Требовались какие-то срочные меры, но какие — Дружинин еще достаточно ясно не представлял. Слишком не одинаковы были условия в колхозах. Взять хотя бы земли: у одних — небогатый серенький подзол, у других, как в Рябчиковских Починках,— леса да болота, у третьих — голый песок-резун… Тут ко всем колхозам, — а их в районе больше полусотни, — с одной меркой не подойдешь. Хоть он и посоветовал Вере Михайловне, чтобы она помогла соседям, но разве главное в этом? Скажем, одолжат они сейчас кормов, кое-как продержат скот до выпасов, а дальше как будут жить в «Земледельце»? Снова низкий урожай, снова бескормица…
Он встал, подошел к висевшей на стене карте. Небогата ты, земля верходворская! Плохо мы заботимся о тебе. Мало кормов — мало и скота. А мало скота — и урожаи плохие: удоб-рять-то землю нечем. Нужен скот, а для скота — корма, хорошие урожаи. И опять возвращаемся к тебе, земля-землица…
Дружинин взял со стола только что принесенную газету, пробежал по свежим столбцам ее. Опять писали о передовом районе, о новых методах работы, а они, верходворцы, по-прежнему, казалось, топчутся на месте. Хорошо еще Талицкая зона выручает, не она бы — в областных сводках район скатился на самое последнее место, оказался бы даже позади Фатенок.
Положив газету, Дружинин хотел поговорить с председателем райисполкома Кремневым, но в этот момент раздался телефонный звонок. Сыромятин тихим вкрадчивым голосом просил принять его, как он многозначительно сказал, «по вопросу, не терпящему отлагательств».
3
Снятый с работы, Данила Сыромятин уже три месяца жил без дела. Случилось это так. Однажды Дружинин собрал районный актив и, рассказав о месячнике по вывозке на поля торфа, попросил всех выехать на помощь в колхозы. Сыромятину командировка пришлась не по душе. Он заявил, что это вроде как и не его дело — он заготовитель сельхозпродуктов, а не торфа. Но упираться не стал — поехал. Однако вместо того, чтобы заниматься делами. Сыромятин увез из колхоза стожок сена, выдав председателю фиктивную квитанцию, будто сено сдано на сенопункт в счет поставок. На этом Сыромятин и погорел.
Теперь Данила каждое утро появлялся на улице и, вытянув длинную жилистую шею, шел сначала в контору Заготживсырье, потом заглядывал в магазин, потом в чайную, и так по порядку — во все дома, на которых красовались вывески. Только одно учреждение не жаловал он своим посещением — райком партии. Тяжела была обида.
Когда его спрашивали, где он собирается работать, Сыромятин невозмутимо отвечал:
— Во многие места сватают. В Фатенки — на руководящую должность… В лесную торговую точку с удовольствием приглашали. Опять же в город тянут… в снабженческую сеть. Но сами знаете-понимаете, жилами своими прирос к Верходворью. Не хочется на произвол судьбы покидать родной район. Ведь лучшие годы положил здесь на укрепление…
Когда же заговорили о посылке людей на курсы тридцатитысячников, Сыромятин насторожился. Трехмесячное выходное пособие, гарантийная зарплата, корова и корма по твердым ценам. Чего же лучше? Если даже семья не поедет, с годик можно и одному на колхозном диване провертеться. Надо пользоваться моментом…
Данила Сыромятин натянул поверх засаленного ватника зеленый коробившийся плащ, перебросил через плечо вылощенную до блеска полевую сумку, всегда набитую какими-то бумагами и, выйдя на улицу, пошел печатать новыми кирзовыми сапогами следы на выпавшем за ночь снегу.
По пути в райком Сыромятин встретил директора МТС Волнухина с вздувшейся щекой, повязанной жениным красным платком, остановился:
— С какого фронта топаешь, директор?
Степан Волнухин болезненно сморщился,
поправил на щеке повязку:
— Вторые сутки зубами мучусь. Флюс…
— Флюс — пустое дело, переболится. С эм-тээс-то как? — поинтересовался Сыромятин.
— Разворачиваемся, — ответил Волнухин.— Теперь ведь видишь, какое дело, — в центре внимания мы. Техника прибывает. Кадры тоже. На строительство отпускают ссуду за ссудой — стройся, пожалуйста.
Сыромятин нащупал в кармане папироску, выдернул, принялся неторопливо разминать ее.
— Тридцатитысячников подбирают, слыхал?
— Как же не слышать? У меня вон Валентина Щелканова и та рвется. Я ей говорю, поработай у нас. Через годик-другой все колхозы в эмтээс вольются.
— Да ну? — ехидно ухмыльнулся Сыромятин.
— Чего же нукать… Посмотрел бы, как работаем… Обсуждаем планы не только тракторных бригад, но и самих колхозов. А это значит, что колхозы как кооперативные предприятия уже сделали свое дело. Теперь они постепенно должны перебазироваться на государственные рельсы…
— Фантазер же ты, Волнухин,— оборвал его Сыромятин и. повернувшись, пошел дальше, весело поскрипывая по снегу кирзовыми сапогами.
На прием к Дружинину Сыромятин попал без задержки.
— Я, Сергей Григорьич, не в обиде,— придерживая на боку полевую сумку, заискивающе начал он.— Правильно со мной тогда поступили. Изжила моя заготовительная должность свой век. Теперь все главные силы надо в колхоз двигать, на производство.
