— Силы хватит, отец. — И Леонтий, все еще не выпуская костлявую руку отца, припал к его бородатому морщинистому лицу.
— Спасибо, сынок… теперь со спокоем и умирать могу.
Через неделю отец умер. Но Леонтию приехать на похороны не пришлось — он сопровождал большую колонну танков на Ленинградский фронт.
Шли годы. Вот уже Леонтий Жерновой в Высшей партийной школе, потом едет на восстановление Сталинграда, работает секретарем обкома, затем полгода — в ЦК, и наконец — Краснолудск. Был бы жив отец, он наверняка задал бы ему тот же самый вопрос: «Справишься ли, сынок?»
«А в самом деле, справлюсь ли с этой новой работой в нелегком заснеженном лесном краю, где с таким трудом придется добывать лес и лен, хлеб и мясо, молоко и масло? Это не Украина, не Кубань и даже не Воронеж,— нет, это север. Семь месяцев — снег, морозы, метель, и только на пять месяцев подпускает к себе земля. Сколько надо положить труда, чтобы в эти месяцы вырастить хлеб на бедных подзолистых землях!» — так думал Жерновой, когда впервые ехал в Краснолудск. С тревогой смотрел он из окна мягкого вагона на поля, заваленные глубоким снегом, на разбросанные по сторонам деревеньки, на утонувшие в снегах крохотные полустанки, на маленькие станции, где бабы продавали одни лишь соленые грибы.
Но как только Жерновой приехал в Краснолудск, его охватила другая волна — те сомнения, которые возникли дорогой, пропали, с первых же дней он налился завидной внутренней силой и, как обычно, снова уверился, что справится, потянет. Он сразу же с головой погрузился в дела области, решал один вопрос за другим… И вот на очереди научно-исследовательский институт… Наскоро ознакомившись с годовым отчетом института, Жерновой на другой же день вызвал к себе замещавшего председателя облисполкома Трухина — председатель Игольников длительное время болел — и принялся расспрашивать о Штине, о роли института в укреплении колхозов. Трухин, не
понимая, куда клонит секретарь обкома, отвечал односложно и порой невпопад.
— Ну, а все же скажи, с колхозами-то как они дружат, не оторвались? — спросил его Жерновой.
— Как же не оторвались, коли за травы ратуют.
— Вот и я думаю, институт-то у них травяной… Может быть, послать комиссию, проверить их работу?
— Об этом мы еще с Игольниковым думали.
— Вот и хорошо. Подготовь состав комиссии для проверки института. — И Жерновой встал. — А вообще о клеверах какое твое мнение?
Трухин помялся, провел рукой по выбритой до блеска круглой голове и неопределенно ответил:
— Известно какое… Теперь вроде бы новый метод… Лысенко взят на вооружение… Есть насчет этого указания министерства.
— Мнение министерства мне известно. Ты скажи свое, — настаивал секретарь обкома.
Вопрос опять застал Трухина врасплох, и он только повел плечами.
— И здесь без мнения? — упрекнул Жерновой. — А вот председатель колхоза Селезнева свое мнение имеет, и не только имеет, но и обосновывает.
— Знаю Селезневу, знаю. — виновато-на-стороженно заморгал глазами Трухин. — И как же она обосновывает, Леонтий Демьянович? Неужели и она идет вразрез с министерскими указаниями?
— Надо, товарищ Трухин, разобраться во всем этом и высказать свою точку зрения.
— Так чего же долго разбираться? Наша точка зрения ясна — будем выпахивать клевера, — уже не задумываясь, ответил Трухин. — Если хотите, я вот и проект решения набросал.— И он полез в новенькую папку с бумагами.
11
Четыре раза в году, словно к празднику, прибирают себя окрестности Верходворья: то вырядятся в сплошной темно-зеленый бархат; то украсят холмистые взгорья яркими бабьими вышивками: то вспыхнут горячим пламенем, и, кажется, нет такой силы, чтобы потушить этот огромный полыхающий костер: то сбросят с себя яркие кричащие наряды и, продрог-нув на сыром осеннем ветру, вдруг оденутся во все белое.
Оглядывая Заречье, Дружинин с нетерпением ждал проталин. Но подходил к концу апрель, а зареченские ковриги все еще белели, да и деревья — нет-нет и припудрятся с ночи снежком: весна в этот год шла робкой, неуверенной походкой.
Только за несколько дней до майских праздников из-за Луды пахнуло долгожданным теплом, и на солнечных боках ковриг появились первые черные лоснящиеся пролысины. Теперь бы дождика, — то-то бы зазеленело! Но дождика не было.
И вот наступил Первомай. Обычно его все ждут солнечным и теплым. На этот раз утро хмурилось, откуда-то из-за Вертячего болота появились тучи: свежий восточный ветерок пытался разогнать их, но они все наплывали и наплывали.
Часу в десятом по узеньким верходворским улочкам со всех концов, словно ручейки, стали стекаться к площади люди. Вначале они шли небольшими кучками, потом потянулись нестройные колонны, и чем ближе к площади, тем становилось многолюднее и оживленнее, зазвучали песни, где-то заиграл баян. Среди общего волнующего оживления вдруг грянул оркестр, и самая большая из всех здешних колонн — колонна школьников — торжественно прошла по площадки обхватила в полукольцо деревянную, окрашенную в красный цвет трибуну.
Председатель райисполкома Ромжин. избранный вместо Кремнева, не без опаски посмотрел из-под соломенной шляпы на тучу, которая уже набухала над головой. Беспокоясь, как бы она не пролилась дождем, открыл митинг и предоставил слово секретарю райкома.
Дружинин сдернул с головы кепку и, опершись руками о край трибуны, украшенной гирляндами пихтовых веток, произнес первые слова праздничного поздравления. Сотни рук ответили ему аплодисментами, по рядам школьников прокатилось тонкоголосое «ура», — и вдруг в эту самую минуту грянул над площадью гром, первый весенний долгожданный гром, и сразу припустил дождь, шумный, обильный.
По лицу Дружинина щекотливо потекли струйки воды. Он взмахнул рукой и, поздравив верходворцев с первым дождем, неожиданно для всех закрыл митинг. Свертывая на ходу флаги, люди бросились врассыпную к ближним домам, под крылечные козырьки, под навесы.
Первый весенний дождь, так неожиданно оборвавший праздничный митинг, который, наверное, был самым коротким из всех, проходивших здесь когда-либо, плясал и пел не только на площади, но и там, за рекой Лудой, над за-реченскими ковригами, смывал с них последние порыжевшие зимние заплаты.
Наконец дождь утих, из раздвинувшихся облаков проглянуло солнце, и на деревьях показались первые крохотные листочки.
Оседлав лошадь, Дружинин тотчас же выехал за село и, жмурясь от солнца, начал вглядываться в черные овчинки полей, разбросанных по косогорам.
Под вечер Дружинин повстречал на проселке председателя колхоза «Организатор» Щелканова, тот был тоже, как и он, не по-праздничному одет — в яловых сапогах, в простой сатиновой косоворотке, поношенном пиджаке. Поздоровавшись, Щелканов озабоченно сказал:
— Сеять бы надо, опаздываем, — и, скручивая цигарку, завздыхал: — Уходит время, уходит…
— Почему же не сеете?
— Команды вашей ждем, — усмехнулся хмуро Щелканов.
— Команды не будет, Петр Егорович, вы хозяева, вы и должны знать, когда и что делать.
— Вот тебе раз! Как же это так получается, все годы жили по вашей команде, и—вдруг?
— А чего же командовать! Это не парад — доверяем. Вы вот лучше, Петр Егорович, скажите, созрела ли земля?
— Да ведь для кого как, — неопределенно ответил он и нехотя кивнул головой в сторону Заречья: — Угоры-то за Лудой ровно солью посыпаны. А время уходит, сеять надо, сеять, — и, заспешив, уехал.
Вернувшись домой, Дружинин достал из стола записки одного старожила об урожаях и, заглянув в них, снова задумался над цифрами.
Это были интересные цифры. Разные годы — разные результаты, друг на друга не похожие. Одни годы были урожайные, другие проходили незаметно, середнячками: случа
лось, выпадали и такие, что колхозники еле-еле собирали семена.
Только один колхоз в Верходворье держался особняком—«Организатор». Каким бы ни выпадало лето, а урожаи здесь всегда были отменные, устойчивые. Дружинин не сомневался, что и в этом году у Петра Щелканова на полях вырастет хлеб. А вырастет ли в других колхозах, он не был уверен.
Встретился вот с ним Щелканов, сказал, что нужно умеючи выбирать время для сева, знать, когда земля просыпается от зимней спячки. Но когда она оживает, не сказал, только повздыхал — дескать, и сеять-то верходворцы не умеют: вместо недели сеют месяц, а то и полтора. Где уж тут выбирать эти редкостные удачливые деньки! А ведь прав он, пора и выбирать эти деньки. Раньше, бывало, мужики и без машин успевали посеять за неделю, самое большое — за полторы, а теперь у нас в руках такая техника…
На другой день Дружинин позвонил в «Организатор» и, узнав, что Щелканов не сеет и сеять вроде не собирается, немало удивился: что же такое задумал старик? Он тотчас же позвонил Вере Михайловне и рассказал о своей встрече с Щелкановым, о том, как тот, вздыхая, сетовал на позднюю весну, что пора бы сеять, а на деле — ив поле не выезжает.
— Это он только так говорит, а сам другое думает, — ответила Селезнева. — Заморозков боится, но учти — не зевает он, все трактора, наверное, бросил на культивацию. Подготовит почву, задержит влагу, а потом за неделю и выскочит…
«Ох и хитер же ты, Петр Егорович», — повесив трубку, подумал Дружинин.
Взяв карандаш, он снова прикинул, сколько в колхозах тракторных сеялок, сколько конных. И опять по подсчетам выходило, что если каждая сеялка будет работать по двадцать часов в сутки, то все колхозы отсеются за семь дней.
Но Дружинин знал и другое: здешние трактористы не очень-то любят работать по ночам. Как ни старался Волнухин в прошлом году наладить двухсменную работу тракторов во время сева, так и не смог.
«Не подослать ли к вам, братцы механизаторы, комиссаров?» — в шутку подумал Дружинин и взглянул на лежавший под стеклом список районного партийного актива.
Направив людей в колхозы, Дружинин выехал туда и сам. В эти дни его трудно было застать на месте. В райком он возвращался поздно вечером, быстренько просматривал сводки по подкормке озимых и культивации зяби и ложился на диван. А утром — снова в машину. Он знал теперь в поле каждый участок, на какой земле и что должны сеять, встречался с людьми.