— Тараканов Петр Иванович! Не выйдете добровольно — примем меры!..
Но пристань безмолвствовала.
А толпа все прибывала. Вниз, к пристани, никого не пускали. Там и сям в толпе ширкали спичками, в темноте теплились огоньки папирос.
Заслышав сзади говорок, председатель обернулся, разглядел множество людей и аж присел.
— Что за народ, елки-палки? — зашипел он. — Разогнать по домам!
Группа добровольцев во главе с совхозным трактористом по прозвищу Рупь-пятнадцать полезла наверх.
— Разошлись бы, граждане!.. — свистяще зашептал Рупь-пятнадцать. — Работать мешаете, гипнотизера спугнете!..
В толпе сдержанно пыхали папиросами.
— Где ж ваша сознательность, а? — Рупь-пятнадцать лавировал меж темных фигур.
— Дома лежит, за печкой, — громко произнес какой-то, судя по голосу, здоровенный парень. Кто-то прыснул. Рупь-пятнадцать разозлился и, приметив невысокого, безобидного с виду человека, захрипел:
— Ты чего сюда приперся? Чего встал? Выставка тут тебе?
— А я что? — возразил было мужик.
— Поговори мне еще! Мотай давай отсюда!
— Да ты что пристал?
— А то! Не прикидывайся дурачком-то! Мотай, говорят тебе!
Мужик затерся в толпу. Толпа неодобрительно пыхала папиросами.
Между тем председатель, так и не дождавшись ответа с пристани, решил начать штурм. Нескольких добровольцев возглавил милиционер Москаленко. Сам Колмогоров пошел в арьергарде.
Не торопясь, по одному, по шатким сходням перебрались на пристань, разделились на два отряда: один двинулся вправо, другой влево, вдоль ограждения. Председатель остался с двумя вооруженными охотниками в центральном проходе — для прикрытия.
Некоторое время были слышны шаги добровольцев. Потом затихли и шаги. Лишь сонная волна журчала под пристанью. Томительное ожидание, и, наконец, испуганный вопль:
— Вот он!! Нашел!..
Председатель рванулся на крик. Там, где в служебные помещения с торца пристани вел узкий коридорчик, возбужденно толклись люди. Подбежав, председатель глянул в освещаемый фонарями коридорчик и попятился: прижавшись к дощатой стенке плоской спиной, в нелепой позе замерло громадное бурое членистоногое. Оно не шевелилось, лишь подрагивали длиннющие — до пола — усы.
Колмогоров отступил к перилам, прислонился к стояку. На его немой вопрос: Это что ж, братцы, такое? добровольцы смущенно пожимали плечами, кося глазами в сторону чудовища. Глядеть на него прямо никто не решался.
— Стрелять, что ли? — шепотом осведомился бригадир Ковшов, у которого был дробовик.
— А ну — побежит? — шепотом ответил кто-то. — Постены — они, зараза, живучие… У меня бабка их как только ни травила. Все отравой залила. Сама заболела, кошка сдохла, а постены…
— Тихо ты! — оборвал дрожащий голос рассказчика председатель. — Вот что: если побежит — тогда стреляй.
— А может, багром его? — спросил агроном Пивень.
— Да, багром… А может, и багром? Не съест же?..
— Не… Багром оно не того… Дустом надо. Или бурой.
Подходили остальные добровольцы, с берега лез народ.
— Он твою буру… вместе с тобой… — высказал кто-то всеобщее опасение.
— Что же делать-то, братцы? — тоскливо спросил председатель. — Хоть в район звони, ей-богу…
— А чего в районе? Санэпидстанция одна. И та недавно проворовалась…
— Бредень нужен, — подумал вслух агроном. — Накинуть, значит, ноги спутать, и в машину. А там видно будет — в эпидстанцию или в цирк, или еще куда…
— Во-во! В город, в цирк! Пусть его там расгипнотизируют!
— А ведь верно! — просветлел председатель. — Может, он и сам фокусу не рад. Превратиться превратился, а обратно — никак.
Добровольцы уже другими глазами посмотрели на чудище.
— Может, он и человек хороший. Не по злобе, значит…
— Вот те и на! А мы его дустом хотели!
— А кто хотел-то?..
Принялись искать негодяя, предложившего дуст, и не нашли. Потом двоих отрядили за бреднем. Гипнотизер тем временем все стоял у стены на своих нелепых ворсистых лапках и дергал усами…
В наступившей тишине вдруг послышались приглушенные голоса из-за дверей дежурки. Все навострили уши.
— Это ж Фалеева голос! — догадался кто-то. — Сторожа пристанского!
Председатель отреагировал быстро. Оставив возле гипнотизера вооруженную охрану, он повел остальных к дежурке. Дверь была заперта изнутри. Оттуда доносились все более громкие и все более несуразные вопли.
Москаленко стукнул в дверь. Подождал и решил:
— Ломаем.
Навалился. Дверь распахнулась. В ярком сиянии лампочки, слегка затуманенном пластами табачного дыма, обнаружилась следующая картина: молодой газетчик Витя Жуков ползал вокруг стола, на котором, поджав ноги, сидел Фалеев, и вскрикивал:
— Я не Жуков! Я жук! Ж-ж-ж!..
Толпа на берегу поредела. Те, кто не смог прорваться на пристань, разожгли в отдалении костры, грелись, вели разговоры. Рупь-пятнадцать в перевернутом старом ведре пек в костре картошку. Обстановка была мирная.
Поднимался легкий ветерок. Уже позеленел восточный край неба. С реки накатывалась пронизывающая свежесть.
Подъехала еще одна машина — серый фургон гужевайского медвытрезвителя. Милиционеры подсели к костру.
С пристани на берег перетащили упиравшегося Витю Жукова. Витя взмахивал руками, жужжал и подпрыгивал, будто пытаясь полететь. Вид у него был при этом абсолютно обреченный. Фалеев шел следом, гордо выпрямившись.
Их усадили в один из уазиков и машина унеслась в поселок, страшно громыхая на ухабах.
Рассвет наступил.
Вдруг в тишине оглушительно бухнул выстрел.
— Держи гипнотизера! Убежит ведь, гадина!.. — заорал кто-то на пристани.
Все произошло в мгновение ока. Заряд, выпущенный из дробовика, нисколько не повредил гипнотизеру. Блестящее тело промчалось по дебаркадеру, сбило с ног нескольких зевак, сбежало на берег и устремилось куда-то вдоль самой кромки воды.
Никто его не преследовал. Только зашуршала в отдалении осока и всё стихло.
Сидевшие у костров повскакали при звуке выстрела, завертели головами, рванулись было бежать и остановились. Потом появился Колмогоров. Лицо у него было зеленоватым. Он прошел мимо своего Запорожца, и, никого не замечая, механически зашагал к поселку. За ним на откос поднялись остальные.
Позади всех, кучкой, брели агроном Пивень, бригадир Ковшов и милиционер Москаленко.
— Ну и ночка, — сказал Москаленко. — Кому скажи — не поверят.
Ковшов думал о чем-то о своем. Дробовик он нес на плече, держа его за дуло.
— Да, чего только не бывает, — проговорил агроном. — Вот в Михайловке в прошлом году бык сбесился. Две машины на дороге перевернул. Главное дело, что характерно, обе машины были красного цвета.
— Про это я слыхал, — кивнул Ковшов. — Этот же бык тогда еще собрание разогнал. Собрались доярки на политинформацию, сели по лавкам, а бык сзади — землю копытами роет. Директор совхоза — тогда еще Сидоренко был, — тогда говорит: ну, кажется, нам пора закругляться. И к машине трусцой. А бык-то — за ним. Директор бегом. А бык шибче. Он вокруг доярок — те в визг. Спасибо, шофер газанул, подскочил, Сидоренко — на подножку, за зеркало ухватился и понеслись. Машина, на ней сбоку директор, позади бык, а за быком — доярки. И вопят, главное, благим матом!..
— Бабы, — глубокомысленно подытожил Москаленко. — Они, известно: дуры.
Люди потянулись к поселку. Из-за синих бугров выкатывалось солнце. День обещал быть жарким…
1983
Изгой и бумажная ёлка
— А сметаны хочешь?
Витя кивнул.
— А пирожков? Пирожков хочешь?
Витя кивнул.
— А ты с чем любишь? Хочешь с вареньем?
Он кивал.
— А яблочек? А конфет? Хочешь, хочешь?
Витя кивал и кивал. Ему было неудобно отказывать тете Люсе, которая так долго ехала сюда, в районную больницу, на тряском санитарном газике, по бесконечной, продутой морозным ветром, степи.
И еще он кивал потому, что сильно заикался, особенно с незнакомыми или малознакомыми людьми, и точно знал: сказать «Нет, не хочу» у него не получится. Нечего было и пытаться.
А тетя Люся, торопясь, выкладывала на прикроватную тумбочку какие-то банки с вареньем, медом, компотом, газетные свертки. Поглядывала то на Витю, то в окно — за окном быстро темнело, — прятала гостинцы в тумбочку. И под конец достала из сумки огромное, неправдоподобно огромное ярко-красное яблоко.
— Изюму привезти? А сосиски ты любишь? Любишь ведь? А сметаны хочешь? — повторяясь, тараторила тетя Люся, явно думаю уже совсем о другом, и Витя всё кивал и кивал, и тоже думал о другом. Тетя Люся сидела на табуретке, а он — на кровати. Кровать была огромная, взрослая, в этой больнице вообще не было детского отделения, дети лежали вперемежку со взрослыми. И так вышло, что Витя попал в палату, где других детей не было.
Тетя Люся вдруг замолкла, глядя на Витю. Витя опустил голову. Голова казалась огромной из-за налепленного на неё в несколько слоёв лейкопластыря.
Тетя Люся порывисто вздохнула, поднялась.
— Ну, извини. У меня там Леночка одна. А еще ехать сколько. Хорошо бы к двенадцати успеть. Ну, до свиданья. Я всё привезу… потом… после праздников…
Она порывисто обняла Витю, ткнулась губами в щеку и нос. Губы у неё были мокрыми, и лицо тоже почему-то мокрым. А потом она вдруг отвернулась. И быстро выбежала из палаты.
Витя знал, что тете Люсе не повезло. Она работала медсестрой в медпункте в маленьком степном поселке. У нее была дочка на три года младше Вити, и еще — муж-пьяница. Витя плохо представлял себе, что это такое — «муж-пьяница». Но Витины родители говорили об этом так, что казалось, будто это и не человек, а какое-то страшное чудовище. Витя видел однажды это чудовище. Сильно сробел. А чудовище смеялся и хлопал Витю по плечу здоровенной, черной от загара рукой. В общем, чудовищем он не казался. А вот пьяный, лежавший в луже на пустыре, показался чудовищем. Случай такой был. Шел Витя из школы, и на пустыре в луже увидел человека. Лежит шахтер (их легко можно отличить по въевшейся в кожу угольной пыли), нос кверху, храпит. А возле лужи — вот же случай! — стоят громадные грязные сапоги. Разулся, значит, и лёг. Человек же, не скотина.