Дружинин не без удивления смотрел на узколобое вытянутое лицо Данилы. А тот не умолкал:
— Последнее время долго я осмысливал ход нашей эпохи. Правильно, в обозе истории, так сказать, нельзя нам, коммунистам. А ведь что греха таить: кое-кто и с опытом, и с партийным билетом в кармане в сторонке отсиживается и не едет на передовую битву. Не назову конкретно, но есть такие, есть…
Он выжидающе посмотрел на Дружинина, погладил затасканную сумку, отстегнул топорщившийся измочаленный ремешок.
— Слышал я, что началась новая кампания. Имею в виду движение тридцатитысячников. Условия, не спорю, подходящие. Читал в газете…
Сыромятин вынул из сумки какую-то бумагу и, не спуская своих хитроватых прищуренных глаз с секретаря райкома, протянул ему:
— Добровольно и бесповоротно решился. Согласен на курсы, а потом — в любой и прочий колхоз. — Он встал, одернул на себе коробившийся плащ, потоптался.— Рассчитываю, Сергей Григорьевич, на ваше доверие, потому как я известный в этих краях человек, — и, приложив к голове по-военному руку: — Ну, пока.
до свиданьица, — вышел так же легко и неслышно, как и вошел.
Дружинин взял со стола заявление, написанное неровным размашистым почерком, — среди строчек особенно выделялись заглавные буквы, украшенные завитушками, — и прочитал:
«С малолетства до более зрелых лет я увязал себя с колхозной жизнью, так что и прошу…»
Дружинин раздраженно швырнул на стол бумажку и, закурив, подошел к окну. Сыромятин тем временем уже деловито вышагивал по дороге. Вот он остановился у районной Доски почета и стал разглядывать фотографии. Потоптавшись, вынул из сумки блокнот и принялся что-то записывать…
4
Бревенчатый телятник, старенький, покосившийся, с распахнутыми настежь дверями стоял на самом краю деревни. Солома с крыши уже содрана и скормлена скоту. Издалека были видны ребра стропил да редкая обрешетка из жердей. Через нее на подволоку навалило снегу, он таял, с промерзнувших потолочин бежала вода. Внутри телятника было сыро и грязно. Продрогшие от сырости и холода телята с провалившимися боками сгрудились в углу и жалобно мычали. Поодаль, в другом углу, у лежавшего на земле теленка’сидели на корточках две женщины, стараясь спасти его. Но было поздно. Худенький, с взъерошенной черной шерстью летош-ник, скорчившись, словно застыв в судорогах, лежал не в силах двинуть ногами. Только откинутая в сторону голова с большим остекленевшим выкатившимся глазом легонько вздрагивала. Пожилая женщина раздвигала зубы теленка ложкой, другая, помоложе, совала ему в рот горлышко бутылки с мутноватой жидкостью, но жидкость лилась мимо.
— Все, не выжил, бедненький, — проговорила с болью в голосе пожилая и приподнялась. Платок съехал на затылок. Лицо бледное, озабоченное, в глазах — тоска, почти отчаяние.— Третий за сутки сковырнулся. Чего же делать-то будем? Говорила председателю, а он свое твердит, идите, мол, за ветками в лес. Какие тут ветки, не ветками надо становить на ноги, мука нужна, отруби.
— Где вот их, Аннушка, взять-то? — промолвила другая, помоложе, и, шагнув к мычавшим в углу телятам, оглянулась. — И впрямь, что он только думает, Безалкогольный?
— А чего ему, говорю, думать? Раздал летом покосы дружкам да приятелям, теперь ездит, причащается. Придется к бригадиру бежать.
Женщины вышли на улицу, и их внимание привлекло нечто необычное: по дороге от леса к деревне на всем скаку бежала лошадь в странной упряжке. На лошади все было — и хомут, и дуга, и оглобли, но без саней. Оглобли, раскачиваясь, на весу, словно подгоняя, били лошадь по задним ногам.
— Да ведь это наш ‘Каречко,— воскликнула Аннушка, подняв руки, бросилась наперерез лошади, пытаясь остановить ее, но та свернула с дороги и, обежав стороной женщин, снова выскочила на торняк и скрылась за поворотом.
Когда они пришли в деревню, взмыленная лошадь стояла у конюшни и, дрожа всем телом, диковато озиралась по сторонам. Прихрамывавший бородатый конюх, не без опаски снимавший с жеребца хомут, говорил:
— Много чудес перевидал, но такого, чтоб без саней, не встречалось. Придется еспедицию на розыски посылать.
— А трудодень будет? — подскочил шустрый подросток в большой лохматой шапке.
— Экий ты до трудодней. Да чего ты получишь на них? — отозвался конюх и взглянул на дорогу, словно надеясь, что сани должны сами приехать. Потом, махнув с досады рукой, повел лошадь в стойло.
Пока судили, рядили да снаряжали экспедицию на поиски Безалкогольного, от леса, с той стороны, откуда прибежал Иаречко, показалась необычная подвода. И все увидели: райкомовская рыжая кобылица тащила сцепленные сани. На передних санях сидел Дружинин, а на вторых — Безалкогольный, собственной персоной, целый и невредимый.
— Где это вы, Сергей Григорьич, подцепили его, красавца? — удивился конюх, когда «поезд» подкатил к конюшне.
— Пусть сам расскажет.
Тараща глаза на столпившихся баб, Безалкогольный еле выдавил: