— А он у тебя кто ж был, отец-то?
— Старший техник-лейтенант.
— Работяга, значит, вроде нас.
— Нет, зачем же… — как можно вежливей сказал я, стараясь освободиться от его руки. — Он был офицер.
— Чудак ты, брат, как я на тебя посмотрю, — невесело усмехнулся дядя Миша. — А офицер, а тем более техник или инженер, — это, по-твоему, не работяга? Вот погоди, вырастешь — тогда узнаешь, что нигде так много и так хорошо не работают, как в армии. — Он опять вздохнул: — Я вот тоже техником-лейтенантом был. На торпедных катерах ходил. — И уже грустно и сердито закончил: — А теперь вот на этой посудине болтаюсь!
Он отвернулся и опять стал смотреть в море. Солнце прочертило на нем ослепительную дорожку. Она убегала далеко-далеко — наверное, к самому Керченскому проливу и еще дальше: к Босфору и Суэцу… Мимо проплывут зеленые берега неизвестных стран, встречные корабли, возвращающиеся в родные места, острова и рифы. А дорожка поведет все дальше и дальше, в океанские просторы, к самому Владивостоку.
По этой блещущей солнечными бликами дорожке уйдут другие пароходы. И уйдут без меня…
— Вы говорите, что мне на кухне делать будет нечего. А вот Горький, когда был такой, как я, или, может, чуть старше, плавал посудником. Вот и я сплавал бы… Мне бы только добраться…
Дядя Миша вдруг сжал меня своей огромной ручищей так, что у меня в плече что-то хрустнуло, притянул к себе и сказал:
— Чудак ты, брат! То в царское время было. И потом, не всякий мальчишка может быть Горьким.
— А я и не собираюсь быть обязательно Горьким, — поморщился я.
Он удивленно покосился на меня, снял свою ручищу с плеча и сказал:
— Ну вот что… Дело у тебя, вижу, серьезное. Пойдем-ка мы его и обсудим серьезно. Ты пиво пьешь?
— Нет… — ответил я смущенно. Мне почему-то показалось, что это мой большой недостаток.
— Ну и правильно делаешь. Горькое оно, а толку большого в нем нет. Так что и не привыкай. Из-за него иной раз много неприятностей бывает. Да…
Он говорил, а сам, слегка раскачиваясь, шагал к буфету.
Мы сели за столик, и дядя Миша заказал официантке бутылку ситро, пива и водки.
«Придется платить, — с горечью подумал я. — От клеточных денег отрывать не хочется, а придется…»
Дядя Миша налил мне в стакан ситро, а сам выпил водку и запил ее пивом.
— Пей.
Я выпил ситро. Он налил мне еще стакан.
— А теперь рассказывай, как мужчина мужчине: соврал ты или не соврал, что из-за своего проигрыша решил ехать к отцу на могилу?
В десятый раз я убедился, что, когда со взрослыми говоришь серьезно, они не верят или смеются. А когда начинаешь выдумывать такое, что им нравится, они верят. Теперь мне уже не хотелось говорить моряку всю правду, и я стал что-то мямлить. Дядя Миша рассердился, легонько стукнул ладонью о стол и сказал:
— Ты не крути! Ведь я все вижу! — И добавил мягче: — Рассказывай, рассказывай. В жизни всякое бывает.
Он смотрел на меня своими острыми, пронзительными глазами так пристально, что я, чтобы отделаться от него, нехотя повторил свой рассказ. Но дядя Миша стал выпытывать подробности, а потом в сердцах заметил:
— Паразит этот твой Чеснык — вот что! Разве ж это по-честному — подпиленным пятаком крутить? Это, брат, никуда не годится.
Он сказал это так искренне и прямо, что я совсем разоткровенничался. Дядя Миша слушал, вертел пустую кружку из-под пива и вздыхал. Когда я рассказал о том, как мать решила, что мне нужен отец, а я заплакал, моряк резко потер руками лицо и, скрипнув зубами, крикнул официантке:
— Принесите-ка еще сто граммов и пива!
Я настороженно замолк. Дядя Миша даже не заметил этого. Он смотрел в море, и его загорелое, мужественное лицо стало таким, словно он неожиданно заболел.
Мы долго молчали, и он наконец задумчиво сказал:
— Матери твоей, должно быть, трудно.
— А чего ей трудно? — удивился я. — Ведь я же ей всегда помогаю.
— Да уж… помощник…
Подошла официантка и, поставив пиво и водку на стол, подозрительно покосилась на меня. Она, наверное, решила, что я тоже буду пить водку. Я смутился, взглянул на дядю Мишу.
Он удивительно изменился. Такие красивые, острые глаза вдруг помутнели и показались мне блеклыми жестянками. Загорелое открытое лицо покрылось багровыми пятнами, а нос налился кровью и навис над противно слюнявыми губами.
«Один хороший человек повстречался, — подумал я, — и тот пьяница».
Дядя Миша поймал мой взгляд, взял стакан с водкой и упрямо спросил:
— Ты чего, брат, смотришь так? А? Не узнаёшь?
Он был таким жалким и печальным, а сам я таким одиноким и даже слабым, что я невольно крикнул:
— Не пейте больше, дядя Миша! Не нужно…
Он удивленно посмотрел на меня, и багровые пятна на его лице стали сливаться. Глаза сверкнули тускло и недобро.
«Сейчас драться начнет», — подумал я и стал тихонько подниматься. Дядя Миша схватил меня за плечи своими железными руками и придавил так, что подо мной, кажется, пискнул стул.
— Ты что ж, брат, удирать собрался? Не нужно. Я маленьких не обижаю… — Он задумался, отпустил мои плечи и печально повторил: — Не обижаю.
Но я на всякий случай встал из-за стола и опять попросил его:
— Не пейте, дядя Миша! Не надо…
Он молчал, и мне показалось, что у него на глазах блеснули слезы. Это было просто удивительно: такой большой, татуированный моряк — и вдруг почти плачет!
Дядя Миша наконец поднял голову, грустно усмехнулся и спросил:
— Значит, считаешь, что пить мне больше не следует? Так, брат?
— Так… — Меня начинала бить мелкая дрожь.
— Ну что ж… Есть не пить, как говорят на флоте.
Он встал из-за стола, подошел к перильцам, которые окружали площадку возле буфета, и выплеснул водку в море. Потом вернулся, посмотрел на пиво и тоже выплеснул его в море.
— Ладно, — сказал он, усаживаясь за стол. — Поговорим, как мужчина с мужчиной. Вот, сам видишь, я твою просьбу выполнил. Пить… не выпил. Ну и ты мою просьбу выполни.
— Какую? — спросил я и сел.
— А вот какую. Навигация, брат, кончается. Сделаем мы еще одну ходку — и в затон. Потому я тебя прошу: до весны, до новой навигации, ты никуда не рыпайся. Дело это безнадежное. Понял? А весной, если у тебя положение не изменится, я тебе помогу. Вот так! Понял, брат?
— Понял…
Дядя Миша был прав: зимой наше Азовское море покрывается льдом, и из него на пароходе не выберешься.
— Ну вот. Потом слушай. Я тебе сейчас помочь не смогу — прогулял все на свете. А как только придем из плавания, а может, и раньше, я кое-что сделаю… Тебя как зовут? — уточнил еще раз дядя Миша.
— Олег Громов.
— А в какой школе ты учишься?
— Во второй.
— А в классе?
— В шестом «А».
Дядя Миша вынул блокнот и записал все, что я сказал.
— Ну вот, Олег Громов. Главное, будь мужчиной. Не пасуй перед трудностями. Мне вот тоже, знаешь, как хотелось выпить, — не выпил, раз ты меня попросил. Я, брат, был военным моряком, а теперь на «торгаше» плаваю. Тяжело, а что поделаешь? Ну вот, давай пять! — Он протянул мне свою огромную руку. — И дай честное слово, что до новой навигации с якоря не снимешься.
Я дал ему свою руку, но подумал, что на Дальний Восток можно проехать и поездом. Значит, обещая дяде Мише не сниматься с якоря, я, в случае чего, его не обману…
Так мы и расстались. Мне было не по себе и почему-то жалко дядю Мишу.
Я думал о нем очень долго и дома совсем не слушал мать, когда она ругалась за то, что я по целым дням пропадаю неизвестно где.
Глава 11. До чего довели человека
Утром, когда я еще лежал в постели, мать сказала, что на базар и в магазины я больше ходить не буду.
— Бабушка все купит. А ты только учись.
— Но мне же базар не мешает учиться? — покраснел я.
Мать почему-то тоже смутилась:
— Вообще мне не хочется, чтобы ты имел дело с деньгами…
Тогда я понял: это все бабушка! В тот момент я очень рассердился на нее. Тут дело не в том, что она как будто отгадала мой план — при покупке продуктов брать всего на сто граммов меньше, чем нужно, а сэкономленные таким образом деньги откладывать на дорогу, — нет, меня просто оскорбило, что мне не доверяют. Я так и ответил матери.
Она крепко сжала руки, долго думала и решила:
— Ты, пожалуй, прав… Я всегда верила тебе, и мне хочется надеяться, что ты меня не обманешь.
Она сказала это так, что у меня даже глаза защипало, но я сдержался.
Когда она ушла, я встал с очень суровым настроением, сразу же пошел на базар и купил все, что было заказано. Сдачу с собой решил не брать — подсчитал все затраты, написал их на бумажке и оставил счет вместе с деньгами на столе. Обманывать мать я больше не мог.
Потому что я все сделал быстро и точно, времени у меня оказалось много, и я спокойно выучил уроки и пошел в школу.
Неподалеку от манежа, из ворот совсем чужого дома, вышел Чеснык и с ним еще двое ребят. Я сделал вид, что не заметил эту троицу, и хотел было пройти мимо. Но Чеснык шагнул вперед, загородил дорогу и, не вынимая рук из карманов, процедил сквозь зубы:
— Не спеши. Поговорить нужно.
Я хотел его обойти, но его товарищи молча придвинулись ко мне с двух сторон. Сашка небрежно подтянул штаны, сплюнул прямо мне под ноги и, не поднимая по-птичьи склоненной набок головы, предложил:
— Гони долг!
Деваться было некуда. Сашкины товарищи были гораздо здоровее меня и держались так уверенно, что у меня сразу пересохло во рту. И все-таки я ответил очень спокойно:
— У меня сейчас нет…
— Гони, гони, парень! — сказал один из его друзей, широкоплечий, с челочкой на лбу. — А то мы сами с тебя получим.
Я внимательно посмотрел на них. Этого широкоплечего я никогда не видел, а второго, слегка рябоватого, с узкими и веселыми глазами на загорелом лице, как будто бы где-то встречал, но где и когда — вспомнить не мог.
— Но у меня нет денег, — повторил я, сжимая в кармане вырученные за клетки три пятерки.