йозефа Сатрана, по прозванию Палец. Кроме всех тех ремесел, которыми владел мой отец, этот разбирался еще и в ремеслах современных, как, например, автомеханика и слесарное дело.
По соседству с Палецем жила в эдаком пряничном домике та самая бабушка Ленцова, которая отличалась добрым сердцем и страстью к кроссвордам. Это она была косвенной виновницей того, что мы назвали наш дом Триасом, так как от нее узнали, что ранний период мезозойской эры из пяти букв называется Триас. Напротив бабушки Ленцовой, в прекрасном саду, где цветущие деревья стояли словно запорошенные белейшим снегом, находился дом исключительной красоты, и принадлежал он мастеру портняжного искусства и бальных танцев Леошу Коничеку.
Палец меланхолично преследовал мою жену жадным взглядом, но по заду не хлопал.
В течение двух дней, пока он ставил ванну, жена изощрялась в приготовлении деликатесов.
У моей жены есть достойная всяческой похвалы привычка выяснять у людей, как им нравится ее угощение.
Палец был не таким уж большим знатоком тонких галантных комплиментов. Он выражал свое удовлетворение, пожалуй, на шахтерский лад:
— Ох и хорошо, д-девушка. Это получше, чем нажраться с-сажи!
После таких слов хозяйка с неудовольствием наблюдала, как ее дурно воспитанный муж утирает от смеха слезы и держится за живот.
Плату, в силу существующей традиции почти символическую, этому уникальному мастеру мне пришлось нести прямо домой. Он отказывался от денег не только по доброте душевной. Думаю, за эти два дня он успел влюбиться в мою жену. Палец любил всех женщин, проживающих в Долине Сусликов. Включая Гизелу, законную супругу цыгана Шимона, пока тот в ревнивом опьянении не вогнал Палецу в спину свой неразлучный нож.
ТЕТУШКА ИЗ ЧЕРВЕНОГО КОСТЕЛЬЦА
Как и предсказывал тот самый грубый педиатр, наша Малышка в благоприятном климате Долины Сусликов быстро ожила. Она завела кучу друзей, которые быстро обучили ее выбивать мячом стекла соседских окон, нарушать границы землевладений, перелезая через садовые заборы, а дома опустошать холодильник. Из ватаги ребят особо выделялась четверка братьев Давидковых в возрасте от двух до семи лет. Дома у них оставалась еще годовалая сестренка, которую они не брали с собой по одной-единственной причине, что она не овладела еще бегом с препятствиями в той степени, как это необходимо. У их матери при всем желании не хватало времени цацкаться с детьми. Именно потому-то Давидковы были абсолютно здоровы и постоянно голодны. Мальчишки звонили к нам в дверь и вместе с Малышкой, встав в кружок, сразу заполняли кухню.
Я до сих пор иногда как только урву на это капельку времени, предпринимаю попытки доставить своей жене хоть немножко радости. Но никогда не могу дать ей такой полноты счастья, какую доставляет четверка братьев Давидковых. Убежден, этого не в состоянии сделать ни один взрослый мужчина. Моя жена усаживается на карачки — в Моравии садятся именно на карачки, а не на корточки — посреди этого веселого балагана, держа в руках самую большую, какая имеется дома, миску, полную сливовых кнедликов. Дети открывают рты, как птички — клювы, а вместе с ними и наша, еще недавно страдавшая отсутствием аппетита, Малышка. И моя жена, обретя вдруг инстинкт ласточки, сует им поочередно кнедлики и бывает безмерно счастлива.
Я, с помощью товарищей и соседей, соорудил рядом с кухней некое подобие столовой. Теперь плюс к кухне мы получили жизненный простор, который нам до сих пор и во сне не снился. Наконец-то у меня появилось место для письменного стола. И я купил его. Достаточно дорогой и массивный. Этот серьезный предмет домашнего обихода я поместил в комнате, которую держал запертой, и создал на столе настоящий литературный бедлам.
