Сначала он сходил и принес нам всем еды из китайского ресторана – курицу генерала Цзо и жареный рис с креветками. Он рассадил нас за крошечным кухонным столом. Мы никогда не ели здесь, потому что стол рассчитан на двоих – иначе за ним тесно. Однако тем вечером отец настоял, чтобы мы поужинали все вместе, как семья. Он даже сам разложил еду по тарелкам, чего никогда не делал. Маме он сказал: «Видишь? Я купил бумажные тарелки, чтобы тебе не пришлось мыть гору посуды». Он произнес это с превосходным американским акцентом. Мама не ответила. Нам стоило увидеть в этом знак.
Когда мы закончили ужинать, отец встал и, торжественно подняв вверх простой белый конверт, провозгласил: «Давайте же посмотрим, что у нас на десерт». Он по очереди посмотрел каждому из нас в глаза. Я видела, как мама отвела взгляд, прежде чем он перевел его на Питера, а потом на меня. «Моя семья. Прошу вас, сделайте мне честь, приходите посмотреть на меня в роли Уолтера Ли Янгера в постановке пьесы „Изюминка на солнце”».
Потом он медленно открыл конверт, словно готовился объявить победителя в номинации «Лучший актер» на церемонии вручения премии «Оскар», достал билеты и вручил их нам. Он был так горд собой. Больше того, он присутствовал в настоящем. Целых несколько минут он не был погружен в свои мысли, в пьесу или какую-нибудь фантазию. Он был на кухне, с нами, и не мечтал оказаться где-то еще. Я и забыла, каково это. Он умеет смотреть так, что ты чувствуешь: тебя видят.
Когда-то папа обожал меня, и тем вечером я поняла, как мне этого не хватает. Я скучала по тем дням, когда обожала его сама, когда думала, что он не может ошибаться. Тогда я верила, что для счастья ему нужны лишь мы, его семья. У меня есть фотографии, где мне три года и я в футболке с надписью «МОЙ ПАПА САМЫЙ КРУТОЙ». На ней – окруженные ледяными сердечками папа-пингвин и дочка-пингвин, они держатся за руки.
Жаль, что я больше не чувствую этого. Повзрослеть и увидеть недостатки родителей – все равно что потерять веру. Я больше не верю в Бога. Так же, как в отца.
Моя мать цокнула языком, когда он вручил ей билет. С тем же успехом она могла дать ему пощечину. «Ты и эта твоя глупость. – Она поднялась. – Оставь свой билет себе. Не пойду я никуда». Она вышла из кухни. Мы слышали, как она идет по коридору. А потом громко хлопнула дверь ванной. Никто не знал, что сказать. Питер ссутулился на стуле и опустил голову так, что его лицо полностью спряталось за дредами. Я уставилась на то место, где только что сидела мать. Глаза отца заволокла привычная мечтательная пелена. В свойственной ему манере отрицать действительность он произнес: «Не тревожьтесь насчет матери. Она это не всерьез». Но она была серьезна как никогда. Она с нами не пошла. Даже Питеру не удалось ее уговорить. Она сказала, что этот билет – выброшенные на ветер деньги, которые она заработала с таким трудом.
Вечером в день постановки мы с Питером поехали в театр на метро, одни. Отец уехал раньше – готовиться. Мы сидели в первом ряду и не замечали пустовавшего места рядом с нами. Хотела бы я сказать, что отец был не слишком хорош. Что его игра оказалась заурядной. Отсутствие таланта объяснило бы годы невостребованности, все отказы, которые он получал. Это объяснило бы, почему он сдался и ушел из реальной жизни в выдуманный мир. И я не знаю, способна ли быть объективной. Возможно, я все еще смотрю на отца сквозь прежнюю призму обожания…
Но его игра была великолепной. Сверхъестественной. И вот что я тогда поняла: он создан для сцены и его место там.
В большей степени, чем с нами.
ДаниэльМестный парень совершенно уверен, что этот день не может стать еще хуже.Как же он заблуждается!
КОГДА Я ВХОЖУ, ОТЕЦ общается с покупателем. По его взгляду я вижу, что он многое хочет мне сказать. Так почему бы не дать ему еще один повод для разговора?
Время послеобеденное, в магазине почти пусто. Еще одна покупательница разглядывает фены. Чарли в поле зрения нет – он не убирается и не выкладывает товар на полки, так что, судя по всему, отдыхает в подсобке в задней части магазина. Я даже не нервничаю. Расквасит мне физиономию – плевать, главное, чтобы я успел сказать то, что должен. Я оставляю пиджак у подсобки и берусь за ручку двери, но она не поддается. У него нет никаких причин запираться внутри. Он что, мастурбирует?
Чарли открывает дверь прежде, чем я успеваю постучать. Вместо обычной насмешки на его лице скорее устало-настороженное выражение. Должно быть, подумал, что это папа пытается войти. Когда он видит меня, его губы растягиваются в снисходительной сволочной ухмылке. Он демонстративно заглядывает за мое плечо и смотрит по сторонам.
– Где твоя девушка? – Он произносит девушка таким тоном, словно это шутка, так же, как говорят слово козявка.
Я стою и гляжу на него, задаваясь вопросом, как вообще так получилось, что этот человек – мой брат. Он проталкивается мимо, намеренно задевая меня плечом.
– Она тебя уже бросила? – спрашивает он, выйдя в зал и заглянув за стеллажи с товарами, чтобы удостовериться, что ее и впрямь здесь нет. Самодовольная ухмылка не сходит с его лица.
