Вместе с тем я почувствовала огромную ответственность перед советским читателем, который может принять мою книгу как основу для понимания новой эпохи и новых людей Китая и его земельной реформы. Мне следует предупредить читателя, что в ней изображен лишь один уголок Китая и судить по нему обо всей стране было бы неверно.
Я показала, как прошла земельная реформа в одной деревне, как удалось в ней одолеть помещиков и как выросли ее люди в ходе реформы.
Но роман еще недостаточно раскрывает, как под идейным руководством Мао Цзэ-дуна бедняки обрели классовое сознание, как быстро превратились они в упорных и стойких борцов за свободный, демократический Китай.
Несмотря на такие существенные недочеты моей книги, я рада, что она выходит в Советском Союзе, от которого я жду дружеской критики и помощи в дальнейшей моей работе.
Советскому читателю могут показаться неясными некоторые особенности китайского быта. Так, например, может возникнуть вопрос: почему у китайской женщины нет имени? Дело в том, что девочкам давали только уменьшительные имена. После выхода замуж ее уменьшительное имя отпадало и ее звали по семейному положению: дочерью, женой, матерью, невесткой либо снохою такого-то. Так в моей книге называют дочерей Гу Юна, жену помещика Ли и других.
Только после освобождения, когда многие женщины стали участвовать в общественной жизни страны, они получили новые имена или же вернулись к именам своего детства. Отсутствие собственного имени лишний раз доказывает полное экономическое и политическое бесправие женщины в старом Китае, ее рабское подчинение семье отца или мужа, а присвоение новых имен — это шаг к ее раскрепощению.
Некоторое недоумение у советского читателя может вызвать фигура Вэнь Цая, усвоившего марксизм догматически, без достаточного опыта применения его на практике.
Вэнь Цай не стойкий коммунист; интеллигент, не преодолевший мелкобуржуазного индивидуализма; он смешон своим начетничеством. Полный благих намерений, он, взявшись за проведение реформы, оказался в плену догматизма, уклонился вправо, не нашел дороги к массам. Работая в деревне, я сама встречала таких людей среди членов партии даже после того, как эта интеллигентская болезнь подверглась суровой критике со стороны товарища Мао Цзэ-дуна. Начетчики вроде Вэнь Цая томили крестьян своими речами по шесть часов кряду.
Мне казалось, что выведенный мною в романе типичный образ Вэнь Цая поможет перевоспитать тех молодых членов партии — выходцев из интеллигенции, которые не порвали еще с индивидуализмом, слепо следовали затверженным формулам, отрывая их от жизни.
Я хотела показать, что неудача на массовой работе и честное осознание своих ошибок может превратить их в настоящих борцов за освобождение китайского народа.
Я считаю, что вопрос о социально-классовой природе Гу Юна не получил в романе достаточно четкого разрешения. Конечно, Гу Юн — зажиточный крестьянин, но он сам работает в поте лица и почти не прибегает к наемному труду. Нельзя забывать, что такие зажиточные крестьяне выше всего ставят свои личные интересы и страшатся всего нового. Но их все же необходимо отличать от помещиков.
Я начала этот роман еще до опубликования аграрного закона. В образе Гу Юна я думала показать середняка, который добровольно отдает часть своей земли безземельным. К сожалению, в своей книге мне не удалось довести свой замысел до конца. Но мне кажется, что вопрос об отношении к Гу Юну со стороны деревенского руководства я решила правильно, поскольку — в интересах развития товарного хозяйства в Китае — у таких крестьян землю отбирать не следует.
В образе Гу Шуня, сына Гу Юна, я стремилась обрисовать представителя молодого поколения этой среды, которое нужно привлекать на сторону трудового народа, что понял даже такой неопытный руководитель, как Вэнь Цай. У Гу Шуня все данные для того, чтобы стать в ряды новых, демократических сил.
Литературное произведение, в сущности, должно говорить само за себя, оно не нуждается в каких-либо комментариях. Но для зарубежного читателя мне кажутся необходимыми приведенные выше пояснения, их требуют и недочеты моей книги, которые я не могу обойти молчанием.
5 мая 1949 года.
ГЛАВА IНовая телега
Стояла нестерпимая жара. Солнце, склоняясь к западу, все еще нещадно палило сквозь ветви придорожного ивняка. Всего лишь двенадцать ли[1] прошел Белоносый от деревни Балицяо до реки Ян, но уже весь потемнел от пота. Рослый мул еле тащил новую двуколку по глинистой размытой дороге. Горячие комья грязи, взлетая из-под колес, обжигали босые ноги седоков. Только когда телега выбралась, наконец, на сухое место, старый Гу, то и дело понукавший Белоносого, с облегчением перевел дух. Он уселся поудобнее и вытащил из заднего кармана кисет.
— Видно, большой ливень прошел здесь на днях, отец. Не дорога, а река из глины! — сказала дочь старика Гу, сидевшая рядом с ребенком на руках.
На ней было новое платье из фабричной ткани, белое в синих цветах; волосы были спереди уложены высоким валиком, а сзади ровными прядями спускались на плечи. Она весело глядела по сторонам. Поездка в родной дом была большой радостью — наведаться к родным удавалось только один раз в год.
— Сейчас нам переезжать реку, а вода поднялась. Держись, — проворчал старик и принялся выколачивать трубку.
Телега въехала в реку. Белоносый чуть ли не по шею погрузился в воду, и казалось, что он перебирается через нее вплавь. Крепко прижав к себе ребенка, молодая женщина ухватилась за край телеги. Старик размахивал кнутом, при каждом толчке покрикивал на мула «хо-хо-хо!» Пот струился по его морщинистому лицу. Ослепительно искрилась вода, мешая ему разглядеть брод. Телега то погружалась в воду, то снова выбиралась на мелкое место. Наконец толчки прекратились; медленно ступая по отмели, мул вышел на берег.
Поднялся ветерок и стало прохладнее. По обе стороны дороги то подымался рис, то тянулась полоса тяжелых колосьев проса вровень с плечом человека, то сплошной стеной широких, как у кукурузы, листьев высился гаолян. От злаков, зреющих на черной влажной земле, шел густой аромат.
За полями потянулись огороды, перерезанные канавами, по которым струилась вода. Правильными рядами чередовалась темная и светлая зелень.
Здесь каждый раз Гу охватывала глубокая радость: неужели эта чудесная земля принадлежит ему? Он и сейчас не удержался, чтобы не напомнить дочери:
— В вашем уезде лучшая земля — в вашей деревне, а в Чжолу хороша только у нас в шестом районе. Смотри, какая благодать! Раз в три года я сею здесь рис, а снимаю его больше, чем если бы сеял каждый год.
— Урожай-то большой, но и труда немало! Через каждые две ночи, а то и через ночь приходится менять воду. Много заботы. Зато все хвалят здешние сады и говорят, что нынче у вас богатый урожай фруктов. С одного му[2] снимут, как с десяти!
Дочери старого Гу вспомнился отцовский сад: тяжелые ветви в ярко-красных плодах, кучи горящей полыни под деревьями, вспомнилось, как всей семьей снимали плоды, укладывали их в корзины, навьючивали на мулов и везли на продажу. Да, это было чудесно! Но тут брови ее нахмурились, и она спросила:
— А иву дяди Цяня спилили?
Старик молча покачал головой. Дочь сердито проворчала:
— А еще свояк! Отчего ты не пошел к начальникам в деревне? Не заступились бы они — пожаловался бы в район!
— Не стану я с Цянем спорить. Из-за одного дерева не обеднеем. Поработаем и покроем убыток. Да ведь и груша-то не совсем сломалась. В этом году на ней уродилось немало.
Весной позапрошлого года сын старого Гу, Гу Шунь, углубляя канаву, нечаянно подрубил иву на другом берегу, в саду Цянь Вэнь-гуя. От порыва сильного ветра ива упала и легла поперек канавы, надломив грушевое дерево Гу Юна. Цянь Вэнь-гуй потребовал от Гу Шуня возмещения убытка и не разрешил трогать иву. А молодой Гу Шунь хотел было жаловаться на Цяня, чтобы заставить его поднять иву, но отец не позволил. Так груша и погибала на глазах у всей деревни. Соседи жалели ее, но возмущались втихомолку, опасаясь вмешиваться в чужие дела.
Старик посмотрел на дочь слезящимися глазами, видимо, собираясь что-то сказать, но тут же отвернулся, ворча себе под нос:
— Что понимает молодежь в житейских делах!
Телега обогнула деревню Байхуай, и перед ними легла река Сангань. Солнце уже скрылось за горами.
С полей поднялись тучи комаров, целый рой их закружился над телегой. Мальчик на руках у дочери Гу заплакал. Мать успокаивала его, отгоняя мошкару и показывая на деревья у подножья горы на другом берегу реки:
— Скоро доедем. Уже совсем близко. Смотри, какие там деревья! А сколько яблок! Красные, желтые… Вот соберем их и все отдадим: нашему маленькому Боцзы.
Телега снова погрузилась в воду. На пятнадцать ли ниже, у деревни Хэ, река Сангань сливалась с рекой Ян. Беря начало в провинции Шаньси, Сангань несла плодородие южной части провинции Чахар, и здесь, в нижнем ее течении, земля была еще щедрее.
Старый Гу не мог нахвалиться выносливостью мула. Без него да без этой телеги на резиновых шинах, которую одолжил ему свояк Ху Тай, им бы не переправиться через две реки, не добраться засветло до дому.
В полях еще работали, шла прополка. Крестьяне с любопытством поглядывали на телегу, на мула, на седоков, бормоча про себя:
— Новую, что ли, купил старик? Урожай еще не собран, откуда же у него деньги?
Но задумываться было некогда, и люди снова сгибались над темнеющим полем, тщательно выпалывая сорняки.
Дорога шла в гору. Телега медленно проезжала мимо полей гаоляна, проса, конопли, зеленых бобов. За невысокими глинобитными стенами росли плодовые деревья, ветви их то тут, то там свешивались через стену. Почти все плоды были еще зеленые, но кое-где уже заманчиво алели и созревшие. Из садов доносились голоса: людям не терпелось полюбоваться на яблоки, которые день ото дня наливались все больше.