Заболевание моего позвоночника оказалось хроническим, и на шахте мне пришлось принять место, отвечающее состоянию здоровья. Постоянная работа нашлась лишь в ночную смену. Наверху трудно подобрать что-либо для человека без квалификации хозяйственника, которому к тому же запрещено находиться на холоде, сквозняке, в сырости, а также таскать тяжести. Постоянная работа в ночную смену нарушила мой привычный распорядок литературной работы. Я уже не мог писать, как писал, выходя во вторую смену. Когда я работал в первую, то утро посвящал семье и дому. Сломался весь режим, и мой мозг начал благополучно отупевать. Писал я теперь чем дальше, тем хуже. Когда я дошел до тяжелого невротического состояния, то сделал вывод, что мне не хватает самой малости — полноценного ночного сна.
Как-то вскользь я пожаловался, и мне предложили оформить стипендию.
В словаре слово «стипендия» объясняется как денежная помощь, назначаемая обществом. В моей ситуации это было равноценно прекрасной сказке про двенадцать месяцев, посвященной исключительно писательскому труду.
Но денежная поддержка, которую я получил благодаря моей предыдущей общественно полезной деятельности, не смогла принудить меня хоть немного изменить собственную манеру работать. Время бежало, а я не только не знал, как закончить свой поддерживаемый обществом литературный труд, но, что главное, как приступить к нему. Имея за душой нуль без палочки, я уселся за книгу, которую под впечатлением неких социально-политических событий вынашивал несколько лет, но все как-то не отваживался изложить на бумаге. Кроме того, я довольно плохо представлял себе, насколько мне, ставшему неврастеником в результате десяти месяцев постоянного недосыпа, такая стипендия поможет войти в норму, ведь, что касается литературного творчества, я автор весьма недисциплинированный и спонтанный.
О чем буду писать, я представлял себе весьма туманно, как бывает, вероятно, глубокой осенью на набережной Темзы. Правда, время от времени в моей голове — обычно это случалось перед сном — мелькали очень четкие, более того, объемные картины и даже отдельные кадры, включающие острейшие диалоги. Однако вдруг ни с того ни с сего лента обрывалась, начиналась другая, не менее четкая и блистательная, но, увы, не имеющая никакой связи с предыдущей. Все это немного напоминало сумбур в голове у человека, идущего из кино, где он, уснув во время фильма, пробуждался ото сна, только когда жена будила его, потому что он слишком громко храпит…
Твое собственное творчество ставит перед тобой сверхзадачу придать подобным сомнамбулическим видениям возможно более четкие формы и строй в соответствии с законами избранного тобой жанра. Короче, превратить их в захватывающее повествование, от которого придут в восторг читатели и критика, а издательства завалят просьбами отдавать последующие рукописи им, и только им.
Но моя манера писать подобна эпилептическому припадку, и невозможно предвидеть заранее, во что это выльется. Одним из самых острых камней преткновения у подобной творческой манеры является факт, что автор не может знать всех сфер приложения человеческой деятельности. Со временем я создал сеть профессиональных советчиков, и для меня было бы идеальным знать наперед, из какой области мне понадобится совет. Но моей работе, естественно, чужд какой бы то ни было осознанный футуризм. И вот возникла все-таки ситуация, когда бег моей истории застопорился и зашел в тупик из-за моей полной неосведомленности о некоем лекарстве, содержащем ядовитые вещества.
Самое простое было закрыть пишущую машинку клеенкой и пойти выяснить к пану аптекарю. Он знает, чем я занимаюсь, и к моим странным вопросам относится терпимо, охотно на них отвечая.
Короткая разведка показала, что мой знакомец фармацевт уехал в отпуск в Югославию, к Адриатическому морю, и вернется только через две недели.
Две недели — четырнадцать дней — для стипендиата равняются четырнадцати тысячам световых лет.
Я обратился к его коллеге и, как принято выражаться в литературе, потерпел полное фиаско.
Сей верный хранитель фармацевтических тайн, увидав в моих руках упаковку, раздраженно заявил, что это дефицит и его изготовление в домашних условиях категорически запрещено. Мне не оставалось ничего иного, как бесславно ретироваться.
Теперь я был выспавшимся, материально поддержанным, то есть обеспеченным стипендией, но работа двигалась как-то не слишком. Поддержка общества душила меня, как гаррота[31]. Слишком долго меня кормил каждодневный труд за определенную мзду, чтобы я мог так сразу отучиться изо дня в день, вынь да положь, выдавать на-гора свою долю работы. Если я этого не делал, то в душе полагал, что пробездельничал день за счет государства.
Итак, я отсиживался за письменным столом у пишущей машинки, гонял в голове исключительно яркие, хотя и бессвязные, обрывки событий, с треском вырывал из машинки лист за листом, подкладывал под себя измятую бумагу, вскакивал и бежал прогуляться просто так или придумав какую-то цель — словом, со мной происходило все то, что случается обычно с абсолютно исчерпавшим себя литератором. Не последнее место занимал во мне страх, как бы в эту гнетущую ситуацию не вклинился какой-нибудь значительный юбилей, который вдохновил бы тетушку из Червеного Костельца нанести нам небольшой, эдак двух-трехнедельный, визитец. Спать она могла единственно в той комнате, где находился не только мой письменный стол, но и телевизор, а тетушка способна пялиться на экран от начала и до самого конца всех передач.
На целевых прогулках мне не приходило в голову ничего, кроме тетралогического подозрения:
1. Меня постиг творческий кризис, которого я так опасался.
2. Ни с того ни с сего я необратимо спятил.
3. Я никогда не должен был садиться за письменный стол и помышлять о литературном творчестве.
4. Все еще может наладиться, если я навсегда откажусь от своих литературных амбиций, учитывая пользу, которую это решение принесет чешской словесности, издательствам и редакторам.
В подобных сознательных рассуждениях протекало мое стипендиатское время. Точнее, оно ниспадало каскадами. Кроме того, меня преследовала навязчивая идея, будто я, поддержанный пособием, обязан сдать книгу до окончания стипендиатского срока, хотя о такого рода обязательствах мне никто не намекнул ни словечком.
Результат был прямо пропорционален качеству работы. Я сдал роман, который законам этого жанра соответствовал лишь иногда, как лишь иногда корень мандрагоры бывает похож на тело человека. И, естественно, сей факт критика не оставила без внимания.
Этот ляп я мог объяснить не иначе, нежели пунктом вторым приведенной выше тетралогии.
Мы обладали таким множеством «живого огня», что легко могли впасть в пироманию. Наша Малышка явно преуспевала. Более того, учась в первом классе, она притащила запись в дневнике о том, что «подбрасывала лапшу из супа на высоту двух метров».
Я не мог понять, как учительнице удалось с такой точностью это определить, но за такое сообщение готов был расцеловать ее: значит, наше дитя перестало быть кашляющей тихоней, патологически привязанной к родителям. Малышка преуспевала так стремительно, что во время очередного набега на чужие владения сломала ногу. Я был чрезвычайно горд, что мой ребенок способен нанести себе увечье, явно свидетельствующее о его жизнеспособности. Я достал забытую спортивную коляску, укутал Малышку в одеяло вместе с загипсованной ножкой, победоносно демонстрирующей ее активность, и принялся возить дочку по улочкам Долины Сусликов.
Один. Мы с женой в каком-то молчаливом согласии стали теперь отдавать предпочтение одиночеству. На прогулках и за трапезой. Перестали таскать Малышку в город, к тетке и дяде Выкоуковым, чтобы иметь возможность пойти вместе в театр или кино.
Постепенно мы прекратили встречи со всеми старыми приятелями. Каждый сам по себе опасался, что сомнения в максимальном удовлетворении нашим браком написаны у нас на лбу.
Первоначальный восторг жены пред моей литературной деятельностью куда-то испарился.
Вполне возможно, что причиной ее охлаждения, или в лучшем случае принудительного восхищения, стали мои неврастенические припадки при печатании под диктовку. Жена была хорошей машинисткой, выучилась печатать еще в молодости у профессионалов. Моя капельная метода по принципу протекающего корыта за ее пулеметной стрельбой угнаться не могла. Столь нервная диктовка привела к тому, что в скором времени жена была уже неспособна сделать двадцать ударов без опечатки, чем, с одной стороны, обильно питала мою неврастению, с другой — прогрессирующую убежденность в ее глобальной бестолковости. Меня, кроме всего прочего, стали посещать приступы копролалии, что означает болезненные позывы к непристойным выражениям.
В конце концов жена как-то встала из-за машинки и с исключительным спокойствием заявила, что по профессии она не более чем служащая предпенсионного возраста и помогать творческой деятельности писателя столь колоссального значения не пригодна. Даже как подсобная рабочая сила.
Разубеждать ее в таком решении было, с одной стороны, бесполезно, с другой — ниже моего достоинства. Я квалифицировал ее отказ как удар под дых.