Он ловит меня на наживку, я знаю. Знаю и все равно попадаюсь на крючок. Как какая-нибудь тупая рыбешка, которую уже ловили миллиард раз, но она так и не поняла, что крючки – это зло.
– Пошел ты, Чарли.
Это застает его врасплох. Ухмылка исчезает, он внимательно смотрит на меня. На мне нет галстука и пиджака. Рубашка не заправлена. Я не похож на человека, которого через каких-то пару часов ждет Самое Важное Собеседование в Его Жизни. Я выгляжу как человек, которому хочется подраться. Он раздувается, как рыба-шар. Чарли всегда так гордился своим преимуществом передо мной – в два года и пять сантиметров роста. Здесь, в задней части магазина, нет никого, кроме нас, и это придает ему храбрости.
– Зачем. Ты. Пришел. Младший. Братец?
Он подходит ко мне вплотную и приближает свое лицо к моему. Он ждет, что я отступлю. Но я не отступаю.
– Я пришел, чтобы задать тебе вопрос.
Он совсем немного отстраняется:
– Конечно, я бы ее трахнул. В этом все дело? Она хочет меня, а не тебя?
Когда ты рыбешка на крючке, то чем больше пытаешься соскочить, тем хуже для тебя же. Крючок просто вонзается глубже, и ты истекаешь кровью. От крючка не освободиться. Можно только пропустить его через себя. Выражаясь иначе: крючок должен прошить тебя насквозь и выйти наружу, и боль будет адская.
– Почему ты такой? – спрашиваю я.
Если я и удивил Чарли, то он не подает виду. Просто продолжает вести себя как говнюк.
– Какой? Больше, сильнее, умнее, лучше?
– Нет. Почему ты ведешь себя со мной как свинья? Что я тебе сделал?
Теперь он не может скрыть удивления. Он подается назад, даже отступает на шаг.
– Какого черта? Ты ради этого сюда приперся? Похныкать о том, что я плохо с тобой обращаюсь? – Он снова мерит меня взглядом с ног до головы. – Выглядишь дерьмово. Разве не сегодня ты попытаешься попасть в твой Не Самый Лучший Университет?
– Мне плевать. Я вообще не хочу идти. – Я говорю тихо, но мне все равно приятно, что я произнес это вслух.
– Говори. Громче. Младший. Братец. Я тебя не расслышал.
– Я не хочу идти, – повторяю я громче и только потом понимаю, что отец вышел из-за прилавка и теперь стоит достаточно близко, чтобы услышать мои слова. Он собирается что-то сказать, но в этот момент звенит колокольчик над дверью. Он резко разворачивается.
Я снова обращаюсь к Чарли:
– Я давно пытался понять. Может, я что-то тебе сделал в детстве и не помню этого?
Он фыркает:
– Что ты мог мне сделать? Ты слишком жалкий.
– Значит, ты просто сам по себе такой говнюк? Это врожденное?
– Я сильнее. И умнее. И лучше тебя.
– Если ты так умен, тогда что ты здесь делаешь, Чарли? У тебя что, синдром важной персоны местного масштаба? Неужели в Гарварде ты был просто нолем без палочки?
Он сжимает кулаки:
– Следи за языком.
Моя догадка хороша. Даже более чем. Я попал в точку.
– Я прав, не так ли? Ты там не самый лучший. Выходит, что и здесь ты не самый лучший. Каково это – быть Не Самым Лучшим Сыном?
Теперь крючок у меня в руках. Лицо Чарли побагровело, и он снова раздувается. Если он еще сильнее сожмет челюсти, они точно сломаются.
– Хочешь знать, почему ты мне не нравишься? Потому что ты точно такой же, как и они. – Он кивает в направлении нашего отца. – Ты, и твоя корейская еда, и твои корейские друзья, и корейский язык, который ты учишь в школе. Это жалко. Сечешь, Младший Братец? Ты точно такой же, как все остальные.
Стоп. Что?
– Ты ненавидишь меня потому, что у меня есть корейские друзья?
– Да ты весь из себя корейский, – буквально выплевывает он. – Мы ведь вообще не там родились.
И тут я все понимаю. Правда понимаю. Порой тяжело жить в Америке. Порой я сам ощущаю себя так, словно нахожусь на полпути к Луне, застрял между ней и Землей. Меня покидает всякое желание выяснять отношения. Теперь мне просто его жаль, но для него это хуже всего. Чарли видит жалость на моем лице и приходит в ярость. Он хватает меня за ворот рубашки:
– Пошел ты. Думаешь, отрастил волосы и любишь стихи – и все сразу должны относиться к тебе по-другому? Думаешь, привел сюда какую-то чернокожую девчонку… Или мне лучше называть ее афро-американкой или, может, просто…
Но я не даю ему произнести это слово вслух. Я думал, придется как-то настроиться, собраться с духом, но нет. Я просто бью его в морду.
Мой кулак попадает ему в глаз, костяшки пальцев натыкаются на кость. Мне ужасно больно, и это несправедливо, учитывая, что, по идее, это я сейчас задаю ему трепку, а не наоборот. Он отшатывается, но не падает, не то что в кино. Это, откровенно говоря, разочаровывает. И все же гримаса на его лице стоит всех этих сломанных – а они, я уверен, сломаны – костей в руке. Ему определенно больно. Я хотел, чтобы до него дошло: я, его Младший Братец, не стану больше терпеть, я могу вздуть его сам. Теперь он знает, что мне надоело мириться с этим дерьмом. Однако удара явно недостаточно. Я слежу, как меняется выражение его лица – от боли и удивления к ярости. Он налетает на меня со своими лишними пятью сантиметрами роста и девятью килограммами мышц.