Мне почему-то стыдно было смотреть на этого жалкого старика, зло исчезло, и я даже пожалел его.
Но мать рассердилась и строго сказала:
— Ну, это не ваше дело, какая я! Важно то, что он обо мне ничего не говорил и вас не упрашивал.
— Как же, гражданочка? — выпрямился старик, но сразу же сник. — Ведь он сам сказал только что… Ведь правильно, деточка? Ведь упрашивал?
В ту минуту мне уже и в самом деле показалось, что я его уговаривал, и я горячо сказал:
— Верно, мама! Я действительно просил его купить.
Но когда сказал, то сразу же пожалел об этом. Слишком уж погорячился — как будто не старика защищал, а самого себя. Но мне все теперь было безразлично: как только достану деньги, уеду. И уже ничто меня не коснется. А старик, не теряя времени, обратился к матери:
— Ну вот! Сами видите. И не берите греха на душу, пожалейте старого человека. Вот и мальчик то же говорил.
И все мне опять стало так противно, что и сказать нельзя. Получалось, что я ходил по базару и всех упрашивал купить мои же вещи. Я не нищий! Но самое противное было в том, что теперь, когда я уже выручил старика, да еще и погорячился, деваться мне было некуда. Сам себя подвел. Потому я стоял, молчал и думал: «А, да все равно, все равно…»
— Достаточно! Идите! — сердито сказала мать старику, и тот нехотя, подозрительно посматривая на меня, вышел. Мать отвернулась и покачала головой:
— Ах, как все это нехорошо, Алик! Ужасно противно…
Чего уж тут хорошего… И, чтобы прикончить все плохое, я спросил:
— Мам, а его судить будут? И в тюрьму посадят?
— Да ну его! — отмахнулась мать. — Типичный спекулянт. Наверное, кулаком когда-нибудь был. Или лавочником. Я вот на тебя смотрю и не могу понять: неужели ты не можешь говорить правду?
Судя по материному тону, я догадался, что она готовится к долгой нотации. Ведь в прошлый раз все обошлось благополучно, но сейчас, раз есть причина, она обязательно должна воспользоваться ею. Я свою мать хорошо знаю. И, чтобы перебить ее и спутать, я улыбнулся и сказал:
— Ну, мам, какие ж могут быть кулаки или лавочники? Они же были еще при царе.
Она обернулась:
— Почему — при царе? Они были и при советской власти.
Тут уж я засмеялся без всякой задней мысли. В самом деле, при советской власти — кулаки и лавочники! Ведь всякий скажет, что этого не может быть. А мать даже не рассердилась. Она тоже засмеялась, потом посмотрела на меня, как на ненормального, и спросила:
— Послушай, а кто был Павлик Морозов?
— Как — кто? Пионер!
— А что с ним случилось?
— Его убили… — начал я решительно и сразу осекся.
— Ну-ну! Продолжай.
Я поперхнулся. Это было настоящим открытием, потому что мне всегда казалось, что при советской власти были только трудящиеся. А оказывается, были еще и кулаки и лавочники. И я совсем тихо продолжил:
— Павлика Морозова убили кулаки.
— Вот видишь! Ты пойми: кулаков и лавочников было очень много. Большинство из них стали честными советскими людьми, а некоторые так и остались в душе тем, чем были. Теперь они постарели, но душонка у них — прежняя. Понял?
— Понял…
— Ах, Алька, Алька! Когда ты поймешь, что жизнь гораздо сложнее, чем ты думаешь…
И зачем я только начинал этот разговор! А мать хоть и видела, что мне и так не по себе, но все равно безжалостно начала выпытывать:
— Ты все-таки скажи толком: упрашивал ты этого старика или нет?
— Ну, видишь ли, мам… я, конечно, не то чтобы просил его…
— А зачем же ты сказал, что упрашивал?
Выкручиваться и выпутываться я уже почему-то не мог и потому промямлил:
— Просто… просто мне его жалко стало…
— Жалко!.. — с отвращением сказала мать. — Ему жалко… Ах, Алька, Алька! Не знаю, чему вас в пионерском отряде учат? Такую дрянь жалеть! На мальчишках деньги зарабатывает. И на что? На водку! Ведь он и сюда пьяненький пришел. А ты — жалко! Нет, Олег, когда я была пионеркой, мы таких не жалели…
— Но, мам…
— Какие здесь могут быть «но»! — возмущенно воскликнула она. — Черт знает что творишь, жалеешь всяких грязненьких людей… — Она вдруг махнула рукой и очень жалобно сказала: — И когда ты хоть немного повзрослеешь?
Удивительный вопрос: неужели мне самому не хочется подрасти? Неужели мне приятно выслушивать всяческие морали?
Взрослые путают, а я отвечай только потому, что я еще не взрослый. Сама же всегда говорит: пожилых людей нужно уважать. А ведь это старик! Как его не пожалеть!
Но чем больше я себя злил и доказывал, что мать сама неправа, тем на душе становилось все противней. Получилось, что я, пионер, спасал от милиции подлого человека.
Глава 9. Иного выхода нет
На следующий день я пришел в школу в самом отвратительном настроении. Я до того запутался в своих мыслях и рассуждениях, что даже уроки выучить не смог. Нужно было обязательно с кем-нибудь поговорить, поделиться, а у меня в этой школе не было ни одного настоящего товарища. В классе сидел Рудка Шабалин и читал.