Это было безосновательным отступлением от нашей неписаной, но само собой разумеющейся договоренности о том, что свои судьбы мы соединили не из низменных побуждений, нечестных и эгоистических, как метко говорится в суде во время бракоразводных процессов, но в высшей степени благородных. И она в соответствии с этим неписаным договором обязана, не затухая, гореть восторгом в отношении всяческих моих начинаний. И особенно литературных.
Что касается меня, то я был безукоризненным мужем и отцом. Более того, я относился вполне снисходительно к ее несовершенству в качестве секретарши. Никогда не прибегал к физическому насилию, и у нее не было необходимости звать на помощь соседей или, более того, милицию, как это делала ее соученица по средней школе, которая вышла замуж за агрессивного алкоголика. Моя жена обязана понимать, что взяла в мужья человека, с виду сурового и замкнутого, но вместе с тем храброго, нежного и внимательного, скрывающего под саркастической маской ласковую и добрую душу, благозвучную гармонию силы, мудрости и чувства, но который, давая любовь, пожинает равнодушие. И если она имела право на какие бы то ни было сомнения, то сомнения эти могли быть порождены лишь неуверенностью: а не слишком ли много во мне красоты, мужественности, силы и вулканического темперамента для одного мужчины?!
Помимо приведенных выше качеств, я внес в супружескую жизнь и свой драгоценный талант болтуна. И, наконец, среди окружающих бытует мнение, будто писанина дает невиданные заработки, что-то вроде годовой ренты богатого аристократа.
Один человек, который покупал на распродаже бракованные тарелки по одной кроне за штуку, малевал на них взбесившихся от страсти оленей или множество уродливых гномов и рахитичную девицу, выдаваемую им за Белоснежку, а потом, обвязав ленточкой, продавал эти тарелки по тридцать крон за штуку, так вот этот человек почему-то все втолковывал мне, будто за каждую книгу я огребаю полмиллиона. После трех кружек пива он согласился на четверть миллиона, но больше не уступил ни гроша. Уж он-то знает! Потому что его двоюродный брат, искусствовед, выпустил брошюрку по охране памятников и мгновенно разбогател. Удивительно! Но этот хорошо осведомленный человек чрезвычайно редко бывал трезвым и выглядел именно так, как может выглядеть субъект, малюющий на бракованных тарелках лесных зверей или толпу гномов с рахитичной девицей, которую может принять за Белоснежку лишь близорукий. И тем не менее этому субъекту многие люди верят. Среди них и я сам.
При таких обстоятельствах материальную неустойчивость нашего семейного бюджета могла вызывать лишь нерадивость и предосудительная расточительность хозяйки. Ибо для чего же еще она в таком случае соединила свою судьбу с моей? Или уже тогда она, коварная, продувная бестия, предполагала за мной возможность утопить ее в богатстве?! Да, не иначе!
Все это я знал, но из моей памяти напрочь испарились причины, почему же в таком случае женился на ней я. Более того, мне даже пришло в голову, что ей не следовало так легкомысленно пренебрегать теми благоприятными перспективами, о которых мне столько раз твердила тетушка из Червеного Костельца.
В разгар описанных мною событий тетушка из Червеного Костельца, эта редкостная женщина, заявилась-таки к нам, чтобы убедиться, не разбили ли мы огромную напольную вазу, подаренную ею племяннице в связи с печальным событием ее бракосочетания со мной.
Ваза давно разбита. Мне это удалось, когда я вступил в рукопашную схватку со шлангом пылесоса. Но я отдал вазу хорошему мастеру, он склеил ее, и теперь мы ставим ее порушенной стороной к стене. Тетушка этого не знает и, видимо, никогда не дознается. Моих книг она не читает, но не потому, что плохо видит. Она просто не страдает преувеличенной любовью к литераторам. Она обожает артистов, а именно Юрая Кукуру[32]. Выучилась у него нескольким словацким выражениям и пересыпает ими свою речь, как это делают графини, вплетая в свои разговоры французские остроты. Брак своей племянницы с пожилым чудаком, расточающим время, отведенное для жизни, в игре на клавишах пишущей машинки, она объявила большим нахальством с его стороны. По ее мнению, я должен посвятить себя исключительно молодой жене. Ведь моя жена могла выйти замуж:
a) за Чрезвычайного и Полномочного Посла Чехословацкой Социалистической Республики в Париже. Тогда она разъезжала бы в автомашине «рено» последней марки, а Диор не поспевал бы исполнять ее заказы;
b) за монтажника рентгеновских установок, который ездит в командировки в зарубежные страны, интересные с точки зрения твердой валюты. Этот окружил бы ее сертификатной роскошью;
c) за тракториста из родной деревни, который уже научился скидывать перед сном резиновые сапоги, загребает пять тысяч в месяц, помимо натуроплаты, и ждет ее по сей день;
d) за многих других, перечисление которых значительно увеличило бы листаж этого опуса, но никоим образом не прибавило мне уверенности в себе.
Моя жена ни одну из этих возможностей не использовала. Она была в высшей степени разборчива и потому вышла замуж именно за меня.
Перед тетушкой мы разыгрывали влюбленных, но тетушка полюбопытствовала, не изжога ли нас мучит. Эту видавшую виды особу мы не смогли обвести вокруг пальца. Она то и дело разглядывала свою племянницу против света и утверждала, что та бледна. Подчеркивала нашу разницу в возрасте и с большим знанием дела откровенно выведывала у нее, не испытывает ли она лишений в интимной супружеской жизни, пересыпая свои сомнения небезынтересными фактами из ее собственных отношений с покойным дядюшкой. Если верить этим фактам, могло показаться, будто бедняга дядюшка почил от чрезмерного увлечения той единственно стоящей областью супружеских утех, которых моя жена никогда не знала.
— У тебя, девочка, нет в жизни никаких радостей, — резюмировала тетушка свои наблюдения.
В конце концов она предложила посидеть с Малышкой, чтобы племянница могла хоть как-то развлечься. Одновременно милая старушка подвергла обстоятельной критике мою внешность и остатки былой красоты, сомневаясь, годен ли я в сопровождающие и не следует ли ей найти для племянницы кого-нибудь более подходящего.
Племянница сделала вид, будто тетушкино предложение провести вечер с нашим ребенком привело ее в сильнейший восторг. Это был бы прекрасный восторг, если б он не был таким истерическим. Подозреваю, что в ту минуту жена мечтала протанцевать со мной всю ночь с такой же силой, как пробудиться завтрашним утром с заячьей губой.
Был самый канун рождества. Лежал роскошный трехсантиметровый снег, и Малышка целый день каталась на санках с братьями Давидковыми. Страхи за ее слабое здоровье нас уже давно оставили. В тот день мы время от времени загоняли всю компанию к себе в дом, и нам удавалось накормить и переодеть их в сухое. Малышка росла, у нас оставалось множество детской одежды, которая отлично годилась мальчишкам и в порядке очередности переходила по старшинству от брата к брату. Из эмоциональной жизни Малышки ушла курица Каролина, и сейчас она любила старшего Давидека. Он чрезвычайно импонировал ей бойкостью нрава, отвагой, каким-то недетским рыцарством и весьма изощренными измышлениями любого озорства.
Мы уложили одичалую и взмыленную дочь спать и сразу же после телевизионной «Вечерней сказки» вышли из дому, чтобы успеть пригласить наших единственных друзей в единственное живенское ночное заведение — бар «Озирис».
Друзья с сожалением отказались. С одной стороны, они были не в состоянии так быстро обеспечить присмотр за детьми, с другой — выйдя из-под тетушкиной опеки, мы держались совсем как дипломаты двух враждующих государств, из которых ни один не имеет полномочий своего правительства первым объявить войну.
В баре «Озирис» было так же пусто, как бывает на вокзале около трех часов утра. Зарплату на шахтах и рудниках еще не выдали, и музыканты играли для одной-единственной пары. У кавалера были очень длинные и очень редкие волосы и какой-то дурацкий пиджак в клетку. В продолжение всего танго он извивался ужом и все время норовил обглодать физиономию своей дамы. Музыканты играли без энтузиазма и, вместо того чтобы работать, наблюдали за танцующими, видимо, их занимало, куда партнер сплюнет откушенный у дамы нос. В антракте то бас, то флейта, то гитара отпускали непринужденные реплики в адрес танцующих. На обтянутых черной тканью креслах развалясь сидели несколько местных плейбоев[33].
В этой скорбной атмосфере мы с женой оттанцевали два или три нудных танца. Осторожность, с которой мы прикасались один к другому, лишь окончательно подтвердила нашу уверенность, что уже исчерпано все. И от супружески враждебных и искренне дружеских, через простецко-моравские до понимающе-любовных отношений мы благополучно подошли к нулю. Наступил некий неопределенный период, когда стынет в жилах кровь, немеет язык и все эмоции истощены.
В баре «Озирис» мы продержались до двух часов ночи. Ни один из нас не решился сказать первым, что ему здесь скучно. Точнее, что ему не было бы скучно, если б он был здесь не с тем, с кем есть. Возможно, нам обоим синхронно пригрезился оптимальный выход: завтра к нам в дверь позвонит абсолютно незнакомый мне мужчина либо незнакомая моей жене женщина и трагически провозгласят, что того или ту любят так, что не могут без него-нее жить. Что же касается детей, все утрясется.
Домой мы приехали в такси. Жизнерадостный водитель заверил нас, что мы можем целоваться, он-де к этому привычен.
Малышка и тетушка против ожидания не спали. Наоборот, Малышка шаловливо скакала по чехлам и оживленно щебетала. Чересчур оживленно для столь позднего часа. Тетушка жаловалась, что Малышка с вечера сильно кашляла и что в целом доме она не могла найти липового чая. Липовый цвет у нас был, но на чердаке. Нам он уже давно ни к чему. А так как Малышка от кашля просыпалась, тетушка зашла к своей здешней приятельнице. И хотя у той липового цвета не оказалось, зато были большие запасы медикаментов, скопившихся еще с времен основания старейшей живенской лекарни, фасад которой украшали сграфитто, эскизы которых делал еще Микулаш Алеш[34].
Соседка дала тетушке лекарство, после которого Малышка перестала кашлять, но отказывалась спать.
Малышка действительно не выглядела сонной. Она кинулась мне на шею и начала сбивчиво нести какую-то чушь, подобную, вероятно, тем сказкам, которые пытался придумать Ярослав Гашек…
…Жил, мол, был мужик, он был королем и взял себе в жены подпаска…
Мы с женой насторожились. Малышка знала все свои сказки слово в слово. Как и все дети, она очень переживала, если мы, читая текст, делали отступления, переставляли слова или опускали союз, и нетерпеливо поправляла нас.
Жар. Высокая температура.
Сколько раз это случалось, когда мы жили еще в городском микрорайоне! Они сопровождали все ее ангины, воспаления среднего уха, насморки, кашель. Мы переглянулись, и наша взаимная неприязнь отступила.
Термометр, однако, показывал нормальную температуру, но мне приходилось удерживать Малышку силой. Она, не переставая, вертелась и крутилась и все несла, все несла чепуху, убеждая нас, будто в стеклянной двери дыра и через нее пролез черт. Она скороговоркой перечислила всех обитателей зоопарка, которые перебрались из Тройи[35] к ее кроватке. Зрачки расширены, как у актрисы от атропина. Руки дрожат. Малышка все пыталась показать, куда пробежал тот или другой дикий зверь, она рвалась из кроватки, спасаясь от нападения змеи, и в ужасе сбрасывала с животика несуществующих пауков, которых никогда прежде не боялась.
Потом она позабыла страх, и ее начали привлекать блестящие предметы. Заинтересовало обручальное кольцо матери. Она хотела схватить его, но промахнулась. Девочка видела все сдвоенным, как видят пьяные.
Это были не простуда, не жар, это было что-то многим худшее. Менингит.
Менингит! Такой диагноз поставил я сам, но не отважился поделиться с женой. Я помчался в «Скорую».
Врач оказался седовласым человеком лет шестидесяти. Он вызывал доверие, но лишь до того момента, пока не сказал, что не обнаружил у Малышки ничего подозрительного. Держался он с исключительным спокойствием. Посоветовал не волновать ребенка излишними страхами. Температура, дескать, у нее незначительная.
Он был прав. Если учесть ее поведение, то температура у девочки была, как у мороженого тунца.
Седины в наших волосах прибавлялось на глазах. Доктор оставил нас, сунув несколько таблеток ацилпирина. Моих опасений он вообще не слушал. Может быть, устал после ночного дежурства или был чем-то огорчен. Может быть, ошибка была в том, что о серьезности состояния ребенка говорил с ним я. Моя жена в пиковых ситуациях, которые невозможно разрешить собственными силами, ведет себя значительно спокойнее. Доктор мог счесть меня запоздалым отцом, который придирчиво гоняет врачей, если его любимчик пукнет на октаву тоньше. Доктор настойчиво рекомендовал мне успокоиться.
Мы были спокойны, как собственные гипсовые маски, но нашей Малышке это не помогло. Ее уже было невозможно удержать в постельке, окруженной зыбкими и явно жуткими видениями. Ее бормотание становилось все неразборчивее.
Я помчался звонить нашим друзьям. Оба они врачи и, если б находились дома, пришли бы среди ночи. Но он был на дежурстве в медпункте в тридцати километрах отсюда, а она с детьми отдыхала в горах.
Когда я вернулся, поведение Малышки радикально изменилось. Неестественная живость сменилась полнейшей апатией. Лицо приобрело цвет спелой сливы, глаза закрыты, а вокруг глаз тени, которые может нанести лишь последний гример… Ее мать надевала пальто.
Нам показалось, что прошло несколько веков, пока молодой врач в больнице окончил осмотр и вышел в коридор. Он деликатно выпроводил мою жену за дверь, видимо, чтоб она не рухнула в обморок. Мне он сказал, что у Малышки останавливается сердце, но он не знает почему. Сейчас ее уже везут в реанимационное отделение детской клиники в Праге. Мы пока не нужны. Доброй ночи.
Настало утро, но и оно не было добрым.
Еще через несколько веков врач пражской клиники строго спросил меня по телефону, где могла наша Малышка взять наркотики. Я в соответствии с истиной ответил, что самый сильный наркотик, который можно достать в нашем доме, — питьевая сода. Врач хотел знать точно, как прошли последние двадцать четыре часа. Это касалось пациентки. Какие лекарства мы ей давали? Мы очень легко вычислили, какое лекарство могла ей дать тетушка.
— Прочтите мне название, — приказал голос в телефонной трубке.
— Со-лю-тан, — прочел я по слогам. Трубка щелкнула раньше, чем я успел продиктовать по буквам.
Всего через каких-нибудь семьдесят часов мы узнали, что Малышка вне опасности. Что она задает кучу вопросов: где она, почему не дома, где мама с папой, почему на ней не ее рубашка с медвежатами, почему у доктора борода и усы, а если уж они у него есть, то почему седая только борода. По просьбе окружающих она исполняет песенку «Прыгал пес через овес» и какой-то шлягер про кондитерскую с сомнительной репутацией. С нами говорил пожилой профессор, которому этот шлягер весьма нравится еще с детства.
На исходе этих трех дней мы с женой, захлебываясь и задыхаясь, с трудом убедили один другого, что ни я, ни она не склонны к истерии. Из чего, само собой, вытекало, что мы останемся вместе, что бы с нами ни случилось. «Что бы ни случилось» могло означать — все, что угодно.
Это было еще одно, надеюсь последнее, испытание достоинств моей жены. При поспешности в переоценке ценностей с нами, как с первичной ячейкой общества, могло случиться всякое. Наш Триас мог взлететь на воздух или сгореть, как это случилось с домом нашего соседа Йозефа Сатрана. Мы могли заболеть неизлечимой болезнью. В нашу дверь мог позвонить совершенно незнакомый мне мужчина или совершенно незнакомая моей жене женщина и заявить, что того или ту он-она любит так, что жить без него-нее не может. Могла вернуться тетушка из Червеного Костельца. Ее исчезновения в то затуманенное страхом время мы не заметили, хотя ни в чем ее не винили. Тетушка сроду лечила кашель липовым чаем, отваром лука или мятными лепешками с медом. О воздействии таких ядов, как кодеин, кофеин, эфедрин или черт его знает что там еще, если их неправильно принимать, она и понятия не имела.
У нас могли вдруг поочередно или скопом разболеться зубы, издатель мог вернуть мне оплаченный стипендией эрзацроман, сопроводив советом побольше читать художественную литературу.
С каждым могло и может стрястись что угодно. Никто из представителей рода человеческого ни от чего не застрахован. Но чтобы мы с женой добровольно оставили друг друга, такого никогда случиться не может.
Итак, мы пришли к выводу, что хоть наше супружество, подобно многим другим, и потерпело крушение, но нам придется пройти вместе еще через многие испытания и мы будем делить и горести и радости, пока один из нас не уйдет туда, откуда нет возврата…