Я боком подошел к нему и спросил, что он читает. Он не ответил.
— Слушай, мне нужно с тобой поговорить, — сказал я.
— Отстань! Мы думали, что ты настоящий парень, а ты…
Я не выдержал и крикнул:
— А что я такого сделал? Ну что? А?
Рудка удивленно посмотрел на меня и не очень решительно сказал:
— Ты сам знаешь…
— Ничего я не знаю!
— Ну тогда жди. Придут Сашка и Женька, и мы на переменке поговорим… — Он помялся и добавил: — Я и сам не всему верю, что про тебя болтают. Но раз мы так решили — значит, все. Жди переменку.
Я молча сел за свою парту.
Чеснык пришел за минуту перед началом урока, оттолкнул меня и молча пролез на свое место. Я как можно мягче и даже заботливей спросил, почему он не был вчера в школе, но Саша не ответил и поджал тонкие губы. У меня все еще было очень плохое настроение, и я несколько раз хотел заговорить с ним, но он не отвечал и наконец прошипел:
— Отстань, стукач…
Это было совершенно непонятное слово, но что оно означает, я узнать не успел.
Учительница географии, наша классная руководительница Елена Ивановна, как всегда, грубовато и вместе с тем весело сказала:
— Ты что, Громов, и здесь свою историю с географией путаешь?
Пришлось промолчать, а Елена Ивановна, высокая и прямая, остановилась в проходе около нашей парты и, посмеиваясь, добавила:
— Свободный пересказ последних приключений хорош на переменке. А на уроке лучше заняться делом.
Сашка сразу же полез в портфель — видно, за учебником.
Елена Ивановна поправила седеющие пышные волосы и, все так же усмехаясь, погрозила пальцем:
— Ты тоже хорош, Петренко! Друзья какие… Мы еще поговорим, почему вы с уроков уходите.
По классу прошел веселый шумок. Слышно было, как потрескивали парты.
Вдруг Сашка вскочил и крикнул:
— Никакой я ему не друг! И сидеть я с ним не буду! Пересадите меня, Елена Ивановна. Не буду с ним сидеть! Не буду!
Он чуть не плакал, и голос у него взвизгивал.
Класс сидел не шелохнувшись. Только Надька Сердюкова тихонько, как комар, пискнула:
— Вот так товарищи…
И все сразу очень серьезно, даже испуганно посмотрели на нее, а потом на нас.
Елена Ивановна стояла все так же выпрямившись — строгая и красивая. Возле ее карих блестящих глаз то собирались, то распускались морщинки.
— Та-ак! Оказывается, и Саше Петренко могут мешать, — сказала она, уже не улыбаясь, и резко, требовательно решила: — А кому где сидеть, еще посмотрим! Продолжим урок.
И урок шел. Но что на нем было — не знаю. Я старался не смотреть на Сашку, но и слушать не мог. Был как больной. В висках стучали противные молоточки, и голова отяжелела.
И зачем только мать решила переезжать от бабушки? Ну и что ж, что комнатка тесная? Ведь мы-то в ней помещались? Зато какая отличная была старая школа, какие там настоящие ребята! Не то что эти… Только подойдешь к кому-нибудь — все либо нос задирают, либо просто уходят, как будто я прокаженный. Одна только Надькина соседка по парте — краснощекая девчонка с таким круглым лицом, что все называют ее Луной, смотрит на меня как-то жалостно. Но ведь не буду же я дружить с девчонками!
На третьем уроке я не выдержал и спросил у Саши:
— Чего ты на меня дуешься?
Он промолчал и отодвинулся подальше. Сидел он как-то странно, боком, и я впервые заметил, что его худенькое лицо заострилось, а под глазами залегли синяки. И веки были красные, припухшие.
— Ты думаешь, я тебе долг не отдам? Подожди только. Достану и отдам.
— Деньги я с тебя и так получу, — сказал Сашка сквозь зубы. — И за милицию получу.
— За какую милицию? — удивился я.
— Сам знаешь!
— Но я же ничего о тебе не говорил…
Как раз в эту минуту учитель засек наш разговор, и пришлось стоя выслушивать замечание.
А на переменке Чеснык подошел к Маркову и Шабалину и громко, чтобы я слышал, сказал:
— Ну, сил моих нет сидеть с этим стукачом!
Женька и Рудка переглянулись, и к ним сразу подошло еще несколько ребят.
— Он же в милицию на меня заявил, — пояснил Сашка. — Говорил, что я его в шайку втягиваю. А милиция отцу сообщила. — Сашка не договорил, лицо у него как-то странно скривилось — не то жалобно, не то победно. — А отец, когда домой вернулся, так мне дал, что я аж сидеть не могу…
Рудка посмотрел на него с явным уважением и деловито спросил:
— Ремнем?
— Ремнем — это б еще ничего: он широкий, плоский. А он ремешком от рабочих брюк. Тоненький, засаленный… Как врежет, как врежет!
Жалобы на Сашкином лице уже не было. Он говорил так, словно ему было приятно вспоминать о порке, и, обернувшись ко мне, процедил:
— Это ж его счастье, что у него отца нет… А то б знал, как стучать на своих!
И все посмотрели на меня, как на очень счастливого человека: у меня нет отца, который бы меня порол. Только Женя нагнул курчавую голову и, глядя в пол, глухо спросил: